Петров Георгий Владимирович. Моя Куба. О Карибском кризисе и не только...

Краткая аннотация

Это дополненная книга воспоминаний о Карибском кризисе члена Союза писателей России, лауреата Литературной премии имени дважды Героя Советского Союза Маршала Советского Союза Крылова Н.И. «Щит отечества». Написана она не видным военачальником, политиком или историком, а бывшим сержантом Советской армии. По этой причине в книге нет подробного описания уникальной военно-стратегической операции «Анадырь», осуществлённой Вооружёнными силами СССР в 1962–63 годах. У автора книги другая цель: показать Карибский кризис таким, каким он виделся в прямом и переносном смысле из окопов советским воинам, оказавшимся его участниками, а также рассказать о Кубе, её простых людях, её руководителях.
В книге дан сделанный автором оригинальный анализ тех далёких событий с точки зрения сегодняшнего дня. Затронут вопрос отношений Кубы с Соединёнными Штатами Америки, Советским Союзом и Россией.
Это книга о любви к далёкой, но очень близкой автору стране.
Издание будет интересно не только участникам драматических событий, развернувшихся вокруг Кубы в 1962 году, но и всем, кому дорога история нашей страны и её вооружённых сил.

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
О КНИГЕ И ЕЁ АВТОРЕ
К ЧИТАТЕЛЯМ
КО ВТОРОМУ ИЗДАНИИ КНИГИ
Батарея, тревога!
Мы покидаем Карельский перешеек
Прощай, Россия. Старый дневник
Первые дни за границей. Вива Куба!
Исполнение детской мечты
Шторм
Господи, как же красиво, как хорошо!
Куба на горизонте
Прибытие
Первые кубинские друзья и первые испанские слова
Тяжёлый поход наших товарищей
Обустройство на новом месте
Жара и москиты
Проблемы
Кубинские студенты!
Эскалация кризиса
Разрешение кризиса
Последняя империя
Осложнение отношений с Кубой
Нелёгкая миссия А.И. Микояна
В походе «Фокстроты»
Ещё об А.И. Микояне
Речь Фиделя 1 ноября 1962 года
Москва-400
Хор
Новый 1963 год
2 января 1963 года
Гавана
Туризм на Кубе в начале 1960-х годов
Неожиданная встреча. Дефицит товаров
Реформы систем образования и здравоохранения
Тарарá. Опять эмигранты
Батарея – дом родной
Погружение в испанский язык
«Старики», домой!
Обучение кубинцев
Иносенте
Ученики – друзья
Переводчик растёт
Питание
Экскурсии и прочие развлечения
Сигареты, спички и другие мелочи
Необычное чтение
Визит Фиделя в Советский Союз
Фидель у нас на батарее!
Че, Камило и другие выдающиеся сыны Латинской Америки
Космос – наш!
Домой – то ли радость, то ли горе
О наградах и признании заслуг
Отбытие с Кубы
Встреча с Родиной
Я вас помню
Куба – Испания – США – СССР – Россия
ЭПИЛОГ
Библиография

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

За последние годы написано немало о Карибском кризисе 1962 года. Вышло много хороших книг маститых авторов и авторских коллективов, видных военных и государственных деятелей, историков, журналистов и участников операции «Анадырь».
Наиболее полно и последовательно освещены события Карибского кризиса в книге «Стратегическая операция «Анадырь». Как это было» под общей редакцией генерал-полковника В.И. Есина. Этот военно-исторический труд претерпел уже четыре издания.
По проблеме Карибского кризиса и операции «Анадырь» осуществлён ряд научно-исследовательских работ, защищено значительное количество диссертаций, проведены научные семинары и военно-исторические конференции. Вышло несколько документальных телефильмов, в которых участники операции «Анадырь», включая автора этой книги, делятся своими воспоминаниями о грозных событиях Карибского кризиса.
Георгий Владимирович Петров проходил срочную военную службу в Группе советских войск на Кубе в звании сержанта. Он испытал всё, что выпало на долю советских солдат в сложившихся условиях боевой обстановки, бытовых лишений и морально-психологической напряжённости, вызванной неопределённостью ситуации, отсутствием должной информации, постоянным ожиданием возможных боевых действий.
Глазами молодого, активного и любознательного человека, быстро освоившего язык страны пребывания, автор сумел многое увидеть, запомнить и впоследствии дать собственный анализ тех драматических событий, боевой деятельности и быта наших воинов, находившихся в постоянной готовности к отражению противника в тесном взаимодействии с Революционными Вооружёнными Силами Республики Куба.
Именно об этом и идёт рассказ в этой книге, посвящённой солдатам, которые, рискуя собственной жизнью, мужественно выполняли историческую миссию по оказанию помощи кубинскому народу в защите свободы и независимости.
Вместе с тем, читатель найдёт в книге много страниц, повествующих о героической истории Республики Куба, её непростых отношениях с США, СССР и с современной Россией.
Красной нитью в книге проходит искреннее выражение любви к кубинскому народу, восхищение жизнелюбием кубинцев, их уверенностью в правоте своего дела.
Книга будет хорошим подарком ветеранам – непосредственным участникам операции «Анадырь», которых с каждым годом становится всё меньше. К сожалению, до настоящего времени правительство не приняло положительного решения о придании им статуса ветеранов боевых действий и не установило правовые гарантии их социальной защиты. Об этом также сказано в книге.
Ветераны уверены, что книга найдёт живой отклик у читателей. Она будет интересна и полезна всем, интересующимся историей нашей страны, и послужит делу военно-патриотического воспитания молодёжи.

О КНИГЕ И ЕЁ АВТОРЕ

Дорогой читатель! Вы открыли книгу Георгия Владимировича Петрова «Моя Куба. О Карибском кризисе и не только…» и приготовились просмотреть её. Если Вы не служили на Кубе во время Карибского кризиса, то Вас вряд ли охватит трепет и чувство волнения. Я же, как участник драматических событий, развернувшихся вокруг Кубы в 1962–63 годах, волнуюсь вдвойне: мне выпала честь написать несколько слов об этой книге и на мои плечи легла ответственность за оценку её содержания.
Я всегда был преисполнен гордости за советских солдат и офицеров, которые со свойственной им стойкостью перенесли все невзгоды, выпавшие в то время на их долю. Надеюсь, что после прочтения этой книги и Вы будете гордиться ими.
Я очень предвзято вчитывался в каждую строчку книги. Сейчас пишут все, кому не лень. Именно поэтому я был настроен скептически и, если хотите, априори относился критически к содержанию и форме мемуаров Г. Петрова. Я «предвкушал» разочарование от авторского фантазёрства, вольной интерпретации исторических фактов, что в литературоведении называется художественным вымыслом. Однако мне не повезло – в книге нет ни того, ни другого. Есть правда и только правда. Я прочитал книгу на одном дыхании. Эта книга – как исповедь. А впрочем, это и есть исповедь. Но не генерала, не первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущёва, замыслившего уникальнейшую стратегическую операцию «Анадырь» с целью спасения Кубы от неминуемой интервенции США и отведения от СССР ядерной угрозы со стороны американских ракетных баз, располагавшихся в Турции и Италии. Это – откровенный рассказ сержанта, одного из рядовых исполнителей задуманной операции.
Статьи и заметки ветеранов Карибского кризиса появлялись и ранее в центральных и местных периодических изданиях нашей страны. Краткие воспоминания некоторых солдат – Г. Богданова, Ю. Лысенкова, С. Проплёткина, В. Семеноженкова и Э. Агафонцева были опубликованы вместе с воспоминаниями Н.С. Хрущёва, Фиделя Кастро, генерала армии А.И. Грибкова, генерал-полковника В.И. Есина, генерал-лейтенантов С.А. Коренного, Л.И. Титова, резидента советской разведки в Вашингтоне в 1962 году А.С. Феклисова в книге «Стратегическая операция «Анадырь». Как это было». Но чтобы бывший сержант написал целую книгу воспоминаний о ядерном кризисе! До сих пор автором отдельной книги воспоминаний на эту тему был только бывший министр обороны Маршал Советского Союза Д.Т. Язов, командовавший в 1962 году на Кубе мотострелковым полком.
Книга Г. Петрова – не только хронологическое описание событий, предшествовавших дальней командировке, происходивших в момент кризиса и после него, но и анализ причин, породивших те события, а также их последствий.
За каждым словом проходит зримая лента не кадров фильма, а той реальности, которую я тоже пережил когда-то, хотя прибыл на Остров позже Георгия Петрова, так сказать, «вторым эшелоном». Если бы мы писали эту книгу вместе, я предложил бы назвать её «Наша Куба», так как именно такая Куба, какую мы видим на страницах этой книги, навсегда осталась в наших сердцах. Тем более, как сейчас выяснилось, мы служили в одной части с автором, нашим командиром был один и тот же генерал А.С. Токмачёв. Оба мы, желая сначала познакомиться с культурой, обычаями, традициями новой для нас страны, а потом и приобщиться к ним, самостоятельно освоили испанский язык и стали переводчиками-самоучками.
Тогда, в разгар кризиса, мир на нашей планете висел на волоске – в любой момент могла разразиться ядерная катастрофа. В южных и восточных штатах США началась паника и бегство населения в более удалённые от Кубы районы страны. Американцы наконец-то почувствовали, что такое ядерное оружие, размещённое у границ их государства. Хотя весь мир давно уже знал апокалиптическую, адскую мощь преступно сброшенных американцами атомных бомб на Хиросиму и Нагасаки.
Десятки тысяч наших солдат и их командиров, многие из которых прошли пекло Второй мировой войны, добрались до самой Америки, чтобы обуздать её в стремительном наращивании гонки ядерных вооружений, призвать к благоразумию политиканов, считавших, что всё, что они творят, пройдёт безнаказанно. Вот о чём книга Г. Петрова, вот в чём её историографическая ценность.
Автор убедительно доказывает, что тот, необыкновенно рискованный, шаг СССР был правильным и именно он не только защитил Кубу, но и, как это ни парадоксально, положил начало ядерному сдерживанию, установлению равновесия ядерных арсеналов соперничающих держав, заставил всех понять, что в атомной войне победителей не будет. Таков главный итог Карибского кризиса.
Книга – не просто дневник, написанный в вахтенном стиле Христофора Колумба. Это описание нелёгкой, напряжённой службы простых советских парней вдали от Родины. Вместе с тем, тот юный Петров – замечательный художник психологических портретов своих советских и кубинских сослуживцев. Описания быта наших воинов, общения с кубинцами, изучения и использования испанского языка наполнены мягким юмором и самоиронией автора. Он показал жизнь своей батареи изнутри, посредством яркого образного слова и фотографий, которые делал сам.
Уверен, дорогие читатели, что вы не пожалеете о том, что приобрели для своей домашней библиотеки книгу, которую в данный момент держите в руках. Не знаю, отважится ли ещё кто-нибудь из числа бывших солдат «кубинцев» сделать попытку такого глубокого и многостороннего анализа тех драматических событий, какой сделал автор книги «Моя Куба. О Карибском кризисе и не только…».
Наши командиры уходят из жизни в силу своего возраста. Далеко не молоды и мы, тогдашние юноши. Георгий Владимирович постарался за всех нас рядовых «кубинцев» успеть рассказать правду о тех далёких событиях. Огромное спасибо ему за это.

К ЧИТАТЕЛЯМ

Дорогие читатели! Именно дорогие, так как все, кого интересует то, что волнует автора, действительно ему дороги.
В моей книге вы не найдёте подробного описания уникальной военной операции, осуществлённой Вооружёнными силами Советского Союза в 1962 году, так как о ней уже рассказано на страницах многочисленных фундаментальных трудов военачальников, историков, политиков, дипломатов и разведчиков из разных стран мира. Эти интересные книги насыщены сведениями из большого количества секретных советских, кубинских и американских документов того времени, ставших доступными в последние годы. И было бы неразумно вновь излагать содержание этих документов, вместо того чтобы рассказать о событиях, хорошо мне известных и мною пережитых. У меня другая цель: показать Карибский кризис таким, каким он виделся, в прямом и переносном смысле из окопов, советскому сержанту, волею судьбы оказавшемуся его участником. Я хочу рассказать о том, какой мы видели Кубу, её простых людей, её руководителей, о наших отношениях с кубинцами.
Безусловно, в книге присутствует и анализ тех исторических событий с точки зрения сегодняшнего дня. Затронут вопрос отношений Кубы с Советским Союзом и с Россией – больной для меня вопрос. В общем, это книга о любви к далёкой, но очень близкой мне стране.
Это рассказ о самой интересной и счастливой странице моей жизни. Счастливой, несмотря на то, что события, происходившие в то время вокруг Кубы, были весьма тревожными и могли закончиться катастрофой для всего человечества и в первую очередь для населения острова и для нас, входивших в состав Группы советских войск на Кубе.
В связи с тем, что мы живём в непростое для нашей страны время, время расслоения народа России не только по материальному достатку, но и по политическим взглядам, разные читатели могут не согласиться с теми или иными мыслями, высказанными в книге. Я думаю, что это будет подтверждением искренности автора и показателем его нежелания подстраиваться под вкусы и взгляды разных групп читателей.
Хотел бы выразить признательность за ценные советы и замечания, порой весьма существенные, но всегда тактичные и доброжелательные, бескорыстную помощь в редактировании, а также организационную и моральную поддержку при подготовке книги к изданию Григорию Васильевичу Богданову, Сергею Афанасьевичу Коренному, Виктору Александровичу Новикову, Алине Михайловне Петровой и Виктору Владимировичу Райтаровскому.

КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ КНИГИ

За годы, прошедшие со дня выпуска первого издания, из печати вышло большое количество книг российских и зарубежных авторов, посвящённых Кубе вообще и Карибскому кризису, в частности. Будучи ответственным секретарём Межрегиональной общественной организации ветеранов воинов-интернационалистов «кубинцев», а позже Межрегиональной общественной организации «Содружество воинов-интернационалистов «кубинцев», а также членом Правления Российского общества дружбы с Кубой, я постоянно общался с участниками Карибского кризиса, в том числе и со своими однополчанами, с военными, проходившими службу на Кубе в более поздние годы, и другими людьми, знающими и любящими эту страну, включая послов, сотрудников посольства и военного атташата Республики Куба в Российской Федерации и членов кубинских делегаций, приезжавших в Россию. Таким образом, появились новые материалы о Кубе, её людях и событиях, происходивших и происходящих в этой стране и вокруг неё. Я счёл необходимым внести в книгу изменения и дополнения. Надеюсь, что всё это сделает повествование более полным и интересным.
Первое издание этой книги было тепло принято ветеранами Карибского кризиса, кубинскими друзьями и другими людьми, интересующимися историей нашей страны и Кубы. Я получил более ста отзывов на книгу от самых разных людей, услышал много добрых слов о своей работе. Я благодарен этим людям, так как их отзывы показали, что труды мои были не напрасны, и книга была воспринята с интересом и пониманием. Более того, многие люди хотели бы приобрести книгу, но небольшой тираж не позволил сделать это всем желающим.
По всем этим причинам я счёл необходимым подготовить новое, дополненное издание.

Кубинская песня

Антонио Масео

Алексей Фатьянов

Я хочу рассказать о самой светлой и интересной странице моей жизни, связанной, как это ни покажется странным, со службой в армии. Странным потому, что обычно в этом случае вспоминают о детстве, о первой любви и тому подобном, но уж никак не о срочной военной службе, как правило, оставляющей не очень много радостных воспоминаний.
События, происходившие в 1962 году вокруг Кубы, могли закончиться очень печально и не только для нас – их непосредственных участников и даже не только для этой страны, но и для всего человечества. И, тем не менее, ничего более яркого и запоминающегося, чем один год, проведённый в составе Группы советских войск на Кубе, в моей жизни не было ни до, ни после этого.

Батарея, тревога!

В 1962 году я был командиром отделения управления батареи 57-миллиметровых орудий в отдельном зенитном дивизионе. Дивизион дислоцировался на Карельском перешейке, в посёлке Бородинское, живописно раскинувшемся на берегах одноимённого озера с холодной прозрачной водой. Озеро было довольно внушительных размеров – длиной около пяти и шириной до одного километра. Здесь нам изредка, по выходным, удавалось половить рыбу. На стационарной позиции, расположенной на берегу озера, батареи дивизиона несли боевое дежурство, сменяя друг друга.
Посёлок жил спокойной размеренной жизнью. Его малочисленное население состояло в основном из военных, служивших в дивизионе, их семей и людей, в большинстве своём женщин, работавших то ли на небольшом кирпичном заводе, то ли на торфоразработках. Да и характер нашей службы здесь вполне соответствовал этой умиротворённости, так как хотя мы и служили всего в двадцати пяти километрах от границы, но это была спокойная граница с нейтральной Финляндией. Небольшой отрезок границы с входящей в НАТО Норвегией находился примерно на тысячу километров севернее – на Кольском полуострове.
В один из последних дней июня дивизион неожиданно поднимают ночью по тревоге. При этом почему-то было приказано взять с собой не только оружие, но и все личные вещи. Впрочем, какие личные вещи у солдата?! Нехитрые пожитки – кружка, ложка, котелок с флягой, туалетные принадлежности, нитки, иголки, ткань для подворотничков, письма, фотографии и ещё какие-то, дорогие каждому мелочи, хранившиеся в тумбочке и в каптёрке. Пока мы собирались, из автопарка пригнали ЗИЛы, крытые тентами, и батарея, как ни странно, без техники отправилась в сторону финской границы, но проехав примерно девять километров, машины остановились рядом с посёлком Свободное. Разбиваем палаточный лагерь на берегу небольшого озера, находящегося на территории одного из полков нашей гвардейской Красносельской мотострелковой дивизии. Часа в три-четыре ночи завалились спать, положив матрасы прямо на траву внутри поставленных на скорую руку палаток. Как потом стало известно, ещё две батареи дивизиона были прикомандированы к другим полкам дивизии.
Дали лишний час поспать. Тем не менее, командиры отделений с трудом разбудили своих солдат. Проснувшись, никто не мог сразу сообразить, где находится. Все не спеша выползли из палаток и не увидели бывшего вот здесь, рядом, когда ложились спать, озера – над ним повис плотный утренний туман, взобравшийся на невысокий, плоский берег и заполнивший пространство вокруг палаток до такой степени, что с левого фланга построившейся батареи не было видно правого. Вскоре туман начал медленно рассеиваться, сползать в озеро, пока не растворился в нём совсем, и взошедшее из-за леса солнышко заиграло на слегка взволнованной свежим утренним ветерком воде. На берегу стали видны кусты, деревья, палатки и неведомо когда и откуда появившаяся походная кухня, возле которой уже возились новоявленные кашевары – два солдата батареи. Было похоже, что им не удалось даже вздремнуть. Какой же вкусной оказалась на свежем воздухе приготовленная этими неопытными поварами обычная перловая каша с дымком! Да и порции почему-то были больше, чем мы привыкли получать в своей неуютной дивизионной столовой. Все разбрелись с котелками и живописно расселись на берегу – на пенёчках, бугорках, скатках, а кто и просто на траве, оживлённо обсуждая происходящее.
В течение недели в расположение полка стягивались подразделения разных родов Сухопутных войск, обычно не входившие в штаты мотострелковых частей. Поэтому мы предположили, что нам предстоит участвовать в больших учениях. Правда, было непонятно, зачем на учениях нужны личные вещи. Время от времени в полк прилетали с инспекциями на вертолёте какие-то неизвестные нам высокие чины. Нам впервые довелось наблюдать, как совершает посадку вертолёт, и нас поразило, что эта небольшая машина уложила на землю траву и подняла в воздух тучу песка с площадки размером с половину футбольного поля.
Однажды в часть прибыл первый заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа Герой Советского Союза генерал-полковник Михаил Петрович Константинов.
В первые дни Великой Отечественной войны, будучи командиром дивизии, он получил тяжёлое ранение в Белоруссии, откуда его не успели вывезти в тыл. После того, как ему стало немного лучше, он, передвигаясь на костылях, занялся объединением партизанских отрядов в Полесье.
Немного отвлекусь от своего повествования, чтобы привести выдержку из воспоминаний И.Л. Друяна, воевавшего в одном из партизанских соединений в Белоруссии под командованием генерала Константинова. Он писал: «Руководил обороной генерал Константинов. Эмоциональный, подвижный, он успевал бывать повсюду и везде вовремя. В одном подразделении он появлялся, чтобы поднять боевой дух партизан, в другом – чтобы предложить командиру удачный обходный маневр, в третьем – чтобы лично повести в атаку. Человек большой храбрости, он, казалось, совсем не остерегался пуль. И был словно заколдован от них. Всегда впереди, всегда на виду у партизан… «С таким командиром не пропадёшь!» – говорили о нём бойцы. Все мы были прямо-таки влюблены в этого мужественного человека».
До этого мне доводилось участвовать в праздничных военных парадах на Дворцовой площади Ленинграда. Командовал парадами генерал Константинов, пользовавшийся всеобщим уважением и, я бы сказал, симпатией участников.
Прибыв в полк, генерал приказал построить весь личный состав для так называемого инспекторского опроса – пожалуй, единственного мероприятия в армии, во время проведения которого любой военнослужащий имеет право обратиться напрямую к высокому начальству, минуя непосредственных командиров. Генерал со свитой шёл вдоль строя и, останавливаясь около каждого подразделения, интересовался, есть ли просьбы, заявления, жалобы. Какой-то солдат из стоявшего рядом с нами подразделения обратился к генералу с просьбой разрешить использовать объявленный ему краткосрочный отпуск для ремонта крыши деревенского дома своей матери. На это ему было сказано, что сейчас нет возможности отправить его в отпуск, однако генерал поручил одному из сопровождавших его офицеров записать адрес матери солдата и заверил, что крыша будет отремонтирована. Не знаю, была ли выполнена просьба этого солдата, но подобное обещание, данное в порту города Николаева маршалом Казаковым рядовому Мальцеву, так и осталось обещанием.
Так что мне повезло: я съездил в отпуск в феврале. А вот два человека из нашей батареи пострадали, не успев использовать отпуск, заслуженный ими на зимних зенитно-артиллерийских стрельбах на ладожском полигоне Морье, когда они в течение двух суток мучились на морозе с неисправностью радиолокатора, возникшей из-за неопытности и невнимательности молодого солдата, небрежно установившего один из элементов антенны. Но они не стали обращаться к генералу с соответствующей просьбой, поняв нереальность её выполнения. Однако одно пожелание нашей батареи генерал всё-таки обещал исполнить. Дело в том, что в связи со всеми этими событиями у нас почти две недели не было бани, и мы испытывали понятные неудобства, так как купание в озере не могло полноценно заменить её посещение.

Около нашего лагеря

Вместо предполагавшегося участия в тяжёлых учениях к нашему удивлению и удовольствию наступило продолжительное безделье. Казармы дивизиона, техника, склады, автопарки и всё прочее осталось в Бородинском, и у нас уже не было необходимости обслуживать своё вооружение, стоять на боевом дежурстве, ходить в караулы, наводить чистоту в казарме и вокруг неё, а также выполнять другую повседневную солдатскую работу. Единственным, что у нас осталось из наших обязанностей, были дежурства по батарее, к которым добавилось необременительное и даже приятно разнообразившее нашу жизнь обслуживание кухни: заготовка дров и воды, чистка картошки и другие подсобные работы, а также поддержание порядка на территории лагеря и в палатках. Впрочем, дрова и вода не были большой проблемой: дрова рядом – валежник и сухостой в лесу, а вода и вовсе в нескольких метрах от нас – в чистейшем проточном озере. После того как мы оборудовали место для построения батареи, дорожки на территории лагеря, палатки для размещения различного имущества, площадку с грибком для дневального, мусорную яму, туалет и прочие удобства, для того чтобы народ не слишком расслаблялся и не распустился от безделья, организовали повторение уставов, политинформации, чистку личного оружия, занятия физической подготовкой и тому подобное.
И, тем не менее, свободного времени было много. Это была пора белых ночей. Днём стояла жаркая солнечная погода, и каждый нашёл себе занятие в соответствии со своими интересами: одни ловили рыбу и варили на костре уху, другие читали, играли в шахматы, кто-то играл в карты и чифирил, благо мы находились на некотором отдалении от основной территории полка. В любом случае все мы просто наслаждались незапланированным отдыхом на природе в необыкновенно красивых местах Карельского перешейка, бывшего до «зимней войны» 1939–1940 годов финской курортной зоной. После этой войны населённым пунктам, озёрам, островам, рекам перешейка были присвоены русские названия. Так Бородинским стал посёлок, называвшийся при финнах Сайрала, а Свободное раньше называлось Кирву. Как ни странно, последнее название и в начале шестидесятых годов почему-то использовалось местным населением и нами, правда, в несколько искажённом виде – Кирва. Практически все новые названия даже не были созвучны с финскими. Одним из редких исключений был районный центр Выборг – по-фински называвшийся Виипури, а ещё раньше по-шведски – Выборг.

У дороги из Выборга в Бородинское

Карельский перешеек изрезан реками, бесчисленными отдельными озёрами и системами озёр ледникового происхождения и соединяющими их быстрыми протоками с чистейшей водой и обилием рыбы. На многие километры тянутся нехоженые леса, полные ягод, грибов и комаров. Пейзаж украшают огромные гранитные валуны и скалы, поросшие мохом. Кое-где на скалах, цепляясь корнями за малейшие трещинки в камне, растут сосны и берёзы.
Нередко встречались здесь и очень неестественно смотревшиеся в этих живописных местах рукотворные «украшения» пейзажей в виде бетонных оборонительных сооружений, оставшихся от линии Маннергейма и от укреплений времён Великой Отечественной войны.
Мне так нравились эти места, что, посылая из Бородинского письма своим друзьям, я иногда подписывал их псевдонимом – Георгий Карельский.
Никогда раньше за всё время службы в армии ничего подобного этому неожиданному и столь длительному отдыху у нас не было. Поэтому никто не мог понять, за что на нас грешных низошла такая благодать.
Через некоторое время, в дополнение к обычной повседневной, нам выдали ещё и южную форму, сшитую из такой же хлопчатобумажной ткани, как и наша форма, но состоявшую из гимнастёрки с короткими рукавами и отложным воротничком, брюк-шаровар с манжетами внизу штанин, широкополой панамы и ботинок вместо сапог. Новая форма нам не понравилась: короткие рукава не могли защитить ни от комаров, ни от веток кустов и деревьев в лесу. Лучшей, более удобной и практичной в любую погоду и в любой местности обуви, чем кирзовые сапоги с портянками не существовало, а панама, напоминавшая женскую шляпу, цеплялась бы полями за ветки и другие препятствия, норовя соскочить с головы. Поэтому нужно было бы опускать под подбородок ремешок, охватывающий тулью панамы, что тоже, конечно, раздражало бы. Насколько привычнее и компактнее была пилотка, которую при необходимости вообще можно заткнуть за ремень или погон, а то и положить в карман. Хорошо ещё, что, выдав нам южную форму, сразу распорядились убрать её в рюкзаки.
Поскольку такая облегчённая форма в наших холодных краях была совершенно ни к чему, поползли различные слухи. Источники слухов были непонятны, да мы об этом и не задумывались. Возможно, эти слухи были кем-то инспирированы для дезинформации иностранных служб, которые могли заинтересоваться происходящими событиями, а может быть, просто были плодами нашего воображения, разыгравшегося из-за необъяснимости ситуации. Кроме того, у нас появилось слишком много свободного времени – почему бы не пофантазировать?! Особенно по вечерам, собравшись в курилке или устроившись с кем-нибудь из приятелей на берегу озера.
Одним из самых очевидных и вполне возможных вариантов была просто переброска дивизии на место новой службы в один из южных военных округов. Но в этом случае было не очень понятно, зачем нужно разбрасывать по полкам дивизии батареи нашего дивизиона и подразделения других частей, создавая, таким образом, на базе полков мощные ударные кулаки. Да и само почётное название дивизии – «Красносельская», присвоенное ей за успешное проведение соответствующей операции во время Великой Отечественной войны, как нам казалось, навсегда должно было привязать её к Ленинградскому военному округу. Кроме того, нам, конечно, совершенно не хотелось перебираться с Карельского перешейка с его сказочной природой и привычным для большинства из нас климатом в какую-нибудь жаркую и пустынную среднеазиатскую республику, и поэтому фантазии наши неслись ещё дальше – за границы СССР. Правда, у нас в батарее служили несколько туркменов и один узбек, а также несколько человек с Северного Кавказа и из Закавказья, и в их сердцах при получении южной формы поселилась робкая надежда попасть в родные края значительно раньше, чем закончится срок их службы в армии.
Наиболее устойчивой, хотя и самой экзотической, была версия об отправке в Индонезию. Президент этой страны Ахмед Сукарно, в своё время возглавлявший борьбу за её независимость, был одним из инициаторов и организатором проведения антиколониальной Бандунгской конференции 1955 года, лауреатом международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», а стало быть, и другом Советского Союза. Коммунистическая партия Индонезии во время его президентства играла не последнюю роль в политической жизни страны. Вполне возможно, что нужно было закрепить успехи индонезийских коммунистов, а заодно создать наши военные базы в стратегически важном районе, на стыке Тихого и Индийского океанов. Тем более что в те годы осуществлялись испытательные пуски советских межконтинентальных баллистических ракет в акваторию Тихого океана, и было бы гораздо удобнее, эффективнее и экономичнее контролировать результаты этих пусков, имея стационарные базы в этом районе.
Интересно, что идея создания русской колонии на одном из островов Новой Гвинеи, расположенном недалеко от Индонезии, была выдвинута ещё в 80-х годах XIX века. Автором её был человек сугубо мирной профессии – наш знаменитый этнограф Николай Николаевич Миклухо-Маклай, большую часть своей сознательной жизни проживший в Юго-Восточной Азии, Океании и Австралии, но оставшийся, тем не менее, патриотом нашей страны. Естественно, колония не могла бы обойтись без военно-морской базы для её защиты и вообще защиты российских стратегических интересов. Хотя в этом случае он думал в значительной мере о спасении аборигенов от пытавшихся их колонизировать англичан, голландцев и немцев. Но, добившись аудиенции у Александра II, Миклухо-Маклай не получил поддержки своей идеи императором.
Начиная с середины пятидесятых годов, в советской прессе часто писали и рассказывали о жизни Индонезии. Руководители этой страны и СССР обменивались официальными визитами, непривычно подробно освещавшимися у нас, чего не было в недавние сталинские времена. Иногда перед началом художественных фильмов в кинотеатрах вместо обычных чёрно-белых «Новостей дня» показывали цветные документальные, довольно продолжительные ленты об этих визитах. И мы могли видеть залитую солнцем, какую-то нереальную, прекрасную страну, её людей, радостно приветствовавших гостей из Советского Союза и даривших им гирлянды из ярких тропических цветов. Несмотря на разделявшие нас огромные расстояния, Индонезия была нам тогда близка, и не только по политическим соображениям, но и просто по-человечески. Возможно, в какой-то степени это было связано с очень популярной у нас в те годы песней «Моя Индонезия», часто звучавшей по радио и исполнявшейся на концертах:

Тепло, красиво – мечта! Разве плохо послужить какое-то время в такой замечательной, самой большой в мире островной стране, семнадцать с лишним тысяч островов которой нанизаны ожерельем на экватор. Правда, с детства, читая о путешествиях по Тихому океану, я больше увлекался книгами о ещё более далёких и загадочных землях – островах Океании – Полинезии, Микронезии, но ведь они расположены в той же стороне, что и Индонезия, да и названия их так созвучны.
Вторым возможным, но не столь привлекательным из-за очень жаркого и сухого климата вариантом считался Ирак с Абдель Керимом Касемом во главе. После убийства 14 июля 1958 года короля Ирака Фейсала II эта страна была провозглашена республикой, вышла из враждебного нам Багдадского пакта и ликвидировала английские военные базы на своей территории, пробив тем самым брешь в прозападной военно-политической группировке СЕНТО, созданной в 1955 году по инициативе США и Великобритании на Ближнем и Среднем Востоке, вблизи южных границ Советского Союза.
В то время Советский Союз оказывал экономическую и военную помощь не только Индонезии и Ираку, но и ряду других стран Азии и Африки, в том числе и направляя туда соответствующих специалистов. Среди этих государств были Лаос, Вьетнам, Египет и другие страны. Так что мы могли отправиться в разные места планеты.
С нашей точки зрения – точки зрения советских людей – все эти страны, сбросив иго колониализма и феодализма, начали проводить прогрессивные социально-экономические и политические реформы. А значит, нужно было помочь им ускорить эти процессы, в том числе укреплением их обороноспособности, так как империалисты не смирятся с тем, что они вышли из-под их контроля и влияния. Это нашло своё подтверждение в случаях с Лаосом, а потом и с Вьетнамом. Да и Египет в 1956 году подвергся так называемой Тройственной агрессии со стороны Великобритании, Франции и Израиля с целью захвата национализированного египтянами Суэцкого канала. Только решительное вмешательство Советского Союза, предупредившего эти страны о том, что мы не будем препятствовать участию наших «добровольцев» в отражении нападения на Египет, отрезвило агрессоров, понявших, о каких добровольцах идёт речь.
Я вспоминаю, как в те далёкие времена, несмотря на наше достаточно критическое отношение к некоторым сторонам советской действительности, мы с чувством удовлетворения смотрели на политическую карту мира, наблюдая, как год от года расширяется на ней площадь стран, условно окрашенных в красный или хотя бы в розовый цвет. Все мы считали, что, имея определённые недостатки, социалистический строй всё-таки более справедлив и прогрессивен по сравнению с капиталистическим. И социализм неминуемо придёт на смену капитализму, так же как тот сменил в своё время строй феодальный. Мы твёрдо верили в это. Изучение соответствующих предметов во всех учебных заведениях и умело поставленное государством идеологическое воспитание делали своё дело.

* * *

Самыми неприятными и тревожными были слухи, возникшие после получения нами новых средств химической защиты и проведения занятий с их использованием. Пошли разговоры о том, что, возможно, нам предстоит участвовать в стратегических учениях с применением химического, а может быть, и ядерного оружия, как это было во время войсковых учений на Тоцком полигоне в сентябре 1954 года. Какие-то сведения о тех учениях пробивались сквозь завесу секретности. Но, слава Богу, подобные предсказания не сбылись.
Вскоре наши снабженцы в дополнение к имевшимся у нас шинелям получили ещё и комплекты тёплой одежды, включавшие в себя телогрейки и ватные брюки. После этих приобретений слухи, естественно, зашли в тупик, а я решил на всякий случай оставить в своём чемодане ботинки для лыж и коньков, благо они у меня были.
На одном из построений нам объявили, что батарее предстоит участвовать в выполнении ответственного правительственного задания, и предложили тем, кто считает себя не готовым к этому, сделать три шага вперёд. При этом заверили, что никаких неприятных последствий для тех, кто примет такое решение, не последует. Никто из строя не вышел.
Но, тем не менее, начался кадровый отсев по самым разным основаниям. В батарее служило довольно много людей, имевших в прошлом судимости за воровство, хулиганство и тому подобные преступления. Тех из них, кто и в армии зарекомендовал себя не лучшим образом, вернули на наше постоянное место службы. Но значительная часть этих людей осталась с нами, возможно, в связи с отсутствием времени на их замену, а также из-за обычного у нас наплевательского отношения к «мелочам». Впоследствии такой торопливый и несовершенный отбор порой не лучшим образом сказывался на нашей службе. Хотя должен сказать, что среди солдат нашей батареи, побывавших до армии в местах не столь отдалённых, были ребята, в душе которых эта трагедия, конечно, оставила незаживающие раны, изменила, но не озлобила их. В их числе был и один очень хороший мой товарищ. Да и оказался он в заключении, если можно так сказать, за компанию, поучаствовав в какой-то массовой драке, к сожалению, всё ещё принятой на Руси, и получив при этом лёгкое ножевое ранение. Особенно разбираться не стали и посадили всех, кто попался. По крайней мере, он так рассказывал, и у меня не было оснований не верить ему.
Батарея лишилась и части солдат, чьи национальности являлись титульными в зарубежных странах. Например, нескольких болгар из Одесской области и Молдавии, одного финна из Карелии, несмотря на то, что они были хорошими солдатами и порядочными людьми. Впрочем, и это делалось непоследовательно, так как четырёх человек из этой категории в батарее оставили – одного поляка, одного немца и двух евреев. Должен сказать, что они проходили службу за границей так же добросовестно, как и раньше в Советском Союзе, и никакой утечки информации о нашем участии в дальнейших событиях по их вине не произошло, от чего, видимо, страховались армейские особисты, отсеивая таких людей. И это несмотря на то, что в одном из оставленных с нами «иностранцев» совместились сразу два «дефекта» – и «неправильная» национальность, и наличие в прошлом судимости.
Убрали от нас также некоторых солдат, бывших злостными нарушителями дисциплины. В этом случае анкетные данные роли уже не играли.
Не было больше среди нас и нескольких человек, страдавших разными хроническими заболеваниями, раньше, почему-то не мешавшими никому из них служить в армии, несмотря на то, что причиняли физические и моральные страдания этим людям, а в некоторых случаях и неудобства их сослуживцам. Из моего отделения, к сожалению, вынуждены были удалить солдата, на которого можно было во всём положиться, да просто хорошего человека, из-за того, что у него была редкая и не поддававшаяся лечению болезнь – солнечная экзема. По крайней мере, он так её называл. Это заболевание проявлялось только при пребывании на солнце в тёплое время года, то есть даже в наших северных краях болезнь мучила его в течение полугода: с апреля по сентябрь лицо его было покрыто нарывами, и никто не мог ему помочь.
Незадолго до этих событий батарея потеряла и старшину-сверхсрочника, очень доброго и мягкого человека Ивана Бордюга, который из-за этих черт своего характера был скорее просто хозяйственником, нежели настоящим старшиной батареи. Ему было очень трудно кого-то воспитывать, отчитывать. Даже матерился он очень неестественно, краснея при этом как девушка. Да и употреблял брань старшина крайне редко, что было совершенно нетипично для его беспокойной должности. Многие солдаты, привыкшие подчиняться только энергичному, даже грубому нажиму командиров, не воспринимали его всерьёз. Ему нужно было быть штатским человеком, но, вернувшись с фронта и не имея образования, он не нашёл себя в гражданской жизни и выбрал такую, совершенно чуждую ему стезю. Солдаты никогда не задумывались над тем, что по возрасту он вполне мог быть участником Великой Отечественной войны, и были очень удивлены, когда в первый раз увидели его в День Победы не с планками, а с боевыми наградами на груди. После этого отношение к старшине изменилось. Теперь же всем было жаль, что пришлось с ним расстаться. Впрочем, говорили, что он был неплохим автомехаником-самоучкой, и его перевели на работу в автопарк одной из частей. Так что за него можно было порадоваться, а старшиной стал командир одного из отделений батареи – сержант срочной службы.

Гвардии старшина Бордюг и гвардии ефрейтор Петров

Но мы не только несли потери, так как в батарее появилось несколько новых человек. Так к батарее прикомандировали радиотелеграфистов, вошедших в состав моего отделения, хотя раньше в нашем штате таких должностей не существовало – нам было вполне достаточно телефонной и голосовой радиосвязи.
Появился у нас и новый офицер. Так как батареи дивизиона разбросали по полкам дивизии, вакансию командира приборного взвода – старшего офицера батареи занял Николай Николаевич Дружинин – один из оставшихся не у дел офицеров штаба дивизиона, чему он, конечно, совсем не был рад, потому что работать с документами и с одним–двумя штабными писарями было значительно приятнее и проще, чем со взводом солдат, да ещё обслуживавших сложную технику, в которой он практически не разбирался. Правда, в дивизионе когда-то произошёл ставший чуть ли не легендой поучительный случай с молодым лейтенантом, только что окончившим строевое училище, но назначенным на должность, связанную в том числе и с работой на радиолокаторе. Когда он пришёл первый раз на станцию, она была неисправна, и солдаты, увидев его, обрадовались, решив, что теперь он выполнит их работу по ремонту или хотя бы поможет им. Лейтенант эту технику знал очень поверхностно, но не растерялся, провел пальцем по пыльному, плохо вычищенному блоку, сказал: «Почистить, устранить неисправность и доложить!» – и вышел из станции. С тех пор он пользовался беспрекословным авторитетом. А знания к нему постепенно пришли. К тому же на станции всегда служил, как минимум, один человек с необходимой для её обслуживания подготовкой, а роль командира взвода сводилась обычно к правильной организации работы и отношений между людьми.
Прибывшему в батарею новому командиру приборного взвода и в моральном отношении было очень трудно начинать в возрасте за тридцать лет строевую службу на столь низкой должности, не дававшей надежды на дальнейший служебный рост. Кроме того, семья его жила в Ленинграде, поэтому ему и раньше не слишком часто удавалось видеться со своими близкими, а куда ему предстояло отправиться с нами теперь, было совершенно непонятно, но явно не в Ленинград. Для нас же его появление в батарее неожиданно оказалось приятным событием, так как при последующем более близком знакомстве мы увидели, что он был хорошим человеком, как, впрочем, и остальные офицеры батареи, включая её командира.
Все наши документы: военные билеты, солдатские книжки, а также партийные и комсомольские билеты были собраны и сданы в штаб и замполиту.
Понимая, что вскоре нам предстоит участвовать в каких-то необычных событиях, я наскрёб денег, у кого-то что-то занял, съездил при первой же представившейся возможности в Бородинское и купил фотоаппарат «ФЭД», названный так по инициалам Феликса Эдмундовича Дзержинского, чьё имя носила Харьковская трудовая коммуна, руководимая А.С. Макаренко и начавшая выпуск этих аппаратов.
Ах, как мудр и прозорлив я был тогда! Пожалуй, это была одна из самых удачных и полезных покупок в моей жизни.

Мы покидаем Карельский перешеек

После десяти дней ничегонеделания батарею разделили на две примерно равные части. Я вошёл в состав той половины, которую без техники, только со скатками, личным оружием и личными же вещами специальным эшелоном отправили по железной дороге в сторону Выборга. В поезд мы садились на станции Бородинское, в нескольких десятках метров от которой была расположена территория нашего дивизиона. Не подозревая, что больше никогда не увидим этого посёлка, ставшего за время нашей службы здесь близким и любимым, мы толком и не простились ни с ним, ни с оставшимися там немногочисленными нашими товарищами. Узнав, что нас куда-то отправляют, они подошли к КПП дивизиона, чтобы помахать нам рукой на прощание. Впрочем, около станции собралась женская половина населения посёлка, с грустью провожавшая в неизвестность стольких служивших здесь молодых парней. В вагонах поезда вместе с нами разместились и несколько сотен человек из других подразделений полка.

Прощай, Бородинское!

Если на учения мы ездили в любое время года в теплушках, то на этот раз эшелон был составлен из устаревших вагонов пригородного сообщения, всё ещё использовавшихся на местных линиях. В Подмосковье такие вагоны использовались до начала 50-х годов, когда пригородные поезда на паровой тяге были заменены электричками. Нет, всё-таки не на учения мы едем.
Паровоз, не делая остановок на станциях, но, тем не менее, не спеша и тяжело отдуваясь, тащил наш состав по ещё не электрифицированной в то время ветке Сортавала – Выборг, очень хорошо мне знакомой, так как я неоднократно ездил из части то в Выборг, то в Ленинград по служебным и личным делам и делал в Выборге пересадку на ленинградскую электричку. Но на этот раз наш поезд проскочил Выборг, пересёк железнодорожную магистраль Ленинград – Хельсинки, и вскоре мы прибыли в небольшой город Приморск, расположенный на берегу Финского залива.
После высадки из поезда в Приморске мы нежданно-негаданно увидели перед собой Маршала Советского Союза Василия Ивановича Чуйкова. Подойдя к нам, маршал задал одному из моих сослуживцев вопрос о настроении. Тот, вообще очень скромный и стеснительный человек, засмущавшись, пролепетал что-то в ответ, а маршал «успокоил» нас, сказав: «Ничего, ничего. Всё будет хорошо». Сказано это было таким тоном, каким стараются подбодрить безнадёжно больного человека. До этого момента мы не видели никаких причин для уныния. Но прозвучавшие очень неубедительно успокоения Чуйкова насторожили нас, и настроение у всех почему-то испортилось. Не тонок оказался маршал.
Более того, само присутствие в Приморске заместителя министра обороны, Главнокомандующего Сухопутными войсками Советского Союза, говорило о том, что, видимо, нам предстоит участвовать в очень серьёзной, нестандартной для мирного времени военной операции. И было понятно, что мы были одними из первых, кто отправлялся на её выполнение, так как вряд ли маршал Чуйков провожал всех её участников.
Маршал был значительно старше всех наших командиров, к тому же он был довольно грузным человеком. Да и маршальская форма, конечно, добавляла ему солидности. Поэтому он показался нам очень немолодым. А ведь ему тогда было только 62 года. Я двадцать лет тому назад перешагнул этот рубеж и почему-то до сих пор кажусь себе совсем не старым. Недаром кто-то из мудрецов сказал: «Трагедия старости не в том, что она приходит, а в том, что мы её не замечаем». Речь в этом высказывании идёт, конечно, о своей, а не о чужой старости. Но я бы поспорил с этим мудрецом: на мой взгляд, – это не трагедия, а счастье, так как, начиная считать себя стариком, человек перестаёт жить полноценной жизнью и обрекает себя на ускоренное физическое и моральное угасание.
Но тогда мы были очень молоды, интересные события сменяли одно другое, и поэтому мы довольно быстро забыли о маршале и о его неудачной попытке успокоить нас.

Приморск был выбран людьми, планировавшими пока никому из нас неизвестную операцию, очень удачно и, конечно же, не случайно, так как он находился в закрытой пограничной зоне, в которую даже граждане СССР могли попасть только по специальным пропускам, проверявшимся пограничниками при въезде на её территорию. Кроме того, Приморск не виден с Финского залива, так как расположен на берегу узкого пролива между Карельским перешейком и вытянувшимся вдоль него архипелагом, состоящим из множества мелких и трёх достаточно больших островов – Северного, Западного и Большого Берёзовых. Мы служили в той же пограничной зоне, приблизительно в ста километрах от Приморска, северо-восточнее Выборга. В этих условиях иностранным разведкам было сложно отследить наше передвижение, если учесть, что космическая разведка тогда была в зачаточном состоянии. Правда, в США начала осуществляться программа создания спутников-шпионов «Корона». Первый удачный запуск такого спутника состоялся в августе 1960 года. Процесс получения информации со спутника был очень сложным и ненадёжным. Капсула с фотоплёнками отстреливалась от спутника, при её вхождении в плотные слои атмосферы раскрывался парашют, а на высоте пяти километров её должен был поймать специально оборудованный самолёт. Так что эта программа, видимо, не позволила получить каких-либо данных о нашей операции. А вот куда смотрели зарубежные разведслужбы, когда в несколько открытых советских морских портов начали свозить из разных концов страны в большом количестве военную технику и личный состав для отправки за границу, это понять трудно.
Практически никаких впечатлений от Приморска у меня не осталось. Возможно, это связано с тем, что из-за краткости пребывания в нём и маршрута следования от вагона поезда до места назначения нам не удалось увидеть там ничего интересного, на чём можно было бы остановить своё внимание. А, может быть, просто это был ничем не примечательный городок. Хотя вряд ли, так как всего два с небольшим десятка лет тому назад это был финский город Койвисто, и архитектура его наверняка отличалась от типовой архитектуры российских населённых пунктов. Но, возможно, он был существенно разрушен во время войны и отстроен заново. Впрочем, вдали мы видели шпиль, венчавший уцелевшую кирху.
От железнодорожной станции нас, представителей различных родов Сухопутных войск, не имевших никакого отношения к морской службе, неожиданно привели на пристань, находившуюся в нескольких сотнях метров от того места, где остановился поезд, и погрузили на десантные суда, этакие металлические консервные банки без иллюминаторов, окрашенные снаружи и изнутри унылой серой краской. Стальные палубы многократно усиливали звуки наших шагов – создавалось такое впечатление, будто кто-то стучал по пустым металлическим бочкам. Душные, гулкие и тускло освещённые забранными в решётки потолочными светильниками кубрики, вмещавшие по несколько десятков человек, были заполнены сваренными из стали трёхэтажными койками с узкими проходами между ними. Даже вместо пружин и матрасов на койках были настелены голые, холодные стальные листы. Расстояние между ярусами было очень небольшим. Поэтому лежать не очень приятно: слишком замкнутое пространство, и ты лежишь, почти уткнувшись носом в следующий ярус этого сооружения или в потолок.
Да и само пребывание здесь тоже не доставляло удовольствия: тесное, мрачное, непривычно давящее помещение, даже посидеть было негде – или стой, или лежи. Поэтому я не стал дожидаться, когда мы отойдём от пристани, тем более что, находясь в наглухо закрытом кубрике, мы не могли ничего увидеть. Съев выданный вместо обеда сухой паёк, я забрался на верхнюю койку и быстро заснул, несмотря на то, что на находившейся над моей головой металлической палубе время от времени кто-то из команды судна грохотал своей обувью и чем-то ещё. Думаю, что все остальные мои товарищи поступили так же. Разбудили нас через несколько часов, как оказалось, на подходе к Кронштадту. Этот закрытый город, охранявший подходы к Ленинграду с моря, сообщался с ним только водным транспортом.
В Кронштадте нас разместили в так называемом экипаже – казармах, обычно используемых для формирования пополнений команд кораблей военно-морского флота. Пребывание там нас вполне устроило: кормёжка на флоте оказалась значительно лучше и обильнее, чем в сухопутных войсках. После скудной и невкусной армейской еды флотская пища показалась нам почти домашней. Кроме того, сами казармы представляли собой добротное, многоэтажное кирпичное здание, в отличие от старых одноэтажных строений на месте нашей прежней службы, оставшихся ещё от финнов, с умывальниками и прочими удобствами на улице, особенно радовавшими нас зимой. Хотя, как ни странно, я не помню, чтобы кто-нибудь простудился, посещая эти заведения в зимнюю стужу.
В столовую и штаб в Бородинском можно было попасть, только перейдя через проходившую по посёлку дорогу, за нашим контрольно-пропускным пунктом. Здесь же всё располагалось в одном большом здании. В Кронштадте не было, конечно, той сказочной природы, что окружала нас на Карельском перешейке, да и мы в своей защитного цвета сухопутной форме выглядели инородным телом рядом с красивыми морячками, но это нас не смущало, так как было понятно, что надолго мы здесь не задержимся – не оставят же нас служить на флоте, в конце концов.
Однажды утром, через день или два после нашего прибытия в Кронштадт, наш старшина взял нескольких ребят поздоровее и куда-то ушёл с ними. Часа через два они вернулись в казарму, притащив огромные тюки, в которых, к нашему изумлению, оказалась гражданская одежда. Теперь нам стало очевидно, что всё-таки мы отправимся за границу.
Всем выдали плащи, костюмы, брюки, туфли, по несколько рубашек, кепки, носки и прочее, вплоть до носовых платков. Одежда была всего нескольких фасонов и расцветок. Так что некоторые солдаты были похожи на близнецов. Всех одели в основном в клетчатые рубашки, так называемые ковбойки. Офицерам выдали также белые рубашки с длинными рукавами. Многие из нас, проходивших срочную службу, по несколько лет не надевали гражданской одежды, а некоторые ребята, прожившие всю жизнь до призыва в армию в сельской глубинке, вообще никогда в жизни не носили костюмов. Поэтому выглядел народ довольно неуклюже, тем более что не было ни времени, ни возможности подобрать по размеру новую одежду или хотя бы немного подогнать её под себя. Проблема была даже с тем, чтобы успеть всем всё погладить, что было совершенно необходимо, так как эти вещи перед тем как попасть к нам, отнюдь не висели на плечиках в магазине, а, видимо, долго лежали невостребованными где-то на складских полках, а потом перевозились в тюках. Но, конечно, каждый старался, насколько это было возможно, выбрать что-нибудь по своему вкусу. Облик и даже фигуры некоторых ребят изменились до такой степени, что даже люди, прослужившие вместе не один год, порой не узнавали друг друга, по крайней мере, со спины, что создавало забавные ситуации. Получение одежды, её отглаживание, перешивание пуговиц и ещё какие-то мелкие работы, внесли хоть какое-то разнообразие в нашу жизнь – всё-таки тяжело долго сидеть, не зная, чем заняться, тем более, в чужой казарме, чужой обстановке, где нет твоих вещей, твоей тумбочки и вообще некуда приткнуться.
Поскольку нас никуда не выпускали, я в третий день пребывания в Кронштадте попросил какого-то служившего в этой части морячка-шофёра купить несколько фотоплёнок, бумагу и реактивы. И сделал это очень вовремя, так как на следующий день мне уже не удалось бы ничего купить – следующего дня в Кронштадте у нас просто не было. Было ясно, что советские деньги мне больше не пригодятся. Поэтому сдачу я у него не взял, а попросил выпить за моё здоровье и благополучие, понимая, что впереди меня ждёт неизвестность.
Закончился последний день нашего пребывания в Кронштадте. В ночь на 12 июля, дождавшись темноты – благо белые ночи уже завершались, да и небо было плотно затянуто облаками – нас посадили в крытые грузовики и доставили на причал. У многих из нас были с собой небольшие чемоданы, с которыми мы пришли в армию. Чемоданы оказались весьма кстати, так как гражданскую одежду, с трудом приведённую нами в приемлемый вид, совсем не хотелось втискивать в вещмешки. Конечно, не всё можно было поместить в эти чемоданы, но всё-таки что-то удалось сохранить в более или менее приличном виде.
На каком-то небольшом судне нас доставили на рейд, где стоял на якоре подсвеченный множеством огней белоснежный многопалубный красавец – лайнер «Хабаровск». Позже мы узнали, что это было самое современное пассажирское судно, только что построенное на одной из верфей ГДР. Теплоход был приписан к порту Владивосток Дальневосточного морского пароходства, что вполне соответствовало его названию, но первый рейс только что набранной команде неожиданно пришлось совершить с нами и совсем не на Дальний Восток. И не только первый, так как «Хабаровск» совершил, как минимум, ещё один подобный переход на Кубу. Доставив нас на остров, и вернувшись в Кронштадт, теплоход 14 августа опять вышел на тот же самый маршрут с личным составом ещё одного мотострелкового полка нашей дивизии, но это, я полагаю, уже не было так неожиданно для экипажа.
Все мы впервые в жизни оказались на таком большом и таком замечательном теплоходе. Для меня до этих событий самым большим судном был московский речной трамвайчик, отвозивший меня в далёком детстве с мамой, потом с друзьями, а ещё позже с любимой за несколько километров от Каменного моста – в Парк культуры, в Нескучный сад или на Воробьёвку. А многие мои товарищи по батарее вообще никогда никаких прогулок по воде не совершали. На «Хабаровск» мы попали часа в два ночи, поэтому нам некогда было его рассматривать, но невиданная роскошь теплохода сразу поразила нас, тем более что мы очутились здесь после нескольких лет жизни в чистых, выскобленных нашими руками, но всё-таки старых и не очень уютных казармах. Здесь же всё было необыкновенно красиво: современные отделочные материалы, дорогое дерево, сверкающая, начищенная или ещё не успевшая потускнеть латунь, кругом ковры, зеркала и стерильная чистота.
Троих моих солдат и меня поселили в четырёхместной каюте, расположенной по правому борту теплохода. Она напоминала железнодорожное купе, но отличалась от него существенно бóльшими размерами и наличием круглого иллюминатора, шкафа, стола, откидных сидений, умывальника и спасательных жилетов, лежавших в рундуках под нижними койками. За счёт большой длины каюты спальные места не были расположены друг против друга, как в поезде: двухэтажные койки, именно нормальные койки, а не узкие полки как в вагоне поезда, были смещены вдоль длинных стен – одна пара ко входной двери, а другая – к иллюминатору. Это создавало ощущение простора и обеспечивало некоторый психологический комфорт, так как мы не упирались постоянно взглядом друг в друга. Во время длительного путешествия это было, конечно, очень важно. Свободные углы были заняты мебелью – около иллюминатора и умывальником – около двери. Койки застелены новеньким, хрустящим, пахнущим свежестью бельём и оборудованы бортиками, которые впоследствии очень выручали нас во время шторма, не давая спящим или даже просто лежащим людям вывалиться на пол. Особенно это оценили те, кому достались верхние койки. В общем, никто из нас не попадал до этого в такие комфортабельные условия на транспорте.
Как мы поняли на следующее утро, нам очень повезло, потому что пассажиров на судне было значительно больше, чем предусмотренных для них мест. Поэтому в некоторых каютах на поролоновом матрасе, постеленном на полу, спал пятый человек, а многих наших товарищей разместили по восемь – десять человек в разных помещениях, не приспособленных и в других ситуациях, естественно, не использующихся для проживания в них. Им тоже выдали матрасы, и они располагались на ночь – кто на диванах, кто на полу, но это не создавало существенных неудобств нашим неизбалованным солдатам. Да и помещения эти имели некоторое преимущество перед каютами, так как были более просторными и светлыми – они были вытянуты вдоль борта и имели по несколько иллюминаторов. К тому же, мы в течение всего плавания проводили в каютах и других помещениях теплохода очень мало времени – гораздо интереснее и приятней было находиться на открытых палубах. Исключением были только несколько штормовых дней.

Прощай, Россия. Старый дневник

Итак, утром 12 июля мы опять проснулись на новом месте – четвёртом за последние две недели, если считать стальные койки на десантном судне, приютившие нас всего на несколько часов. Вернее мы не проснулись, а нас разбудила музыка и какие-то объявления, передававшиеся по судовой трансляции. Иначе мы бы спали и спали, так как ночью нас некоторое время распределяли по каютам, потом мы осматривались, обустраивались, обсуждали происходящие события, успокаивались, и заснуть удалось только ближе к утру. Да, наконец, появилась хоть какая-то определённость, и очень хотелось расслабиться. Было очевидно, что «Хабаровск» станет нашей обителью на довольно долгий, хотя и неизвестный нам срок.
Мы простояли на рейде целый день, несмотря на то, что всё и все были загружены на борт накануне и прошедшей ночью. Дело в том, что генерал Константинов всё-таки выполнил данное нам во время инспекторского опроса обещание, и было решено отправить нас в путь чистыми. В течение нескольких часов все пассажиры смогли поблаженствовать, приняв горячий душ, израсходовав, таким образом, значительную часть запаса пресной воды. Поэтому к теплоходу пришвартовалось водоналивное судно, пополнившее этот запас.
Практически весь этот день мы были в бездействии, но в возбуждённом состоянии в ожидании снятия с якоря. Знакомились с судном, путешествуя по его многочисленным палубам и изучая расположение различных помещений, фотографировались в наших новых гражданских нарядах, наслаждались давно забытой вкусной едой в ресторане. Выходя на верхние палубы, мы смотрели на залив и проходящие время от времени мимо нас суда.

В ожидании отплытия

Погода была прохладная, по открытому пространству Финского залива гулял свежий ветерок. Неблизкие берега были подёрнуты дрожащим маревом, мешавшим разглядеть знакомые места. Но иногда из-за облаков вдруг прорезалось солнышко, и видимость улучшалась. И тогда я пытался рассмотреть с верхней палубы берега залива, находившиеся на расстоянии от восьми до пятнадцати километров от нас. На северном – дальнем берегу располагались Сестрорецк, Репино, Комарово, находившиеся прямо напротив нас. На южном берегу, но несколько ближе к Ленинграду – Петродворец (Петергоф). В этих городах и посёлках я не раз бывал за годы учёбы в Ленинграде и службы в Бородинском. Особенно близки мне были неоднократно посещавшийся Петродворец, а также Комарово, где в течение многих лет снимала дачу одна из моих тётушек с мужем, умершим за месяц до нашего выхода в море. Так что в тот момент мои воспоминания о посёлке Комарово были грустными. Репино и Комарово были для Ленинграда чем-то вроде Переделкино для Москвы с той лишь разницей, что в Переделкино жили только видные советские писатели, а в Доме творчества в Комарово и на дачах в двух этих посёлках – интересные люди, представлявшие разные виды искусств – писатели, актёры, музыканты, художники.

Мы напряжены: что-то с нами будет?

И, наконец, к вечеру, когда мы, привыкнув к практически полной тишине и к отсутствию каких бы то ни было событий, уже почти перестали ждать снятия с якоря, неожиданно были запущены двигатели, загремели в клюзах якорные цепи, теплоход задрожал, вода за кормой вскипела, очень медленно, почти бесшумно «Хабаровск» сдвинулся с места, и мы без объявлений судового радио, без исполнения приличествующего такому случаю какого-нибудь марша вроде «Прощания славянки» и даже без прощального гудка пошли к неизвестной нам цели. Судно начало рассекать спокойную воду залива, создавая небольшое волнение на её поверхности и значительно бóльшее в душах всех пассажиров, тут же высыпавших на открытые палубы. Молча, думая каждый о своём, мы прощались со всем, что осталось у нас на удаляющемся российском берегу. Отправившись в это загадочное путешествие, я, как и все мои спутники, погрузился в раздумья о том, что нас ждёт впереди.
Здесь я вынужден прервать свой рассказ.
Дело в том, что однажды, уже заканчивая писать первый вариант этих воспоминаний, я решил просмотреть свои записные книжки того времени и неожиданно обнаружил в одной из них, между совершенно другими записями, несколько страниц дневника, который, как оказалось, я вёл с 12 июля по 2 августа 1962 года, то есть во время нашего плавания и в течение недели после его завершения. Я совершенно забыл о существовании этого дневника, и тем приятнее была эта находка через сорок лет. Решил привести здесь свои записи того времени, в чем-то наивные, в чем-то противоречивые, сопроводив их современными комментариями.
12 июля. 18:10. Подняли якорь. Странные чувства. В последний раз видим русские берега, но, тем не менее, нет тоски, небольшая грусть. Моя любимая сейчас в Ленинграде, может быть, даже в Петергофе и не чувствует, что может и не увидеть меня больше, или, по крайней мере, что скоро я буду очень далеко. А, может быть, чувствует. Недаром она прислала мне недавно стихотворение Надсона «У моря».
Хорошо, что никто ничего не знает. А я всё дальше и дальше от Москвы. Но скоро, кажется, будет дальше некуда. Неплохо бы вернуться назад.
Многочисленные чайки радостно пустились за нами вдогонку, время от времени бросаясь в воду и вытаскивая из неё оглушённую винтами судна рыбёшку. Мы начали подкармливать их, стоя у борта на верхней палубе и бросая им хлеб. Чайки быстро привыкли к нам и стали на лету выхватывать куски прямо из рук.
Ещё некоторое время мы были соединены с Россией кильватерным следом, тянувшимся от кормы в сторону кронштадтского берега. Но теплоход быстро набрал крейсерскую скорость, и очень скоро растворился в дымке за кормой Кронштадт, а через полтора-два часа слева и справа по борту, расступившись перед нами, резко ушли на юг и на север берега Ленинградской области, и неширокий Финский залив вдруг превратился в безбрежное море.
С четырнадцати лет я начал свои попытки писать стихи. Писал обычно в нестандартных жизненных ситуациях, под воздействием сильных положительных или отрицательных эмоций.

Начали попадаться небольшие пустынные островки. На некоторых из них стоят раскрашенные в полоску маяки. Судоходство довольно оживлённое. Здесь нам в основном встречались небольшие, видимо, каботажные советские суда.
Все мы отправились в первое в жизни, да ещё такое неожиданное и окружённое завесой тайны заграничное плавание, поэтому всё было очень необычно и интересно, и этот интерес успешно отвлекал нас от раздумий о неопределённости нашего положения.
Грязноватая вода в заливе и нависшие над ней низкие, сплошные облака были холодного свинцового цвета и представляли собой малопривлекательное, довольно унылое зрелище, и, глядя вдаль, невозможно было понять, где кончается море и начинается небо. С наступлением долгих летних сумерек, а затем и темноты вдали стали изредка вспыхивать и мерцать огоньки, несколько оживлявшие однообразную картину. Это были и маяки, указывавшие нам дорогу, и огни идущих параллельными и встречными курсами теплоходов.
Как теперь известно, в соответствии с планом, разработанным Министерством обороны и Генеральным штабом Вооружённых сил СССР, 12 июля 1962 года было первым днём выхода в море судов с войсками, отправлявшимися на выполнение этой военной операции.
25 октября 2002 года в газете «Красная звезда» были опубликованы выдержки из хроники Карибского кризиса, где, в частности, было сказано: «12 июля 1962 года на Кубу отправлены первые подразделения советских войск на сухогрузе «Хабаровск». В этой публикации всё точно, кроме того, что «Хабаровск» был не сухогрузом, а пассажирским теплоходом. Конечно, можно было в каком-то смысле считать нас «сухим грузом», и это было бы довольно оригинально.
Кроме нашего «Хабаровска» в этот день с такой же миссией вышел из порта Балтийск Калининградской области пассажирский теплоход «Мария Ульянова». Путь до цели нашего плавания от Балтийска на 800 километров короче, чем от Кронштадта, и поэтому «Мария Ульянова» пришла туда на сутки раньше нас.
Итак, со времени объявления тревоги в Бородинском до выхода в море прошло всего полмесяца, в то время как, например, мучительный из-за своей неопределённости период подготовки полка Д.Т. Язова к предстоящей, неизвестной операции растянулся с конца мая до двадцатых чисел августа. Кстати говоря, полк Язова, будущего Маршала Советского Союза, министра обороны СССР, тоже входил в состав нашей дивизии на Карельском перешейке и располагался в посёлке Сапёрное, где дислоцировался и штаб дивизии. Посёлок находится километрах в восьмидесяти восточнее Выборга, недалеко от станции Громово железнодорожной линии Ленинград – Приозёрск.

Первые дни за границей. Вива Куба!

13 июля. Прошли около 700 километров. Но почему-то море не создает у меня впечатления бесконечности. Никак нельзя представить себе, что на огромном расстоянии вокруг нет земли, а плыть ведь ещё больше, чем две недели. Вчера ещё были острова, а сегодня лишь встречные суда, да несколько попутных, которые мы обошли. Сейчас идём где-то между Швецией и Германией. Боже, какую глупость я сделал, не взяв с собой карту и бинокль. О последнем я ещё буду очень жалеть, когда будем проходить проливы. Но мы же не знали, что нам предстоит.
Здесь непонятны два момента.
Во-первых, 13 июля на судне никто, включая капитана теплохода и начальника эшелона, не знал, по крайней мере, не должен был знать, ни в какую страну, ни даже в какую часть света мы направляемся, и откуда была получена информация о продолжительности предстоящего плавания, я не помню. Возможно, срок начавшегося путешествия мог приблизительно оценить кто-нибудь из команды судна, например, по количеству имевшихся на борту запасов продовольствия, воды, топлива, так как никаких заходов в иностранные порты для пополнения этих запасов, естественно, не предвиделось.
Во-вторых, судя по пройденному расстоянию, через сутки пути мы находились между Швецией и нашими прибалтийскими республиками – Латвией и Литвой. Даже до Польши было ещё далеко. А ГДР должна была оказаться на траверзе нашего движения только через сутки.
14 июля. День полон событий. Прошли проливы между Данией и Швецией: Эресунн и Каттегат. Много фотографировал. Использовал две плёнки. Прошли мимо Копенгагена, мимо двух шведских городишек. Довольно странные ощущения. В первый раз увидели нерусскую землю. Впечатление такое, что они очень уютно живут. Безработных не видели. На баках нефтехранилищ и некоторых судах – надпись “ESSO”.
Перед проливами приняли на борт лоцмана датчанина. Сопровождающие его произвели в основном очень хорошее впечатление.
Встречается очень много судов. Наших меньше, чем иностранных. Это хорошо, так как при виде наших судов становится очень стыдно: до того они грязны и неопрятны.
В проливах устроили на верхней палубе танцы. Женщин явно не хватает. И вообще веселья, конечно, нет. Есть только интерес к берегам. Он несколько оживляет. Прошли пролив Скагеррак: слева Дания, справа – Норвегия. Сейчас идём Северным морем.
Курс на Кубу. Вива Куба!

Почему-то перед тем, как к нам пришвартовался лоцманский катер, начальство наше не распорядилось, чтобы мы не вертелись на глазах у иностранцев, дабы не вызывать у них лишних вопросов. Поэтому все высыпали на палубы, чтобы быть свидетелями этого события и посмотреть на живых датчан. Лоцман – немолодой, довольно крупный, ухоженный, интеллигентного вида человек, по нашим представлениям больше похожий на какого-нибудь сухопутного служащего, нежели на бывалого моряка. Как нам потом рассказали, он поинтересовался у капитана, куда это держат путь так много хорошо одетых, подозрительно молодых и здоровых людей. Молодости и здоровья нам, конечно, тогда было не занимать, но насчёт «хорошо одетых», мне кажется, он пошутил, так как хотя мы и были одеты во всё новое, но это была недорогая, вышедшая даже из советской моды одежда, чтобы можно было её похвалить, тем более лощёному иностранцу. Капитан сообщил ему, что пассажиры теплохода, то есть мы – рыбаки, направляющиеся в Атлантику на плановую замену экипажей рыболовецких судов. Эта информация, а также показательные танцы сделали своё дело: он, видимо, поверил. Наивные люди эти, как говорил Маяковский, «датчане и разные прочие шведы». Да, собственно, в функции лоцманов, видимо, не входит обязанность проверять предоставляемую им капитанами судов информацию о пассажирах. Они просто принимают её к сведению, и, кроме того, наверняка были соответствующие документы, подтверждавшие то, что сообщил ему капитан о цели плавания.
Легенда, которой предложили в случае необходимости придерживаться на некоторых судах таким же, как мы пассажирам, была более красивой, но легко разоблачаемой. Они должны были, в случае необходимости, изображать из себя туристов, совершающих круиз. Но круиз без заходов в порты европейских стран выглядел, по меньшей мере, странно. И эта странность, конечно, не могла остаться незамеченной. Были допущены и другие промахи в этом отношении. Так, некоторые суда, перевозившие на Кубу вооружение и личный состав, проходя по Средиземному морю, на запросы американских военных кораблей отвечали, что пунктом их назначения является марокканский порт Касабланка. Пройдя Гибралтар, они имитировали поворот на юг, но через некоторое время резко меняли курс на западный. Американская патрульная авиация, контролировавшая этот район, наверняка фиксировала и легко разгадывала подобные примитивные фокусы, призванные обеспечить соблюдение секретности нашей миссии, но лишь вызывавшие подозрение соответствующих служб наших недругов.
Сухогрузов, обеспечивавших проведение нашей операции, не хватало. Поэтому многие советские суда, разгрузившиеся в портах дальних стран, например, в Юго-Восточной Азии, срочно отзывались домой и к немалому удивлению зарубежных партнеров уходили в СССР пустыми. Во-первых, это приводило к убыткам нашего флота, а во-вторых, такое непонятное поведение не могло не вызвать подозрения и, конечно, становилось достоянием гласности. Кроме того, океанские плавания пустых сухогрузов были просто опасными, так как недогрузка судна снижает его остойчивость и может привести к опрокидыванию во время сильного шторма.

За мной Швеция

В проливе Эресунн, ширина которого в некоторых местах не превышает нескольких километров, одновременно были видны берега Швеции и Дании. Обе страны казались очень привлекательными и не совсем реальными: поля и луга, как будто выкрашенные яркой зелёной краской, аккуратные, красивые домики, похожие издали на игрушечные. Вот справа шведский порт Мальмё, а вскоре на левом берегу датская столица – Копенгаген. Где-то там, на набережной сидит русалочка Андерсена. Потом слева остался какой-то замок с башенками, возможно, замок Гамлета. Я сфотографировал этот замок, стоящий на косе, выдающейся в море, и через много лет убедился, что это действительно был шекспировский «Эльсинор». А вот и самое узкое место пролива между шведским Хельсингборгом и датским Хельсингером. Впечатления переполняли меня – нам, конечно, несказанно повезло, так как мало кто из советских граждан мог даже мечтать о том, чтобы увидеть эти страны, хотя бы с борта теплохода.
Погода была довольно пасмурной, а берега не очень близкими для получения хороших результатов съёмок. К тому же, мастерство начинающего фотографа не было совершенным. Поэтому чёрно-белые снимки, напечатанные лишь через несколько месяцев и не в фотолаборатории, а в совершенно неприспособленных для этого полевых, тропических условиях, получились недостаточно чёткими и ясными, чтобы можно было составить себе соответствующее действительности представление о берегах этих стран. Но это не так важно: эти любительские фотографии оказались историческими.
Какой-то немолодой рыбак со шведской стороны оказался на своей небольшой лодочке очень близко от нашего теплохода и между делом, приветливо улыбаясь, помахал нам рукой. Может быть, мы расценили бы это как проявление симпатии бедного, замученного проклятым капитализмом трудящегося к нашей стране. Но этого мы не могли сделать: слишком весёлым и благополучным он выглядел. Мы тоже поприветствовали его. Знал бы он, кто мы такие.
По проливам снуют изящные прогулочные яхты. Встречным курсом проходит много красивых, чистеньких иностранных судов и безобразно грязных и ржавых грузовых посудин нашего гражданского флота. Сплошные рыжие потёки на бывших когда-то белыми палубных надстройках и на бортах неопределённого цвета. Создавалось впечатление, что суда эти красили только один раз – при постройке, и странно было, что они ещё не проржавели насквозь. То ли краску экономили, то ли лень было этим заниматься.
Для меня это было полной и крайне неприятной неожиданностью. Воспитанный на русской и советской литературе, я, естественно, не сомневался в том, что наш флот во все времена и во всех отношениях был лучшим флотом в мире. В каждом советском фильме о море, в каждой книге о российских моряках мы видели и читали, как наши матросы под руководством сурового и мудрого боцмана, посвистывающего в дудку, висящую у него на груди, постоянно драят палубу, вылизывают всё судно. И вдруг такая стыдобища.
Некоторым утешением были идеальный порядок и чистота на нашем новеньком «Хабаровске», несмотря на то, что боцман теплохода был симпатичным, улыбчивым молодым человеком, а не классическим старым, усатым и драчливым морским волком, не дающим житья команде.
И вот, после прохода пролива Скагеррак между Данией и Норвегией мы вышли в Северное море. Вода приобрела красивый тёмно-синий цвет, а волны здесь были значительно мощнее, чем в Балтике, хотя погода не была штормовой. Возможно, это было связано с тем, что Балтийское море было практически замкнутым, внутренним, а Северное, открытое ветрам, выходило непосредственно к океану.
Капитаном «Хабаровска» был пятидесятичетырёхлетний Георгий Степанович Царёв, участвовавший во время войны в перевозке лендлизовских грузов в СССР, будучи капитаном теплохода «Колхозник». При переходе из Бостона в канадский порт Галифакс теплоход был торпедирован немцами. Капитан взял курс на берег, надеясь посадить судно на грунт и спасти ценный груз. Однако теплоход стал быстро погружаться, и капитан приказал спустить шлюпки на воду. Из 36 членов команды при торпедировании погибло два человека. Остальные спаслись, добрались до берега и, вернувшись на Родину, продолжили службу.
Вскоре после выхода в Северное море капитан «Хабаровска» и начальник эшелона – командир нашего полка, участник Великой Отечественной войны полковник Алексей Семёнович Токмачёв вскрыли секретный пакет, и нам сообщили, что мы идём на Кубу. Так вот он, наш «таинственный остров»!
Откровенно говоря, я был абсолютно уверен, что о пункте назначения нашего путешествия мы узнаем только после выхода в Атлантику, вдали от какой бы то ни было земли. Как человек, не первый год служивший в армии и привыкший к необходимости постоянной бдительности, я считал, что в Северном море, а особенно в проливах между Англией и Францией ещё существовала вполне реальная возможность утечки информации. Такая поспешность казалась мне тем более необъяснимой и неоправданной потому, что до этого момента принимались все меры для засекречивания операции, и цена её срыва была бы слишком высока и в прямом, и в переносном смысле. Но командование почему-то решило, что настало время объявить нам о цели нашего плавания.
Надо сказать, что нас не удивляло и не мучило наше неведение относительно того места на земле, куда мы направлялись, и где нам предстояло продолжить службу. Мы вполне понимали необходимость всех мер, принятых для исключения до поры до времени раскрытия замыслов тех, кто задумал и планировал нашу командировку. В гораздо более сложную по сравнению с нами ситуацию попали женщины – связистки, медсёстры, представительницы других профессий – вольнонаёмные служащие Советской армии, в том числе специально набранные для участия в этой операции. По воспоминаниям одной из таких девушек их вызвали в военкомат и предложили поехать на один год в командировку в ГДР. Девушки, естественно, с радостью согласились: в то время заграничные командировки были редкой возможностью, позволявшей и мир посмотреть, и денег заработать. Их посадили в Волгограде в поезд, который почему-то отправился не в сторону Германии, а на юго-запад и шёл какими-то окольными путями, через небольшие населённые пункты, с остановками в голой степи, а не у вокзалов городов. Привезли их в Феодосию, откуда на теплоходе «Грузия» они отправились в плавание. Возможно, на первых порах они думали, что перед годичной работой в Германии им решили сделать подарок в виде круиза вокруг Европы. Однако, когда, выйдя из Гибралтара, теплоход не повернул на север, а продолжил идти курсом на запад и даже забрал несколько южнее, надежда, которая умирает последней, умерла. Девушки поняли, что их, мягко говоря, ввели в заблуждение. Реакция была разной: кто-то из них возмущался, насколько это было возможно в те времена, кто-то, переполненный романтикой, радовался. Вот таковы были некоторые из мер конспирации, позволивших осуществить скрытную переброску через океан сорока трёх тысяч человек с огромным количеством самого разного оружия, включая ракетно-ядерное, на виду у стран НАТО.

Так вот, когда я услышал о том, что мы направляемся в эту далёкую, загадочную страну, радости моей не было предела. С детства название столицы Кубы – Гаваны оказывало на меня гипнотизирующее действие. Сразу вспомнилась грустно-оптимистичная кубинская песня «Голубка», в русском варианте которой были такие слова: «Когда из любимой Гаванны отплыл я вдаль, …». Я помню, что это слово когда-то писалось и даже пелось Клавдией Шульженко с двумя «н», возможно, для того чтобы подчеркнуть экзотическую красоту названия этого города. Почему-то во многом именно с Гаваной были связаны мои мечты о море и путешествиях. И вот неожиданно всё сбывается.
А то, что мы шли на помощь кубинскому народу, в течение нескольких веков находившемуся под испанским игом, а теперь ведущему неравную борьбу со сменившими испанских колонизаторов американскими империалистами, увеличивало энтузиазм. Тем более что, выступая 16 апреля 1961 года на траурном митинге во время похорон жертв бомбардировки Гаваны американскими наёмниками, Фидель Кастро впервые публично заявил, что кубинская революция является революцией социалистической. Я вспоминаю, что это его заявление было довольно неожиданным и вдохновляющим событием, вызвавшим у нас бурю положительных эмоций.
Сейчас это наше воодушевление далеко не все смогут понять. Теперь, когда прошло столько лет, когда изменились наши отношения с окружающим миром и исчезли ценности, которыми мы тогда дорожили.
Американцы, страдающие комплексом полноценности и считающие себя хозяевами там, где им это нужно, а история показывает, что это им нужно везде, не остановились бы ни перед чем, чтобы задавить потерянную ими Кубу. Достаточно вспомнить взрыв в одном из универмагов Гаваны, взрыв в гаванском порту французского судна «Ля Кувр» с закупленными в Бельгии оружием и боеприпасами, повлекший за собой многочисленные жертвы – более ста погибших и сотни раненых. Количество жертв и объём разрушений при взрыве могли быть меньше, если бы судно разгружали не в порту, а на рейде, что обычно принято при таком характере груза. Именно во время похорон жертв этого преступления родился лозунг Фиделя «Родина или смерть!» Интересно отметить, что взорванный «Ля Кувр» – судно, принадлежавшее одной стране, входившей в НАТО, привезло оружие, закупленное Кубой в другой стране, также являвшейся членом этой организации. И такое поведение своих союзников по блоку НАТО американцы не оставили без возмездия, лишив заодно Кубу большой партии оружия.

День похорон жертв взрыва «Ля Кувра»

На фотографии, сделанной 5 марта 1960 года – в день похорон жертв взрыва «Ля Кувра», мы видим идущих в первом ряду процессии руководителей страны: Фиделя, президента Освальдо Дортикоса Торрадо, Че Гевару, министра обороны Аугусто Мартинеса Санчеса, вице-президента Национального института аграрной реформы Антонио Нуньеса Хименеса.
Следующие на снимке – два иностранца, участвовавшие в борьбе с режимом диктатора Батисты: американец Уильям Александр Морган и испанец Элой Гутьеррес Менойо. Они, также как и аргентинец Че Гевара, получили высшее воинское звание в повстанческой армии – команданте.
13 марта 1957 года Элой Гутьеррес Менойо и его брат Карлос участвовали в попытке захватить президентский дворец в Гаване. При осуществлении этой акции Карлос погиб. Элой был одним из руководителей Революционного директората 13 марта, боровшегося с диктатурой Батисты. В ноябре 1957 года он возглавил партизанское движение в горах Эскамбрая. В повстанческом «Манифесте Эскамбрая» провозглашалась вооружённая борьба за демократию и социальную справедливость. После победы революции Элой Гутьерес и Уильям Морган, также сражавшийся в Эскамбрае с батистовскими войсками, не приняли коммунистической идеологии своих товарищей по борьбе и перешли в оппозицию. Элой вернулся в горы Эскамбрая, где развернул боевые действия против новых властей. В этот раз он потерпел поражение, был пленён и 22 года провёл в заключении. Моргана в марте 1961 года расстреляли.
После освобождения Элой вернулся на родину в Испанию, а затем переехал в США. В 1995 году он посетил Кубу, встретился с Фиделем Кастро и пытался наладить с ним диалог. В следующий раз Элой Гутьеррес Менойо прибыл на Кубу в 2003 году с намерением заняться мирной политической деятельностью. Скончался он в Гаване в 2012 году.
В книге «Безумный риск. Секретная история Кубинского ракетного кризиса 1962 г.», совместно написанной российским гражданином А. Фурсенко и американцем Т. Нафтали, сообщается, что во время похорон жертв взрыва лицо Фиделя «… было искажено гневом и печалью. Но, скрывшись за этой мрачной гримасой, Фидель на самом деле хладнокровно продумывал новую тактику…» Подобный вымысел допустим в художественном произведении по отношению к какому-нибудь придуманному автором герою, но не в книге, претендующей на объективное освещение исторических событий.
После взрыва «Ля Кувра» были обстрел нефтеперегонного завода в Сантьяго-де-Куба, бомбардировки Гаваны, Сан-Антонио-де-лос-Баньос и Сантьяго-де-Куба, многочисленные поджоги плантаций сахарного тростника – только с октября 1960 по апрель 1961 года было уничтожено 300000 тонн тростника. Поджигали и взрывали различные предприятия, железнодорожные пути, поезда и многое другое.
И, наконец, была осуществлена высадка около полутора тысяч контрреволюционеров, снаряжённых и обученных американцами на территории США, Гватемалы и некоторых других стран Центральной Америки. Высадили их в заливе с очень символичным названием – Bahía de Cochinos (залив Свиней). Впрочем, мои друзья – профессиональные испанисты – сказали, что я не совсем прав, сделав такой прямолинейный перевод названия залива, так как в данном случае правильнее было бы перевести – залив Морских свиней – млекопитающих, причислявшихся раньше к семейству дельфинов, а позже отнесённых к подотряду зубатых китов. Видимо, как лингвисты, они правы, однако я не хотел ничего менять, поскольку считал, что именно мой перевод вполне соответствовал ситуации с контрреволюционерами, и точностью перевода в этом случае можно было пожертвовать, воспользовавшись неоднозначностью слова «cochinos». Позже я нашёл поддержку в этом вопросе, и не чью-нибудь, а Фиделя! В ответ на заявление бывшего батистовского генерала Эулохьо Кантильо об очередной попытке сколотить армию из участников высадки на Плайя Хирон, кубинцев, участвовавших в американской агрессии во Вьетнаме, дезертиров из Повстанческой армии Фидель обыграл в одном из своих выступлений название залива: «Если придут те, кто был в заливе Свиней, и свиньи, которые были во Вьетнаме, … то единственное, что можно сказать об этой армии: худших в мире отбросов не нашли».
По распоряжению Кеннеди высадка десанта в Заливе Свиней должна была произведена так, чтобы в мире её восприняли не как интервенцию, а как восстание против Кастро внутри страны.
Соединённые Штаты, владевшие значительной частью сахарной и других отраслей кубинской экономики, не могли смириться со своими потерями в результате национализации, осуществлённой новой кубинской властью, властью страны, находившейся до этого в полной зависимости от американцев и расположенной всего лишь в девяноста милях от берегов США. Об этом недвусмысленно заявлял во время своей предвыборной кампании будущий американский президент Джон Фицджеральд Кеннеди.
Тем более, для США были совершенно неприемлемы начавшиеся на Кубе социалистические преобразования. В той же речи 16 апреля Фидель сказал о руководителях северного соседа: «Они не могут простить нам того, что мы живём рядом с ними, что мы осуществили социалистическую революцию под самым носом у Соединённых Штатов».
Комментируя заявления американцев о том, что им не нравится такой сосед, как новая Куба, Фидель Кастро замечательно пошутил: «Так пусть переедут!» Нужно было бы ещё добавить: «… обратно в Европу».
И нам было ясно, что основной нашей задачей на Кубе станет защита этой маленькой героической страны от актов агрессии и провокаций со стороны Соединённых Штатов Америки.

Исполнение детской мечты

Всё происходящее я воспринимал как подарок судьбы.
Я всегда был романтиком и с раннего детства, будучи болезненным домашним ребёнком, мечтал о море, очень любил рассматривать карты и миниатюрный, но очень подробный глобус, совершая таким, единственно доступным мне способом, морские и связанные с ними наземные путешествия. Впрочем, и сейчас, собираясь в какую-нибудь дальнюю или даже ближнюю поездку, я задолго начинаю изучать по картам маршрут предстоящего путешествия и стараюсь как можно больше прочесть об исторических, природных, архитектурных и прочих достопримечательностях тех мест, где предстоит побывать. А после путешествия снова беру в руки карты и схемы, пытаясь систематизировать свои впечатления и сравнить их с тем, что ожидал увидеть.
Я мог бесконечное число раз смотреть фильм «Счастливого плавания», рассказывавший о жизни, учёбе и службе нахимовцев. В то время была популярна и часто звучала по радио песня из этого фильма:

И хотя русская поговорка говорит, что из песни слóва не выкинешь, Никита Сергеевич с поговоркой не согласился, и из песни сначала исчезло имя Сталина, а со временем и сам фильм перестали демонстрировать и в кинотеатрах, и по телевидению. Да и телевизоры-то в основной массе семей появились тогда, когда мы уже выросли. Недавно мне удалось приобрести диск с этим фильмом. Это, видимо, оказалась копия его версии, сделанной во времена Хрущёва. Тот же припев песни со странным рефреном звучит так:

Что мы «в сердцах своих несём» так и осталось для меня загадкой. Эта переделка настолько бездарна и груба, что в титрах этой версии фильма даже постеснялись указать имя Николая Глейзарова – автора слов песни. Да и сам фильм сокращён до одного часа тринадцати минут, в то время как снятая в 1949 году картина длилась час двадцать пять минут.
В отличие от многих своих сверстников я никогда не читал таких книг как «Три мушкетёра», потому что меня абсолютно не трогали сухопутные приключения и козни героев подобных произведений. Читал же я в раннем детстве «Робинзона Крузо», «Остров сокровищ», книги Константина Станюковича об увлекательных морских путешествиях, книги о сражениях на море, войнах с пиратами, географических открытиях и приключениях, освоении заморских земель. Значительно позже в моей жизни появились книги Отто Коцебу, Германа Мелвилла, Бласко Ибаньеса, Алена Бомбара, Тура Хейердала, Френсиса Чичестера, Николая Чуковского, Владимира Санина, Виктора Конецкого и множества других писателей и путешественников, повествующие и об удивительных реальных событиях, связанных с морем, и о людях, участвовавших в них, а также об обычных морских буднях.
Правда, я никогда не мечтал об арктических и антарктических путешествиях – меня привлекали тропики. Возможно, это было связано с тем, что с детства жару я переносил легче, чем холод.
Кстати говоря, иногда приходилось читать, что «островом сокровищ», описанным Стивенсоном, был расположенный в Карибском море второй по величине кубинский остров – Пинос. Но существуют и другие версии. Первая гласит о том, что это один из островов Кокосовой гряды, расположенной в Тихом океане между Галапагосскими островами и Панамским перешейком. Вторая версия относит его ещё дальше на запад – на один из островов, входящих в состав архипелага Самоа. Местное название этого острова тоже переводится как Кокосовый. В подтверждение этой версии приводится тот факт, что в конце жизни Стивенсон перебрался на Самоа, где внезапно разбогател.
В детстве я, естественно, хотел стать моряком. Даже в пионерском лагере, зная мои пристрастия, мне обычно дарили «за активное участие в художественной самодеятельности и хорошее поведение» книги А.С. Новикова-Прибоя, К.М. Станюковича и других авторов произведений о море и морской службе. Да и само моё участие в художественной самодеятельности обычно сводилось к исполнению матросского танца «Яблочко» и песен вроде «Плещут холодные волны» или «Я встретил его близ Одессы родной».
Когда к нашей соседке приезжал в гости племянник, я не отходил от него ни на шаг, потому что тот не просто был моряком, но участвовал в Великой Отечественной войне и рассказывал мне, как был подбит их корабль, и они спаслись, добравшись до берега на шлюпке. И последующая его жизнь была в какой-то степени связана с морем: он окончил в Москве Институт рыбной промышленности и хозяйства, преподавал в нём и вместе с этим институтом переехал в Калининград.
Я смотрел с белой завистью даже на ходивших в похожей на морскую форме учащихся речного техникума, находившегося за литым чугунном забором с якорями на Большой Ордынке в Москве. Всё-таки им предстояло служить хоть и не на морском, но на флоте. Интересно, что этот забор сохранился и сейчас. Правда, Московского речного техникума уже не существует, но в его здании находится Музей морского флота.
Но самый большой восторг я испытал, когда во время зимних каникул в четырнадцатилетнем возрасте увидел в Ленинграде курсантов военно-морских училищ, расхаживающих по улицам города с палашами. Но, когда через три года я во второй раз приехал в этот город, то с огорчением узнал, что эта красивая традиция приказала долго жить.
Помню, как я не мог оторвать взгляд от пришедшего в клуб Совета министров на встречу с учениками нашей школы матроса с крейсера «Варяг» и боялся пропустить хотя бы одно слово из рассказа этого старого седого человека. Я и представить себе не мог тогда, что через много лет сам буду выступать в роли такого же дедушки, рассказывающего школьникам и кадетам о нашей кубинской эпопее.
Возникновению моего интереса к морю, конечно, способствовало то, что среди наших родственников были профессиональные моряки.
Так троюродный брат моей матушки Олег Александрович Щербачёв участвовал в сражении у островов Цусима в мае 1905 года. Двадцатилетний мичман эскадренного броненосца «Орёл» Олег Щербачёв – командир кормовой башни, незадолго до этого окончивший Морской корпус, был тяжело ранен во время этой неравной битвы русской эскадры с японцами. Имя его можно встретить на страницах «Цусимы» А.С. Новикова-Прибоя, в книге князя Я.К. Туманова (Туманишвили) «Мичмана на войне», изданной в Праге в 1930 году, в воспоминаниях механика В.П. Костенко и других членов экипажа «Орла».
Сам Новиков-Прибой по боевому расписанию был на операционном пункте того же корабля, где помогал хирургу. Вот как он описал эпизод ранения О.А. Щербачёва.
«Почти одновременно пострадала и двенадцатидюймовая кормовая башня. Снаряд ударил в броневую крышу около амбразур. Броня крыши треснула и опустилась вниз, ограничив угол возвышения левого орудия, после чего оно могло стрелять не дальше двадцати семи кабельтовых. При этом были легко ранены мичман Щербачёв, кондуктор Расторгуев и квартирмейстер Кислов. Все они, пользуясь индивидуальными пакетами, оказали сами себе первую помощь и остались на своих местах. Навсегда кончил здесь службу лишь один комендор Биттэ, у которого было сорвано полчерепа. Разбрызганный по платформе мозг теперь попирался ногами.
Мичман Щербачёв недолго командовал этой башней, а потом, как и лейтенант Славинский, слетел со своей площадки управления. Руки и ноги его разметались по железной платформе, словно ему было жарко. Матросы бросились к командиру башни и начали поднимать его. Около переносицы у него кровавилась дыра, за ухом перебит сосуд, вместо правого глаза осталось пустое углубление. Раздались восклицания:
– Конечно – убит!
– Даже ни пикнул!
– Наповал убит!
Мичман Щербачёв как раз в этот момент очнулся и спросил:
– Кто убит?
– Вы, ваше благородие, – ответил один из матросов.
Щербачёв испуганно откинул голову и метнул левым уцелевшим глазом по лицам матросов.
– Как, я убит? Братцы, скажите, я уже мёртвый?
– Да нет, ваше благородие, не убиты. Мы только думали, что конец вам. А теперь выходит – вы живы.

Щербачёв, ощутив пальцами пустое углубление правой глазницы, горестно воскликнул:
– Пропал мой глаз!..
Через несколько минут снова загрохотали орудия. Башней теперь командовал кондуктор Расторгуев. А мичман Щербачёв, привалившись к пробойнику, сидел и тяжело стонал, опуская всё ниже и ниже обмотанную бинтом голову. В операционный пункт он был доставлен в бессознательном состоянии».
Я помню, как, впервые читая эти строки, физически ощущал, будто участвую в этих трагических событиях на «Орле», а боль этого, родного мне человека, – это и моя боль.

Офицеры «Орла» в плену (1905 год) слева направо, сверху вниз: мичманы А.Д. Бубнов, Я.К. Туманов и О.А. Щербачёв, инженер В.П. Костенко, лейтенанты Л.В. Ларионов, К.П. Славинский и Ф.П. Шамшев

И не меньшая боль была от того, что наш флот потерпел одно из самых страшных поражений в своей истории. «Орёл» был единственным оставшимся на плаву из четырёх броненосцев типа «Бородино». Но глядя на его многочисленные фотографии, сделанные после боя, можно подумать, что наши корабли были учебными мишенями для японцев. Японцы восстановили и модернизировали корабль, и с 1905 по 1924 год он назывался «Ивами».
Вернувшиеся из японского плена офицеры попали под следствие, но, в конце концов, было принято решение не отдавать под суд тех из них, кто был в Цусиме ранен, а многие были ранены там по насколько раз. Остальные офицеры броненосца «Орёл» решением военно-морского суда на основании статьи 354 военно-морского устава признаны невиновными в сдаче корабля.
Нужно отдать должное японцам: они относились с уважением к нашим пленным, к их мужеству, проявленному в бою. Им оказывалась квалифицированная медицинская помощь, Например, О.А. Щербачёву была сделана, как бы теперь сказали, пластическая операция. Так что он смог сфотографироваться без чёрной повязки на глазу.
Чудом выжив и потеряв глаз, О.А. Щербачёв, тем не менее, остался служить на флоте. Впоследствии стал командиром канонерской лодки «Храбрый».

Русские моряки на спасательных работах в Мессине

В 1908 году в составе эскадры под командованием контр-адмирала В.И. Литвинова Олег Александрович участвовал в спасении жителей разрушенной землетрясением сицилийской Мессины, за что был награждён итальянской серебряной медалью. Это землетрясение, произошедшее 28 декабря 1908 года, было самым разрушительным в истории Европы, унесшим жизни более 75 тысяч человек. Первыми на помощь мессинцам прибыли русские корабли, проводившие в это время учения в Средиземном море. Кстати говоря, учения эти проводились, как одно из мероприятий по реанимации нашего флота, после катастрофического поражения в войне с Японией.
Русских моряков итальянцы впоследствии называли «ангелами с моря». В 2012 году в Мессине был открыт памятник участвовавшим в этой спасательной операции морякам из России.
В Орёл, где жили его родные, Олег Александрович приезжал время от времени в отпуск, и, несмотря на то, что мама моя была значительно младше его, у неё остались детские воспоминания о высоком и статном морском офицере с чёрной повязкой на глазу.
Закончил службу О.А. Щербачёв капитаном 1 ранга. Умер он в эмиграции в Генуе в 1928 году в возрасте сорока трёх лет. Видимо, Италия была его судьбой.
Мужем двоюродной сестры мамы Киры Ивановны Анненковой был Виктор Онуфриевич Рихард – один из 218 гардемаринов, окончивших 9 марта 1918 года Морской корпус. Это был последний выпуск – в тот же день приказом военно-морского комиссара Льва Троцкого корпус был распущен. Вместе с Виктором Онуфриевичем выпускался и Леонид Сергеевич Соболев, впоследствии ставший известным писателем-маринистом. Одна из основных заслуг Соболева состоит в том, что в декабре 1958 года, будучи беспартийным, он сумел добиться создания Российского писательского союза, несмотря на серьёзное сопротивление чиновничества и нелепые обвинения в стремлении разрушить дружбу народов Советского Союза.
После революции Виктору Онуфриевичу, к его сожалению, пришлось расстаться с морем, но покоя он не искал: во время блокады организовывал в Ленинграде работу народных дружин, поддерживавших, насколько это было возможно, порядок в городе, а после войны возглавлял геологические партии, производившие разведку урановых руд в Киргизии, Казахстане и на Украине. Всё это сказалось на его здоровье, и мы рано его потеряли. В течение нескольких лет я часто общался с ним, но человеком он был скромным и, к сожалению, никогда не рассказывал о событиях, в которых ему довелось участвовать на протяжении жизни.

* * *

Я мечтал путешествовать по островам Тихого океана и по странам Латинской Америки. Вот и в 2009 году я с наслаждением прочитал книгу «Ля тортуга» (черепаха) двух американцев, супругов Элен и Фрэнка Шрейдер. «Черепахой» супруги назвали свой джип-амфибию, на котором в 50-х годах прошлого века они совершили необыкновенно интересное и столь же сложное путешествие, проехав и проплыв на этой машине от Аляски до Огненной Земли, посетив практически все страны, бывшие когда-то испанскими колониями.
Мой интерес к Латинской Америке, возможно, был в какой-то мере связан и с необыкновенной музыкой этих стран, с её замечательными мелодиями, ритмами и голосами. В нашей стране были очень популярны мексиканское трио «Лос Панчос», в репертуаре которого была, пожалуй, самая знаменитая песня ХХ века «Бесаме мучо», загадочная перуанка Има Сумак со своим небывалым пятиоктавным диапазоном, ритм и мелодии родившегося в Аргентине страстного танца – танго. В середине 50-х годов любимой иностранной киноактрисой и певицей советских людей была аргентинка Лолита Торрес, покорившая всех от мала до велика двумя ролями, сыгранными в фильме «Возраст любви». Этот насыщенный добрым юмором и прекрасной музыкой фильм мы смотрели по многу раз с неослабевающим интересом и удовольствием. И сейчас, если этот фильм показывают по телевидению, или он появляется в репертуаре кинотеатра повторного фильма «Иллюзион», я стараюсь не пропустить его, хотя, казалось бы, знаю его наизусть.
Всё перечисленное было из испанской Латинской Америки. И вообще, если существует реинкарнация, то я или в прошлой жизни был испанцем, или готовлюсь стать им в жизни будущей.
В армии я оказался в частях противовоздушной обороны Сухопутных войск. Но всё-таки судьба предоставила мне возможность воплотить в жизнь мои детские мечты – пусть не в качестве члена экипажа, но я принял участие в плавании через океан и попаду на Кубу.
Моя любимая, видимо, действительно чувствовала, что мне предстоит какое-то далёкое путешествие. Иначе, зачем бы она незадолго до этой нашей командировки прислала мне стихотворение, в котором Надсон писал обо мне:

И вот я в море, а впереди нас ждёт океан, а потом далёкая сказочная страна, которой нужна наша помощь. Да, пóлно! Не сон ли это?!
Мы на какое-то время почувствовали себя почти гражданскими людьми: сняли военную форму, нет никаких построений, зарядок, утренних и вечерних поверок, прогулок по плацу с песнями, чистки оружия, обслуживания техники, караулов, дежурств, уборки помещений, кухонных нарядов, подшивания воротничков, отдания чести и прочих армейских обязанностей и атрибутов. Дисциплина существенно улучшилась – нечего стало нарушать. Даже прекратилось такое безобразие, как самоволки, – ну, трудно было выйти за территорию части! Во время нашего плавания даже не проводились обязательные в Советской армии еженедельные политинформации, так как не было возможности получать газеты и журналы, а по внутренней радиотрансляции передавалась только музыка и какие-то судовые объявления, а не последние известия о положении в стране и мире. За пятнадцать дней плавания нас собирали в одном из кубриков два-три раза для доведения до нас правил поведения и распорядка нашей жизни на теплоходе, и один раз для объявления о том, что мы идём на Кубу. То есть, с первого и до последнего дня пребывания на теплоходе каждый из нас был практически предоставлен сам себе: хочешь, иди на верхнюю палубу и сколько твоей душе угодно гуляй, загорай и любуйся морем, хочешь – читай, хочешь – иди в каюту и спи.
К тому же, нас баловали необычайно вкусной, совершенно не армейской едой, да ещё в ресторане, да ещё с симпатичными официантками. Единственной нашей обязанностью в течение всего плавания было вовремя прийти три раза в день в ресторан.
В общем, сплошное наслаждение.

Шторм

15 июля. Северное море. Ночью проходили огни двух каких-то городов слева по борту.
Вчера вечером испытали первую качку. Сначала это кажется довольно интересным. Особенно, когда ходишь. Но, в конце концов, начинает подташнивать, тяжелеет голова. Спал неважно.
Погода серая, хотя и тепло.
Сегодня должны, кажется, пройти Па-де-Кале и Ла-Манш.
16 июля. Прошли проливы. Иногда смутно виднелись берега Англии. Франции не было видно совсем.
Распорол брюки и начал шить лёжа.
Качка усиливается.
Па-де-Кале (Дуврский пролив) проходили ночью. Так что ни Англии, ни Франции мы не увидели. Но то, что Англия находится где-то рядом, всё-таки почувствовали: со стороны английского берега нас некоторое время освещали прожектора пограничных судов. Испытываешь не очень приятное ощущение, когда в полной темноте внезапно полоснёт по глазам недружелюбный, ослепляющий столб света. На следующее утро уже в Ла-Манше (Английском канале) порой неясно просматривались в туманной дымке английские берега.
Вышли в Атлантику.
Брюки тёмно-синего костюма зауживал вручную: хотелось соответствовать моде, хотя было неизвестно, какова мода на Кубе (как потом оказалось, кубинцы в отличие от нас носили в те годы довольно широкие, несколько мешковатые брюки). Да и модничать там пришлось друг перед другом – за колючей проволокой и в окопах. К тому же этот шерстяной костюм мне практически не пришлось поносить: слишком он был тёплым, марким и совершенно не годился для нашей походной жизни на тропическом острове. Если мы привыкли к тому, что в городе маркой обычно бывала светлая одежда, то в нашей ситуации на Кубе таковой становилась одежда тёмная. Ведь мы занимались строительством своего жилья, дорог и оборудованием позиций, и на неё часто попадала, например, жидкая глина, просачивавшаяся между волокнами ткани и становившаяся после высыхания совсем светлой и трудно счищаемой.
17 июля. Болею.
О качке. Сначала это действительно было приятно: не каждому выпадает в жизни счастье ощутить себя морским волком, балансировать на убегающей из-под тебя палубе и чувствовать, что стихия тебе нипочём. Когда ты, широко расставляя ноги, идёшь по палубе, тебя бросает из стороны в сторону, стукает о переборки, поручни и вообще обо всё, что попадается на пути. Но такие мелочи не могут испортить твоего замечательного настроения, потому что ты сильнее всех штормов и думаешь: «И кто это рассказывал сказки о какой-то морской болезни?!».
А потом вдруг начало потихоньку мутить. А ещё позже и не потихоньку. Обострилось обоняние: начали раздражать и усиливать мучительные проявления морской болезни разнообразные запахи, которые раньше просто не ощущал, и даже те, что казались до этого приятными: запахи нового судна, еды, разносившиеся вентиляцией с камбуза по всему теплоходу. К ним добавился появившийся практически во всех помещениях судна жуткий смрад, сопутствующий приступам морской болезни, поразившей большое количество пассажиров. Особенно остро всё это ощущалось на закрытых палубах и в замкнутом пространстве кают, с задраенными из-за шторма иллюминаторами, стёкла которых омывались разыгравшимися волнами, хотя при спокойном море, от поверхности воды до иллюминаторов было несколько метров. О том, чтобы пойти в ресторан, страшно было даже подумать. Хорошо ещё, что наша каюта была расположена на одной из нижних палуб, так как в более комфортабельных каютах, расположенных выше, качка ощущалась сильнее.
Оказалось, что по отношению к морской болезни люди делятся на три категории. Первые почему-то не подвержены её воздействию, живут прежней полноценной жизнью и, более того, поглощают еду в бóльших количествах за счёт вышедших из строя товарищей. Вторые, и я был в их числе, сначала мучаются, но потом привыкают к качке и дня через три постепенно приходят в себя. Мне помог совет, данный кем-то из команды, к сожалению, только на третий день шторма, – находиться на ветерке, обдувающем верхнюю палубу, дышать свежим воздухом и смотреть на воду. И, действительно, море, явившееся причиной болезни, неожиданно оказалось и хорошим врачом. Кроме того, на открытой палубе не преследовали раздражавшие запахи, и не было ощущения замкнутости пространства, усугублявшего болезнь. Неужели нельзя было дать нам, новичкам в море, подобные рекомендации заранее, централизованно и всем сразу, а заодно и выдать пассажирам какое-нибудь средство от укачивания?!
Представители третьей категории пассажиров лежат пластом, без еды и питья до тех пор, пока море не успокоится, и никакими силами нельзя заставить их не только выйти из каюты, но даже оторвать голову от подушки. Самой многочисленной оказалась вторая категория. Интересно, что больше укачивало интеллигентиков, а люди, как раньше говорили, из народа, те, что и до армии занимались физическим трудом, переносили шторм гораздо легче, хотя нам казалось, что во время службы в армии все мы достигли более или менее одинаковых физических кондиций.
Морская болезнь мучила не только нас, но и некоторых членов экипажа судна, по крайней мере, женскую его часть – официанток, посудомоек, уборщиц и стюардесс. На них было жаль смотреть – до того им было плохо: зелёные лица, остановившийся взгляд. А ведь всего день–два тому назад они были привлекательными женщинами. Если для нас, молодых, здоровых парней, эти страдания были коротким эпизодом нашей жизни, то у этих хрупких созданий, выбравших работу на море, они могли повторяться в каждом рейсе. К тому же, у них был очень напряжённый график работы. Ресторан, например, из-за бóльшего, чем полагалось количества пассажиров работал в две или три смены. Так что трудно сказать, когда отдыхали повара, официантки и посудомойки. Немного облегчало их жизнь то, что во время шторма ресторан посещало заметно меньшее количество пассажиров.
Океан играл с нашим внушительных размеров теплоходом как с маленькой лодочкой, и ко всем прелестям морской болезни добавилось мерзкое чувство страха. Дело в том, что судно взбиралось на огромную волну, высотой с многоэтажный дом, и с гребня стремительно падало в пропасть, шлёпаясь носовой частью об её дно с оглушительным звуком. Всё было как в одной из моих любимых песен времён Великой Отечественной войны – песне Е. Жарковского на слова Н. Букина «Прощайте скалистые горы», написанной в нелёгком 1942 году и ставшей гимном Северного флота:

Только почему-то в этот момент нам было не до песен: нос теплохода порой зарывался в волну, захлёстывавшую верхнюю палубу и готовую смыть за борт всех, кто окажется на её пути, а переборки трещали так, что таким «опытным» морякам, как мы, казалось, что судно вот-вот разломится пополам. Интересно, что через много лет я с удивлением и даже с некоторым удовлетворением прочитал в воспоминаниях опытнейшего моряка, бывшего командиром одной из четырёх подводных лодок, участвовавших в нашей операции и пересекавших Атлантику, капитана 1-го ранга Алексея Федосеевича Дубивко следующее: «Когда лодка оказывалась на вершине гигантской волны, порой мне казалось, что наша «Б-36» (номер лодки, Г.П.) вот-вот переломится». Оказалось, что не только у нас, впервые в жизни вышедших в море, возникали подобные ощущения.
Но нужно сказать, что чувство страха, как ни странно, сочеталось при выходе на верхнюю палубу с восторгом, вызванным мощью разбушевавшейся морской стихии. Дух захватывало от огромных волн, накатывавшихся на теплоход, но я, как загипнотизированный, не мог оторваться от этого зрелища.
18 июля. Вышел наверх, начал есть, стало лучше.
Сегодня за сутки прошли 900 километров. Очень хорошо.
19 июля. Выздоровел, но запахи действуют неприятно. Закурил первую папиросу. Как будто впервые в жизни.
Прошли всего 600 километров.
20 июля. Утром прошли мимо двух каких-то каменных глыб.
Сильная бортовая качка.
Появились летающие рыбки. Вообще за всё время кроме них удалось увидеть лишь медуз в Балтике и дельфинов в океане.
Когда мы шли мимо необитаемых скалистых островов, народ высыпал на палубу, и все пытались разглядеть на них хоть какие-нибудь признаки жизни, но не смогли их обнаружить: там не было никакой растительности – голый камень. И, тем не менее, появление этой неведомой земли не оставило нас равнодушными, так как это было первое «приключение» за несколько дней плавания по океану. Кто-то начал дурачиться, истошным голосом вопя: «Земля! Земля!» Но это, конечно, не вызвало столь радостной реакции, какая была в подобных ситуациях у средневековых мореплавателей, отправлявшихся на поиски новых земель.
В конце концов, шторм постепенно утих, и мы опять смогли постоянно находиться на верхней палубе, не рискуя оказаться за бортом. К сожалению, как стало известно гораздо позже, на одном из перевозивших нас судов произошла трагедия: во время шторма смыло за борт солдата. В воспоминаниях наших ветеранов рассказывается о гибели в пути следования на Кубу ещё двоих солдат. Один из них упал с 12-метровой высоты в трюм, второй во время резкого крена судна, пытаясь удержаться на ногах, ухватился за какой-то оголённый провод. Похоронили ребят по морскому обычаю. Это были первые потери во время проведения нашей операции.

Господи, как же красиво, как хорошо!

Мы успели существенно продвинуться на юг, и с окончанием шторма стало очень тепло, хотя и пасмурно. Вода в океане была яркого тёмно-синего цвета, а волна даже в относительно тихую погоду существенно крупнее, чем в пройденных морях. Ночи становились всё длиннее. Необыкновенно красиво, когда в непроглядной темноте южной ночи видны только фосфоресцирующие жемчужные барашки волн, отражающие падающий на них свет от фонарей, прожекторов и из иллюминаторов нашего теплохода. А если небо чистое, то волны в лунном свете или луна, танцующая на волнах, – это завораживающее зрелище, от которого трудно оторвать взгляд. Интересно было бы посмотреть издалека, как выглядел со стороны наш горящий сотнями огней теплоход, бесшумно скользящий по тёмному пустынному океану. Наверное, это была фантастическая картина.
Однажды я решил встретить рассвет на палубе, хотя мне это было не просто, так как я всю жизнь был совой. Затемно проснувшись, я вышел на палубу и вскоре увидел, как светлеет небо на востоке. И, вдруг, лишь только выглянул из-за горизонта первый лучик солнца, выстрелила и моментально донеслась до нашего теплохода дорожка света. Очень быстро поменяв свой цвет с красноватого на почти белый, она переливалась и сверкала на чешуйках лёгкой утренней ряби на воде.
Удивительное ощущение: казалось бы, вокруг тебя бескрайняя водная пустыня. Ну что нового можно увидеть в этих одинаковых, монотонно бегущих один за другим барханах волн?! А при штиле вокруг теплохода и вовсе простирается плоская, отражающая безоблачное небо зеркальная поверхность – сплошное однообразие. И, тем не менее, я в течение всего плавания независимо от погоды и от времени суток не хотел уходить с верхней палубы. Океан гипнотизирует и не отпускает от себя, хотя нет уже проплывающих мимо нас берегов, и практически не встречаются суда.
Но мы не одни в океане.
Дельфины соревнуются в скорости с нашим судном, подолгу идя параллельным курсом и развлекая нас своими групповыми прыжками, будто мы находимся на представлении в безбрежном дельфинарии. И непонятно, кто кому больше радуется – мы дельфинам или они нам.
Чайки продолжают сопровождать нас. Во многих книгах о морских путешествиях утверждается, что появление чаек является признаком приближающейся земли. Но мне кажется, что чайки были с нами в течение всего плавания через океан. Причина такого изменения в поведении чаек, видимо, прозаическая – большое количество пищи: рыба, гибнущая под винтами, и обильные отходы с камбузов современных, особенно пассажирских, судов, тогда как во времена средневековья суда были парусными, а мореплаватели дорожили каждым сухариком.
Летающие рыбки, словно огромные стрекозы, стаями взмывают над волнами, сверкая на солнце длинными, узкими, плавниками-крыльями. Выскакивают из воды, стремительно планируют над ней, удирая от какого-то невидимого хищника, и дружно сыплются серебряным дождём на водную поверхность, пролетая при этом от десятков почти до двух сотен метров. Серийным полётом, напоминающим тройной прыжок лёгкоатлета, эти рыбки могут преодолеть расстояние до четырёхсот метров, особенно при попутном ветре. Иногда участники дальних плаваний, в том числе и некоторые ветераны нашего похода, в своих воспоминаниях утверждают, что летающие рыбки падали на палубы их океанских судов. Я такого не видел. Да и мне трудно себе это представить, так как, по-моему, они проносились не очень высоко над водой. Хотя есть сведения, что высота их полёта может достигать пяти метров.

Радуюсь солнцу. Моя тень – подо мной.

Вскоре на небо выкатило жаркое южное солнце, и через некоторое время установился полный штиль. Несмотря на довольно приличную скорость теплохода – до 18 узлов (примерно 33 километра в час), на палубе порой не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, и движение судна можно было заметить, только наблюдая, как стремительно убегает назад вода.
21 июля. Становится всё жарче. Солнце почти над головой. В каюте 30°C.
Вода всё светлее.
Как северные люди, изголодавшиеся по теплу и солнцу, мы начали проводить целые дни на верхней палубе в одних плавках. Солнце висит над головой – все предметы и люди практически потеряли свои тени. Те, у кого были поролоновые матрасы, выносили их на палубу и загорали. Иногда внезапно налетевшим порывом ветра матрас какого-нибудь зазевавшегося бедолаги уносило в океан. Это вызывало бурное, радостное оживление у всех кроме интендантов и незадачливого хозяина улетевшего матраса, долго провожавшего тоскливым взглядом своё удаляющееся сокровище до тех пор, пока оно не превращалось в исчезающую на горизонте белую точку. Так что мы оставили в Атлантическом океане свой след.
Поскольку у нас, живших в каюте, матрасов не было, мы загорали, сидя в плетёных креслах, а те, кому их не доставалось, просто устраивались на деревянной палубе, благо она была чистой и прохладной, так как по несколько раз в день её поливали водой из шлангов. Когда солнце надоедало, можно было переместиться с книгой под тент, натянутый над кормовой частью верхней палубы или под тянувшиеся вдоль бортов козырьки на второй палубе.
22 июля. Чёрт меня дернул загорать и после этого принимать душ: разболелся зуб.
23 июля. Ничего не помогает. Начался флюс. Заложило уши.
Команда теплохода соорудила на верхней палубе душ-времянку. Было очень приятно, пожарившись на солнышке, освежиться относительно прохладной морской водой. Но блаженство моё длилось недолго – этот душ после длительного пребывания на солнце довёл меня до флюса с сильной ноющей болью и высокой температурой, к которой добавлялась ещё и изнуряющая температура воздуха. Соответственно, опять возникли проблемы с приёмом пищи. Корабельные хирурги отказались вырвать обречённый зуб, объясняя это тем, что неизвестно смогут ли они в жарком поясе остановить кровотечение, если оно начнётся, и не знают, как будет заживать рана. То, что начавшееся нагноение могло вызвать более серьёзные последствия, их не волновало. Но, слава Богу, мой организм, закалённый многолетней службой в Советской армии, справился с болезнью без помощи врачей, побоявшихся ответственности.
Больше недели идём по пустынному океану. То ли наш маршрут специально прокладывали вдали от оживлённых трасс, то ли океан так велик, что оживлённых трасс в нём просто не существует, но встречи в океане были большой редкостью и событием, разнообразившим нашу монотонно текущую жизнь. Впрочем, трудно было назвать встречей появление раз в несколько дней еле видного где-то у горизонта судна. Не чаще радовали нас и перелетавшие с одного континента на другой самолёты.
Вода в океане по мере продвижения на юг становилась всё светлее и светлее. В конце концов, она стала светло-бирюзовой, несмотря на то, что под нами лежала бездна. Трудно было в это поверить, потому что совершенно невесомый «айвазовский» цвет воды создавал впечатление, что до дна можно достать рукой.
Двигаясь на запад, мы постепенно отводили свои часы назад. Изменение часовых поясов никак не сказывалось на нашем состоянии – мы этого просто не замечали, так как каждый пояс преодолевался в течение довольно длительного времени – в среднем немного большего, чем двое суток.
На стене одного из холлов теплохода, около вахтенного офицера находилась большая карта, на которой постоянно отмечалось флажком наше местоположение. Кроме того, ежедневно утром по радиотрансляции теплохода нам сообщали координаты «Хабаровска» и сведения о расстоянии до ближайшей суши. Так что мы всегда знали, сколько километров пройдено нами за предыдущие сутки. Расстояния, пройденные за день, иногда существенно различались, что было связано, очевидно, с наличием течений в океане и изменением направления ветра. Мне всё время казалось, что мы идём очень медленно. Путешествие доставляло удовольствие, если не считать проявления морской болезни и проблем с зубом, но нам уже не терпелось поскорее добраться до конечной цели, тем более что мы были пассивными участниками плавания, и наша энергия не находила никакого применения.
24 июля. В 11.17 пересекли северный тропик. Сегодня вечером или ночью Багамские острова.
В каюте 31°C.

Куба на горизонте

26 июля. В 8 утра нас облётывал несколько раз американский самолёт. Щёлкнул его несколько раз.
В это же время показался берег Кубы. Вдали какие-то горы.
Берег довольно пустынный. Богатой растительности незаметно.

На дежурстве

В течение последних двенадцати дней плавания, то есть с момента выхода в Атлантику и до прихода на Кубу, мы по очереди дежурили с биноклями на мостике. Один человек наблюдал за обстановкой справа по борту, другой – слева. Нашей задачей было обнаружение нежелательных посторонних объектов в океане Атлантическом и в океане воздушном. Дежурства были скучными и казались нам абсолютно бессмысленными до того момента, пока утром 26 июля на подходе к Кубе в небе не появился самолёт «Нептун» «P-2V» американской морской авиации с бортовым номером LK 131405.
Либо облёты в этом районе были делом обычным и поэтому ожидаемым, либо судовой радар обнаружил направлявшийся в нашу сторону самолёт задолго до его появления над нами, но наше руководство успело заранее предложить выйти на верхнюю палубу всем свободным от работы женщинам из команды теплохода, из числа военно-медицинских работников и вольнонаёмных служащих Советской армии. Из мужчин разрешили выйти только тем, у кого были фотоаппараты. Видимо, мы должны были продемонстрировать американцам, что намерены представить мировой общественности фотографии их самолёта, облётывавшего советский пассажирский теплоход на опасно низкой высоте, едва не задевая его мачты. Хотя, как известно, им совершенно безразлично мнение этой самой общественности. Остальным пассажирам приказали покинуть открытые палубы.

Американский разведчик над нами

Несмотря на двусмысленность нашего положения, мы, конечно, были возмущены беспардонностью американцев, уверенных в своей безнаказанности и только поэтому геройствовавших. Руки чесались, но что мы могли сделать – в этот момент мы были не зенитчиками, а пассажирами гражданского судна и не могли принять никаких ответных мер против них, хотя они пролетали так низко и так близко от нас, что сбить их можно было даже из рогатки.
Продолжался облёт недолго – несколько минут. Насколько мне известно, через какое-то время опомнившиеся американцы начали облётывать советские суда и над европейскими морями, и над Атлантикой по много раз в день и в течение более продолжительного времени.
Судя по всему, облёты эти осуществлялись не только и, может быть, даже не столько с разведывательными целями, сколько для того чтобы продемонстрировать нам, кто в этом полушарии привык считать себя хозяином, а порой и просто для того, чтобы похулиганить. Иначе трудно объяснить, для чего нужно было облётывать наши суда в тёмное время суток, когда не только сфотографировать, но и увидеть-то толком ничего нельзя.
Такой облёт одного из советских теплоходов закончился трагедией: в темноте американский пилот, пожелавший как можно ниже пронестись над судном, видимо, переоценив свои способности и возможности техники, не справился с управлением, и самолёт врезался в воду. Капитан теплохода приказал совершить несколько кругов вокруг места падения самолёта, освещая поверхность воды прожекторами. В течение продолжительного времени команда судна и пассажиры пытались обнаружить на поверхности воды кого-нибудь из членов экипажа упавшего самолёта. Но поиски не дали результатов. По свидетельству очевидцев этого происшествия возмущение наглостью американцев сразу же сменилось сочувствием к ним. Никто даже не подумал в этот момент, что они могли врезаться и в теплоход.
Практически сразу после облёта мы увидели вдали долгожданный берег Кубы. Мы подходили к цели своего путешествия, и это вызвало всеобщее радостное возбуждение. Но своим видом этот довольно пустынный берег не произвёл на нас ожидавшегося впечатления. В оставшиеся сутки плавания, по мере движения вдоль северного берега острова на запад, была время от времени видна кубинская земля.

Прибытие

27 июля. В 8 утра проходили Гавану. Исключительно красиво. Белые небоскрёбы. На некоторых есть красная и голубая отделка. Собор, монументы. Фотографировал.

Вид Гаваны с высоты птичьего полёта

В 10.00 подошли к Кабаньясу. Через час подошёл катер. Увидели первых кубинцев. Приняли на борт лоцмана и пошли дальше. Около двенадцати часов подошли к месту высадки.
Сфотографировались на трапе «Хабаровска». Примерно в 2 часа сошли на землю. Первые ощущения довольно смутны: ещё не доходит, что находишься, чёрт знает где.
Через два часа сели в автобусы. Ехали больше четырёх часов. Всё было очень интересно. Сначала проезжали Центральный Гарлем. Здесь довольно бедно. Потом начались чистые, аккуратные районы. Все дома новые. Очень много машин. Стоят прямо на террасах. Дома построены, кажется, из пластиков, стекол нет. На каждой террасе кресла-качалки. Сидят целыми семьями. Женщины исключительные. Кто-то узнаёт наши рязанские рожи и кричит «товарищ». Многие смотрят с удивлением на такое большое количество мужчин.
В общем, впечатление очень хорошее. Здесь есть за что умирать. Настроение очень нехорошее, чувствуем себя неуютно.
Около девяти приехали на место. Лёгкие казармы, ложимся на голые сетки. После улиц старой Гаваны и других городов это довольно неинтересно.
Сегодня год службы в части.
Вот этот странный абзац – «В общем, впечатление очень хорошее. Здесь есть за что умирать. Настроение очень нехорошее, чувствуем себя неуютно» – наверное, передает моё состояние в тот момент. С одной стороны, был романтический взлёт решимости защитить Кубу, а с другой, присутствовало крайне неприятное ощущение оттого, что мы были вынуждены осуществлять это благородное дело так, чтобы никто не узнал, кто мы такие.
Утром, подходя к Гаване, мы сначала увидели мощную крепость с маяком, расположенную на выдающемся в море мысу. Некоторое время крепость загораживала от нас город. Но вскоре, с расстояния нескольких километров, перед нами развернулась фантастическая панорама белоснежно-розовой разноэтажной, залитой солнцем кубинской столицы с живописными разноцветными пятнами отделки некоторых зданий, флагов, реклам и зелёных насаждений.
Высаживались мы на совершенно пустынный, каменисто-песчаный, оборудованный всего лишь несколькими кнехтами берег, разочаровавший нас отсутствием какой бы то ни было растительности. Христофор Колумб во время открытия им Америки был уже сорокаоднолетним опытным моряком, повидавшим множество стран и земель. И нам было непонятно, как он мог, увидев Кубу, написать в своём дневнике: «Это самая красивая земля, которую видели глаза человеческие». Правда, место нашей высадки находилось в западной части острова, а Колумб начал своё знакомство с Кубой, если можно так сказать, на её «Дальнем Востоке». Кроме того, за почти пятьсот прошедших с тех пор лет на острове многое могло измениться в результате хозяйственной деятельности человека.
По берегу бродили несколько светло– и тёмнокожих кубинцев в военной форме, принявших наши швартовы. Судя по времени хода, причалили мы где-то в районе бухты Онда, километрах в шестидесяти западнее Гаваны. Кстати говоря, эта бухта также как и бухта Гуантанамо была в 1903 году арендована у Кубы Соединёнными Штатами для создания там военно-морской базы, от использования которой они через девять лет по каким-то причинам отказались, оставив за собой только базу Гуантанамо на юго-востоке острова. Думаю, что после 1959 года американцы много раз пожалели о том, что покинули эту бухту, находящуюся рядом с Гаваной. Надо сказать, что на Кубе вообще очень много обширных, удобных бухт, сообщающихся с морем узкими горловинами и поэтому называющихся «bolsa» – «мешок».

Теплоход «Хабаровск»

Пятнадцатидневное плавание закончилось. 10800 километров остались позади. Сфотографировались на трапе судна, и вот мы стоим на твёрдой земле, которая почему-то покачивается под нами и уплывает из-под ног. Но это ощущение очень быстро прошло.
Прощай наш замечательный «Хабаровск».
В последующие годы «Хабаровск» в основном ходил по дальневосточным морям и по Тихому океану.
В 1964 году он обслуживал Олимпийские игры в Токио: доставил туристов и до окончания Игр использовался как плавучая гостиница. В 1965 году теплоход был арендован иностранной фирмой, организовывавшей круизы между Находкой и Иокогамой. В 1971–72 годах наш «сухогруз» курсировал между Сингапуром, Австралией и Таиландом, перевезя за 14 рейсов 6870 иностранных пассажиров. Позже его передали в Чукотское морское пароходство. Списан «Хабаровск» в 1992 году. То есть прослужил наш теплоход 30 лет.
Смотрю на замечательную фотографию «Хабаровска», сделанную значительно позже в какой-то дальневосточной бухте, и вспоминаю наш переход на Кубу. Иллюминатор нашей каюты был во втором ряду снизу. Правда, по правому борту. Но это не важно. Важно то, что путешествие на борту этого судна изменило жизнь многих его участников.

* * *

Вскоре за нами пришли автобусы с очень серьёзными и сосредоточенными кубинскими сопровождающими. За рулём сидели загорелые, весёлые и довольные жизнью русские водители, видимо, уже долго работавшие на Кубе. Они с удовольствием и со знанием дела рассказывали нам по дороге о стране вообще и о местах, по которым мы проезжали, в частности.

Караван автобусов направился в сторону Гаваны. Невозможно оторвать взгляд от непривычных пейзажей за окнами автобуса. В правые окна сначала была видна невысокая горная цепь Сьерра Росарио, а потом отдельные лесистые холмы, радующие глаз своими мягкими очертаниями. Всюду пальмы, знакомые большинству из нас в основном по кинофильмам и фотографиям, и множество неизвестных нам растений. Порой встречались высокие лиственные деревья с ровным, толстым стволом. Не зная, что это за растения, кто-то тут же назвал их баобабами, хотя эти деревья обычно растут в африканских саваннах, да и выглядят иначе. Приятно удивило, что здесь, как и в России, растут сосны, правда, иголки их существенно длиннее и толще, чем у наших северных сосен, отчего ветви кажутся более мощными и тяжёлыми. Кругом расстилается чёрная и невиданная нами раньше необыкновенно красивая красная земля, разделённая на небольшие участки колючей проволокой. Изредка попадаются большие плантации, видимо, принадлежащие кооперативам. Впрочем, практически не видно ни людей, работающих на земле, ни, тем более, сельскохозяйственной техники. Иногда можно было увидеть одинокого крестьянина, обрабатывавшего землю чем-то вроде сохи.
Проехали по множеству населённых пунктов. Это была пятница, но создавалось такое впечатление, что мы попали на Кубу в выходной или праздничный день: на улицах много нарядных людей, с замечательными весёлыми лицами. Почему-то только один раз удалось увидеть компанию молодых людей с гитарой. Мне это показалось странным, так как я был уверен, что в Латинской Америке на гитаре играют чуть ли не все и чуть ли не на каждом углу.
А женщины! Лица, фигуры, красивая яркая одежда! Лёгкие цветастые, укороченные брючки в обтяжку. Бросилось в глаза и удивило, что некоторые женщины ходят по улицам в ничем не прикрытых бигуди. Как мы узнали позже, для кубинских дам это норма – появляться днём в общественных местах в таком виде, готовясь к вечерним гуляньям и свиданиям, в то время как было совершенно невозможно представить себе такую картину на улицах наших городов. Некоторые молодые женщины держали на руках голых грудных младенцев – не запелёнатых, как это принято у нас, а свободно лежащих на пелёнке: жарко же.
Оказалось, что накануне действительно был один из самых больших праздников на Кубе – День национального восстания – 9-я годовщина штурма казарм Монкада. И в день нашего прибытия он, видимо, продолжался. Одновременный штурм Монкады, госпиталя и Дворца правосудия в столице самой восточной провинции страны – городе Сантьяго-де-Куба, а также казарм Карлос Мануэль Сеспедес в Байямо был осуществлён 26 июля 1953 года ста шестидесяти пятью молодыми кубинцами под общим руководством молодого адвоката Фиделя Кастро Рус. Этой акцией было положено начало вооружённой борьбы с режимом диктатора генерала Фульхенсио Батисты, пришедшего к власти в результате военного переворота 10 марта 1952 года. Штурмовавшие, в руках которых были в основном охотничьи ружья, револьверы и мелкокалиберные винтовки, в бою с находившимися в более выгодных условиях и хорошо вооружёнными профессиональными солдатами и офицерами, количество которых было в несколько раз больше числа атаковавших, потерпели поражение. К тому же, часть повстанцев заблудилась в незнакомом городе. Шесть повстанцев погибли в бою, а пятьдесят пять были зверски замучены или убиты после того, как попали в плен. Нескольким удалось скрыться, а затем эмигрировать или уйти в подполье. Остальные были приговорены к различным срокам тюремного заключения.
Так как Фидель, будучи профессиональным юристом, «мешал» вести слушание дела по задуманному властями сценарию, суд над ним был выделен в отдельный процесс. Он отказался от услуг адвоката и, защищая себя, 16 октября 1953 года, произнёс в суде двухчасовую речь, в которой обвинил правящий режим в многочисленных преступлениях против собственного народа, а главное, изложил свое видение решения насущных проблем страны. Своё выступление он закончил словами: “Condénadme, no importa, la historia me absolverá” (Приговаривайте меня, это не имеет значения, история меня оправдает). Именно под названием «История меня оправдает» эта речь была издана в подпольных типографиях отдельной книгой по тексту, восстановленному по памяти и тайно передававшемуся частями в письмах Фиделя из тюрьмы, так как, если даже и существовала официальная стенограмма его речи, общественности она была недоступна. Нелегальное распространение стотысячного тиража этой книги сыграло большую роль в привлечении граждан Кубы на сторону революционеров и к борьбе за освобождение осуждённых участников событий 26 июля. Я храню экземпляр одного из послереволюционных изданий этой речи Фиделя, подаренный мне накануне моего отъезда с Кубы моим другом Самуэлем Сабала. На форзаце Самуэль в свойственном кубинцам того времени революционно-романтическом стиле написал: «В этой книге сформулированы идеалы великой революции, и с помощью наших братьев из мира социализма мы придём к триумфу». Сам Фидель в одном из своих писем из заточения назвал эту свою речь «революционной программой» и «документом, на основе которого следует вести борьбу».
Когда мы проезжали по населённым пунктам, люди на улицах приходили в недоумение, увидев вереницу автобусов, заполненных какими-то непонятными молодыми людьми, явно не кубинской внешности. Удивление кубинцев было вполне объяснимым, так как в таком количестве советские военные специалисты прибыли на Кубу впервые. Но было похоже, что гражданских специалистов из СССР в этой стране работало уже немало, так как некоторые прохожие улыбались и махали нам руками, кое-кто действительно приветствовал нас русским словом «тавари» – товарищ, а мальчишки, бежавшие за нашими автобусами, кричали: «Тавари, сигарет». Они делали это так весело и ненавязчиво, что трудно было понять, просят они сигареты или предлагают нам.
Деревень, в нашем понимании, нет – всё небольшие городишки. Непривычная архитектура: сочетание колониального стиля и модерна. Почему нам показалось, что современные дома построены из пластиковых панелей, я не знаю. Возможно, это связано с тем, что у них были гладкие стены, очень аккуратно и красиво покрашенные красками пастельных тонов, чего в России не было. Ухоженные газоны и цветники около домов, как правило, ничем не огорожены. В сельской местности изредка попадались отдельно стоящие крытые пальмовыми листьями лачуги, слепленные из старой жести и картона.
Раза два мы видели группы людей, неспешно ворошивших лопатами какие-то непонятные, дымящиеся кучи земли. Как нам объяснили, это были угольщики, заготавливавшие и продававшие древесный уголь. Учитывая, что Куба не слишком богата лесами, уголь делался в основном из древесины деревьев, растущих в мангровых лесах на побережье острова.

Типичная для окрестностей Гаваны улица

По замечательным дорогам без выбоин летают шикарные, окрашенные в яркие цвета легковые автомобили американского производства, которых практически никто из нас никогда не видел. Мне, одному из немногих, довелось видеть нечто подобное в августе 1959 года на американской выставке, состоявшейся в Москве в преддверии визита Н.С. Хрущёва в США. Интересно, что эти, давно уже ставшие раритетными автомобили и сейчас, шестьдесят лет спустя, ездят по улицам кубинских городов.
Несмотря на то, что афишировать наше прибытие на Кубу никто не был заинтересован, нас почему-то повезли среди бела дня через пригороды Гаваны, хотя, как я увидел потом на карте, был другой, менее многолюдный и, мне кажется, даже более короткий путь. Но нам хотелось ехать и ехать и впитывать в себя новые впечатления. Так что этот маршрут, позволивший нам посмотреть не только мелкие населённые пункты, но и окраины кубинской столицы, нас вполне устроил.

Буйная тропическая растительность

Цветущий дом

Что ещё поразило, так это густой, насыщенный неописуемыми запахами неведомых нам тропических растений воздух. Было такое впечатление, что ты не дышишь, а пьёшь какой-то сладкий, ароматный, слегка опьяняющий напиток. Запахи, видимо, исходили от необыкновенно красивых белых, красных, жёлтых, оранжевых, фиолетовых цветов, покрывавших многие деревья и кусты. Некоторые дома также увиты до самых крыш растениями с красивыми цветами так, что порой почти не видно самих строений. Но удивительно то, что ароматы эти присутствовали не только там, где мы видели эти растения, – ими был пропитан весь воздух Кубы. Впоследствии мы, к сожалению, перестали замечать эти запахи: то ли они были сезонными, то ли мы просто привыкли к ним.
Что-то похожее по живописности и ароматам я обнаружил через много лет, отдыхая в июле на субтропическом черноморском побережье Кавказа. Прилетев на Кубу в ноябре 2004 года, я этих запахов не ощутил, хотя цветущих растений и в это время года было не мало. Видимо запахи действительно были летними.

Около семи часов моментально стемнело. И мы уже ехали по улицам, освещённым фонарями, автомобильными фарами, светом, падающим на дорогу из окон домов, и огнями реклам. До этого нам приходилось видеть всего несколько разновидностей рекламы, «украшавшей» города и поселки нашей страны. Среди них были такие бесхитростные призывы: «Летайте самолётами Аэрофлота» или «Храните деньги в сберегательной кассе». Можно подумать, что мы могли в то время летать Люфтганзой и пользоваться услугами Бэнк оф Нью-Йорк. На Кубе мы увидели совершенно другую рекламу. Была очень популярной, например, такая реклама одного из сортов рома: «Matusalem» – hoy alegre, mañana bien». Перевод этой, странной для советского человека рекламы мы узнали позже, освоив в какой-то степени испанский: «Матусалем» – сегодня весел, наутро здоров». Через много лет я узнал, что Matusalem – это испанский вариант имени одного из праотцов человечества Мафусаила, прожившего, согласно библии, девятьсот шестьдесят девять лет – дольше всех, кто когда-либо жил на земле. Странное название для спиртного напитка. Видимо, придумавшие его хотели показать, какой это был старый добрый ром. В 2022 году я увидел в одном из московских магазинов ром с таким же названием. Правда, произведён он был в какой-то другой латиноамериканской стране.
И, наконец, мы прибыли в какое-то практически безлюдное место под названием Нарока (Naroca). Впрочем, название этого места, находящегося на шоссе между городами Сантьяго-де-лас-Вегас и Манагуа примерно в двадцати километрах к югу от Гаваны, мы узнали несколько позже.
Надо сказать, что советские военные, проходившие службу в Нароке в более позднее время, в своих воспоминаниях почему-то называют это место «Нарокко». Это не соответствует традициям испанского языка, так как не может быть в этом языке сдвоенного написания буквы «c» – «Narocco», а если они писали «Narokko», то это вообще не испанский язык, а нечто похожее на финский. Да и буква «k» в испанском используется очень редко и только в иностранных словах. Оканчивается слово звуком «a», а не «о». Как известно, в отличие от русского языка безударные гласные в испанском произносятся чётко. К тому же у меня есть два номера журнала «Rusia», издаваемого нашим посольством в Гаване, со статьями, написанными кубинцами, где они, безусловно, правильно пишут название этого места: «Naroca». Есть и публикации в Интернете с правильным написанием названия места нашей службы под Гаваной. Но, к сожалению, убедить тех, кто привык неправильно писать название этого места, не удаётся. Необъяснимое упрямство, и при этом невразумительные попытки доказать свою правоту.
Здесь не было населённого пункта, а располагались несколько деревянных щитовых казарм, отгороженных от шоссе зарослями деревьев и кустов и покинутых располагавшейся в них до нас кубинской воинской частью. На следующее утро мы обнаружили недалеко от казарм железобетонную водонапорную башню, высокую и мощную, но выглядевшую лёгкой и изящной благодаря современному, непривычному для нашего глаза дизайну. Здесь же располагалось самое нужное в жарком климате удобство – душ. Недалеко стояли два длинных одноэтажных здания, одно из которых отвели под вещевые и продовольственные склады части, а другое использовали как столовую. Было ещё несколько небольших строений, в которых разместился штаб, и поселилась часть офицеров. На расстоянии нескольких сотен метров от нас мы обнаружили со временем две-три одиноко стоящие крестьянские лачуги.
В первый же вечер, в темноте мы начали знакомиться с местной природой, практически не видя её. Оглушительно звенели цикады, эти тропические сверчки, в отличие от российских не отсиживавшиеся за печками, а услаждавшие слух советских «туристов» своими звонкими песнями.
Время от времени какие-то существа быстро и почти беззвучно пролетали над самыми нашими головами, неожиданно выпорхнув из темноты – то ли птицы, потерявшие сон из-за нашей шумной компании, нежданно-негаданно нарушившей их покой, то ли летучие мыши с их хаотичным полетом.
Мы были награждены ещё одним чудом – летающими вокруг светлячками. Один наш солдатик, увидев огонёк светлячка, решил, что это кто-то курит, и направился к нему попросить прикурить, чем вызвал весёлое оживление окружающих. И действительно, в темноте медленное, слегка прыгающее передвижение этого насекомого напоминает хаотичную траекторию кончика сигареты идущего человека. Правда, светлячки излучают зелёный цвет, а не красный, как сигарета. Может быть, солдат был дальтоником.
Я не почувствовал в первый вечер ни жары, ни духоты, ни укусов атаковавших нас москитов. Ничего этого я не замечал, так как жил множеством переполнявших меня новых впечатлений и с трудом воспринимал сказочную нереальность самой ситуации. Неужели все это происходит со мной?!
Необыкновенные впечатления от всего увиденного в первый день пребывания на Кубе, несомненно, усиливались от того, что мы в течение десяти дней не видели никакой земли и больше двух недель вообще по ней не ходили. Спать совершенно не хотелось. И вовсе не из-за москитов и не потому, что в первую ночь пришлось лечь на голую металлическую сетку кровати, прикрывшись собственной одежонкой, а из-за сильнейшего возбуждения и восторга, захлестнувших меня. И этот душевный взлёт сохранился надолго.

Первые кубинские друзья и первые испанские слова

28 июля. Нас охраняют солдаты, в основном, 14-ти – 16-тилетние.
Сразу же обступили их. Начали записывать испанские слова.
Единственное удобство здесь – душ. Очень много всякой ползающей и летающей дряни.

Наш четырнадцатилетний охранник Авелино

В первый же вечер мы познакомились и начали общаться с охранявшими нас вооруженными кубинскими мальчишками. Особенно симпатичным был самый младший из них – четырнадцатилетний Авелино. Он нам очень нравился, не потому, что другие были хуже, а потому, что он был самым младшим из мальчишек, да, к тому же, он прострелил себе по неосторожности кисть руки, но, тем не менее, остался на военной службе. Их командиром был сержант Хосе Луис Эррера Фортун, красивый, спокойный, но слегка надменный двадцатитрехлетний молодой человек, а комиссаром Марин Родригес. Это был небольшого роста, очень приятный в общении, доброжелательный человек лет тридцати, находившийся всегда в каком-то радостно-возбуждённом состоянии. К сожалению, он не каждый день посещал своих подопечных, разбросанных по нескольким точкам. Месяца через два-три после того как их подразделение перевели от нас в другое место, Марин приехал однажды к нам в гости, и мы встретились с ним как очень долго не видевшиеся старые друзья, хотя общались до этого меньше двух месяцев и не так часто, как с подчинёнными ему мальчишками. Все наши охранники были белыми, только у Авелино была какая-то доля африканской крови, но черты его лица были скорее европейскими.

Конечно, мы первым делом перефотографировались с нашими новыми друзьями, нацепив на себя их ремни с пистолетами. Несмотря на то, что все мы были, как минимум, на пять – шесть лет старше этих мальчишек, мы, видимо, тоже всё ещё были в какой-то степени детьми – так нам не терпелось поскорее запечатлеть себя в этой совершенно новой обстановке, с их пистолетами на боку, благо кубинцы не были столь щепетильны в этом вопросе. У нас в армии свое личное оружие, тем более заряженное, никогда не передавалось в другие руки.

С Хосе Луисом Эррерой Фортун

Тогда у них ещё не было советского стрелкового оружия, не считая изредка попадавшихся автоматов ППШ времён Великой Отечественной войны. Командный состав наших охранников был вооружён пистолетами разных стран, систем и калибров, а у мальчишек были – у одних небольшие чехословацкие автоматы, а у других бельгийские карабины, которые они и называли «Чéка» и «Бéльга», соответственно.
Когда мы прибыли на Кубу, из испанского языка я знал только лозунг “¡Patria o muerte!” То есть я, так же как и остальные мои товарищи, языка не знал совершенно. Поэтому первые попытки общения с нашими охранниками сводились к жестам, рисункам и нечленораздельным звукам. Например, мы описывали в воздухе руками некую красивую фигуру, напоминающую гитару, и нам сразу говорили, что это – “mujer”, то есть женщина, мы показывали на ночное небо и узнавали, что это – “cielo”, а на нем “luna” и “estrellas”, лаяли, кукарекали, хрюкали – и нам говорили, как называется соответствующее животное, рисовали разные предметы и слышали их названия на испанском языке. Узнал, что моё имя, так же как и имя Гагарина, звучит по-испански – Хорхе.
Таким примитивным способом мне удалось за первые дни выучить несколько десятков испанских слов, что, конечно, не позволяло полноценно общаться с кубинцами. Дело существенно сдвинулось с места, когда обнаружилось, что Хосе Луис, также как и я, ориентируется в английском языке, который мы с ним смогли использовать в качестве промежуточного. Так, например, в моем словарике, который я начал составлять с первого же дня пребывания на Кубе, его рукой записан перевод испанской фразы “Yo quiero agua” (я хочу воды) на английский язык – “I wont vote” вместо правильного “I want water”. Но, несмотря на то, что он писал по-английски «с испанским акцентом», с его помощью я смог не только выучить отдельные слова, но и понять, как строятся простые испанские фразы. Для меня каждое новое испанское слово, а тем более, фраза становились маленькими открытиями, а ему, по-моему, нравилось быть преподавателем.
Вовсе не предполагая стать переводчиком, я начал изучать язык просто потому, что мне это было интересно, и не хотелось быть глухонемым, так как мы ежедневно общались с кубинцами – с первого до последнего дня пребывания на Кубе. Сначала я хотел, как можно больше узнать о стране и окружающих нас людях, а впоследствии появилась и производственная необходимость в знании языка – нужно было постоянно обитать и работать в испаноязычной среде. То есть на Кубе у меня был настоящий стимул для упорного изучения испанского, в отличие от освоения языка в школе, где бедные учителя тщетно пытались обучить нас английскому только для того чтобы мы сдали выпускные школьные экзамены и могли поступить в институт. Поэтому, благодаря определённым усилиям и возможности постоянного общения с носителями языка, я довольно успешно продвигался по пути познания испанского.
Меня удивило и расстроило, что по звучанию разговорный язык кубинцев, с которыми мы общались, с одной стороны, и язык дикторов кубинских радиостанций или, например, язык выступавшего на митингах Фиделя, с другой, это два разных языка. Речь первых представляла собой, по моему восприятию, совершенно не испанский сплошной, невнятный поток звуков с искажениями и проглатыванием букв, слогов и слов. Было такое ощущение, что у всех окружавших нас кубинцев были заметные логопедические проблемы – у кого в большей, у кого в меньшей степени. Зато речь профессиональных ораторов звучала именно так, как в моем представлении должен был звучать испанский язык. Это была какая-то торжественная музыка, с чётким ритмом и необыкновенно красивым раскатистым звуком “r-r-r-r”. Пожалуй, я никогда больше не встречал ни в одной другой стране такой существенной разницы между звучанием бытовой речи и, если можно так выразиться, речи официальной. Насколько мне известно от людей, профессионально владеющих классическим испанским языком и попавших на Кубу, даже им требовалось длительное время для привыкания к кубинскому произношению.

С Эктором Дáвила

Многие записанные мною в то время по слуху русские транскрипции испанских слов и даже имён, произносившихся моими новыми друзьями, позже вызывали у меня улыбку. Самый показательный пример: очень общительный и доброжелательный мальчик по имени Эктор, представлялся как «Эльтоль», искажая, таким образом, два звука в собственном имени. При этом он вовсе не был картавым.
Да и значения слов, растолковывавшиеся нам кубинцами, очень часто понимались нами неправильно. Например, показывая на полотенце, они написали нам слово “secarse” – вытираться. Не зная, как выглядят на письме и звучат в испанском языке существительные и глаголы, мы, естественно, после этого считали, что это слово переводится на русский как полотенце. И такие недоразумения не были редкостью.
Кроме того, нашим кубинским мальчишкам, да и не только мальчишкам не довелось получить серьезного образования, и они часто писали с ошибками испанские слова. Так, на открытке, подаренной мне одним из кубинских друзей, вместо правильного названия столицы страны Habana он написал Abana. Ошибка связана с тем, что первая буква в этом слове не произносится, а читать и писать ему, простому парню, видимо, приходилось не очень часто. И другие кубинцы, также следуя правилу «как слышится, так и пишется» писали, например, «recueldo» вместо правильного «recuerdo» (памятный подарок). Один из них даже написал своё имя «Lázaru», в то время как нужно писать «Lázaro». Можно привести массу подобных примеров. Но поскольку мы на первых порах в основном осваивали устную речь, то это было не так уж важно. Да мы просто и не могли тогда этого понять и радовались любому новому узнанному слову, как бы оно ни было написано. Но через некоторое время мне пришлось проводить основательную ревизию своего самодельного словаря.
Мы, как первопроходцы, оказались в более сложном положении в смысле изучения языка, чем те, кто прибыл на Кубу позже нас. Судя по воспоминаниям некоторых участников этих рейсов, им ещё в море, после объявления о стране назначения что-то рассказывали, а то и выдавали литературу об истории Кубы, её природе, сельском хозяйстве и других сторонах жизни этой страны. Желающие могли получить в библиотеке судна русско-испанские разговорники, словари и начать изучение языка ещё в пути, то есть они прибывали на остров, зная хотя бы несколько десятков, а кто-то и сотен испанских слов. Самостоятельное изучение ими испанского в значительной степени облегчалось тем, что произношение в этом языке довольно жёстко регламентировано правилами. В испанском практически нет дифтонгов, а главное, произношение букв редко зависит от их местоположения в слове, от стоящих рядом букв и бог знает от чего ещё, что затрудняет, например, изучение английского.
29 июля. Мы – сельскохозяйственные специалисты. Начали прибывать наши «трактора».
Каким-то образом нам удалось понять, что охранявших нас кубинцев интересует, кто мы такие. Начали рисовать им различные сельскохозяйственные орудия, и они, естественно, решили, что мы – agrarios, то есть специалисты, приехавшие поднимать сельское хозяйство на Кубе, что соответствовало наивной легенде, разработанной кем-то из советского начальства. Легенда продержалась очень недолго. Когда через несколько дней начала прибывать наша далекая от сельского хозяйства техника, у мальчишек загорелись глаза, они были счастливы. Видимо, им доставили радость и эта техника, и наша незамысловатая хитрость.
Шесть дней прожили мы в этих казармах в ожидании наших товарищей, шедших через океан с техникой и другим имуществом батареи. В течение этого времени нас направляли на разные хозяйственные работы. Вместе с другими подразделениями мы занимались освоением территории и оборудованием помещений для штаба, складов и различных служб части.
31 июля. Сегодня четыре года, как я уехал из дома. Сколько ещё? Тем более это вопрос теперь. Отметил юбилей банкой сгущёнки.

Тяжёлый поход наших товарищей

2 августа. Приехали наши. Они шли в трюме. Намучились. Все худые. Грязные.
Это была последняя запись в моем кубинском дневнике. Можно только пожалеть, что я не вёл дневник после 2 августа. Не помню, почему я прекратил вести записи о происходивших событиях – то ли это было запрещено для исключения утечки информации, то ли потому, что руки не доходили, так как мы были довольно длительное время чрезмерно заняты обустройством жизни на новом месте, и по этой причине я мог забыть о своём дневнике. Как бы то ни было, все остальные события мне пришлось восстанавливать по памяти, письмам, фотографиям, рассказам сослуживцев, газетам и другим сохранившимся у меня материалам.
Более трёх недель мы не получали никаких известий о наших товарищах, даты их прибытия не знали, и их внезапное появление вечером 2 августа на шоссе около наших казарм стало для нас приятной, я бы сказал, долгожданной неожиданностью. Их судно прибыло накануне в порт Мариэль, находящийся километрах в тридцати – сорока к западу от Гаваны. Чтобы не пугать местное население, обеспечить, в какой-то степени, скрытность передвижения и не портить покрытие кубинских дорог, гусеничную технику, орудия и другое крупногабаритное тяжелое вооружение доставляли от места выгрузки с сухогруза в наше расположение на платформах трейлеров в зачехлённом виде и, как правило, в тёмное время суток. Впрочем, и разгрузка судна осуществлялась тоже вечером и ночью.
Вообще техника прибывала в часть в течение нескольких недель, так как мотострелковый полк был существенно усилен в соответствии с нормами военного времени. В штат полка ввели батальон танков Т-55, подразделение самоходных спаренных артиллерийских установок САУ-100, две зенитные батареи – нашу и батарею зенитных пулеметов ЗПУ-4, батарею ПТУРС – противотанковых управляемых ракетных снарядов, батарею 120-миллиметровых миномётов, подразделения связистов, сапёров, химической защиты, а также других специалистов и технику. В том числе, полку придали такую серьёзную силу, как дивизион тактических ракет «Луна», оснащённых как обычными, так и ядерными боеприпасами. Да и танки Т-55 не случайно были включены в состав мотострелковых полков, направленных на Кубу. Дело в том, что эта модель отличалась от своей предшественницы Т-54 в основном тем, что в ней был осуществлён ряд мер по защите экипажа и оборудования от воздействия на них ядерного взрыва. Поэтому Т-55 стал первым в мире танком, способным не только выдержать ядерный удар, но и вести боевые действия после его нанесения.
Товарищи наши примерно 15 июля вышли из Лиепаи на грузовом судне, перевозившем до этого сахар с Кубы. Условия их путешествия были необыкновенно тяжёлыми: наспех сколоченные трёхъярусные нары в твиндеках – помещениях, находящихся на верхнем этаже трюма, непосредственно под верхней палубой и использовавшихся до этого для перевозки грузов. С гигиеной и туалетом были большие проблемы. Подышать воздухом их выпускали человек по десять по очереди и на очень короткое время, так как выйти на верхнюю палубу хотели все шестьсот – семьсот человек. При этом по бортам выставлялись две группы наблюдателей: одни следили за морем, другие за небом. Люки твиндеков оставляли открытыми. В случае появления на воде или в воздухе какого-нибудь постороннего объекта «пассажиры» должны были быстро вернуться в твиндек. Вообще наблюдатели несли постоянную вахту на верхней палубе. Ребята рассказывали, что в одну из ночей недалеко от их судна всплыла какая-то подводная лодка – то ли наша, то ли американская. Один из дежуривших на палубе от неожиданности закричал вместо того чтобы спокойно доложить по команде. За это он был жестоко наказан: за отсутствие выдержки беднягу в течение всего оставшегося времени плавания больше не включали в число дежурных по палубе, что было суровой карой, так как дежурство давало возможность на несколько часов вырваться из твиндека на свежий воздух.
В тёмное время суток режим несколько ослаблялся. При этом можно было принять водные процедуры, обливаясь из шлангов забортной водой. Это позволяло освежиться и немного прийти в себя, так как температура воды в океане было градусов на десять – двадцать ниже температуры воздуха в твиндеке. За пять суток до прихода на Кубу, когда начались регулярные облёты судна американскими самолётами, выходы на палубу в дневное время вообще практически запретили. Более того, на люки набросили ещё и брезент, оставив лишь небольшие щели для поступления воздуха. Температура и духота в перенаселённом помещении под раскалённой палубой стали запредельными. Один из участников подобного перехода написал в своих воспоминаниях, что в день рождения он получил бесценный подарок от командования: ему предоставили на целый день «увольнение» на верхнюю палубу!
Для увеличения остойчивости судна и обеспечения скрытности перевозок тяжёлая техника перевозилась в трюмах, а остальная, тщательно замаскированная под сельскохозяйственные и строительные машины, с соответствующими надписями на английском языке на упаковках и контейнерах находилась на верхней палубе. Причём, крупногабаритная техника помещалась в большие контейнеры, раскрашенные разными красками так, что создавалось впечатление, будто рядом стоят несколько маленьких контейнеров. Камбуз был рассчитан на приготовление пищи для нескольких десятков человек, составлявших команду судна. «Пассажиров» же было несколько сотен. Поэтому на палубе под тентами установили походные армейские кухни, и готовую пищу спускали в твиндеки. Прямо как на каравеллах Колумба, где пищу также готовили, на установленных на палубе очагах. Правда, прятаться членам экипажей в средние века ни от кого не приходилось. А нашим ребятам за несколько дней до окончания плавания пищу стали выдавать в целях конспирации два раза в сутки и только в тёмное время.
В общем, провели наши товарищи в этих нелёгких условиях почти три недели – практически без дневного света, без свежего воздуха, без минимальных удобств. Везло только тем, кто попадал в рабочую группу, помогавшую экипажу обслуживать судно, дежурил по кухне или попадал в число наблюдателей за обстановкой в небе и на море. К тому же, сухогрузы, перевозившие технику, были более тихоходными судами по сравнению с нашим «Хабаровском», и поэтому они провели в море больше времени, чем мы, хотя расстояние от Лиепаи до Гаваны километров на семьсот меньше, чем от Кронштадта. Правда, у них было ежедневное развлечение – просмотр кинофильмов. Количество фильмов было ограничено, и приходилось смотреть одни и те же картины по несколько раз.
Им ещё повезло – они шли рейсом, едва ли не единственным, которому на протяжении всего плавания не довелось попасть в шторм. В противном случае пришлось бы им испытать жестокие пытки в душных, замкнутых твиндеках, не имея в отличие от нас не только возможности полечиться от морской болезни, выходя на палубу, но даже просто проветрить свое жилище. Это в полной мере испытали и описали в своих воспоминаниях другие «пассажиры» подобных рейсов.
Кроме всего прочего, они были, конечно, измотаны подготовкой техники и другого имущества батареи к неоднократным погрузкам на автомобильный, железнодорожный и морской транспорт, самими погрузками и выгрузками, работами по размещению, креплению и маскировке техники на палубе и в трюмах сухогруза. В довершение всего они выгружали технику в Мариэле ближе к вечеру, протомившись до этого целый день в раскалённых твиндеках причалившего судна. Если во время плавания встречный ветер хоть немного задувал в приоткрытые люки твиндеков, то на солнцепёке у причала, в отсутствии всякого движения воздуха атмосфера под палубой стала совершенно нестерпимой. К тому же, в Советском Союзе при любых переездах и на учениях работами с техникой, требующими серьёзных и продолжительных физических усилий, занимался весь состав батареи, а в этот раз их было в два раза меньше. Да и условия плавания не позволили им отдохнуть. Так что, в отличие от нас, выглядели они неважно: бледные, худые, измождённые, грязные, но … не павшие духом. Мы не видели наших сослуживцев три с половиной недели и были рады, что вновь объединились с ними.
Справедливости ради нужно сказать, что транспортировка личного состава в трюмах была не советским, а русским изобретением. Впервые подобная операция была осуществлена во время Первой мировой войны, когда на помощь Франции, воевавшей, как и Россия, с кайзеровской Германией, был направлен Русский экспедиционный корпус, состоявший из четырёх особых пехотных бригад, в одной из которых служил будущий министр обороны СССР Родион Яковлевич Малиновский. Эта бригада проделала длинный путь по суше: Москва – Урал – Сибирь – Манчжурия – порт Дальний, а затем, пройдя на французском морском транспорте несколькими морями Тихого океана, Индийским океаном, Красным морем, через Суэцкий канал и Средиземное море, в апреле 1916 года прибыла в Марсель. По сравнению с нашим плаванием переход в начале века был более длительным, так как нужно было пройти существенно большее расстояние при меньшей скорости судов того времени. Кроме того климатические условия полуторамесячного плавания 1916 года были ещё сложнее, чем в 1962 году: температура окружающего воздуха изменялась от –30ºС в порту погрузки до +40ºС в тропических широтах. Соответствующая температура была и в трюмах, отделённых от промёрзшего или раскалённого наружного воздуха металлической обшивкой и непонятно какого качества теплоизоляцией, так как на подобную перевозку людей трюмы судов, конечно, не были рассчитаны. Однако в 1962 году из-за необходимости обеспечения секретности проведения операции «пассажиры» в тропиках подвергались более серьёзным испытаниям: в отличие от их дореволюционных предшественников, которым не нужно было прятаться, а дозволялось находиться на палубе и пользоваться душем из забортной воды. Более того в 1916 году в некоторых заграничных портах у участников экспедиции была возможность сойти на берег, а в столице Цейлона – Коломбо – они даже прошли торжественным маршем перед местным населением. Правда, участники того давнего похода, воюя во Франции, понесли большие потери, а оставшиеся в живых частично рассеялись по миру, а частично вернулись в Россию лишь в конце 1920 года. Вернулся и дважды раненый в боях за Францию будущий Маршал Советского Союза Малиновский.
Остаётся только добавить, что нашим ракетчикам, уходившим с Кубы в ноябре 1962 года и проходившим северные широты до середины декабря, пришлось испытать в твиндеках все прелести зимнего перехода: очень сильные шторма и мороз. Они надевали на себя всё, что только у них было, но и это не спасало от холода. И хотя этот обратный переход уже не был секретным, выходить на палубу, естественно, ни у кого не было ни малейшего желания.
Через два – три месяца после начала нашей операции, когда американцы спохватились и поняли, что происходит, они пытались подсчитать, какое же количество войск могли перевезти на Кубу советские пассажирские суда. И получалась у них какая-то до смешного маленькая цифра. Они предполагали, что на Кубу было переброшено десять с небольшим тысяч военнослужащих, в то время как к октябрю на острове было уже около сорока трёх тысяч представителей всех видов и родов советских войск. А всего планировалось перебросить на Кубу воинский контингент, насчитывающий более пятидесяти тысяч человек. Американцы не понимали, что на пассажирских теплоходах можно было разместить значительно большее количество людей, чем положено для обычного рейса. А то, что людей можно перевозить в твиндеках сухогрузов, им и в голову не могло прийти.
Есть сведения о том, что американское руководство, узнав о таком способе переправки войск через океан, не поверило в его реальность и решило осуществить подобный эксперимент со своими морскими пехотинцами. Те не смогли выдержать плавание в трюмах в течение даже трёх дней, и проведение опыта было остановлено: то ли испытуемые взбунтовались, то ли этого потребовали наблюдавшие за ними врачи. Как хорошо, что во время нашей экспедиции за нами никто не наблюдал!
Как показывают современные подвиги американцев, они, пользуясь новейшими технологиями, предпочитают уничтожать войска, а заодно и мирное население бомбами и ракетами, не входя в соприкосновение с противником и осуществляя так называемую бесконтактную войну. Поэтому они не могли и никогда не смогут понять, что наш солдат, не избалованный, в отличие от них, тепличными условиями жизни, мог вынести всё. Именно поэтому наша армия, на первых порах голодная, холодная и плохо вооружённая, ценой огромных жертв сумела переломить ход войны с фашистами и вынесла на своих плечах основную тяжесть Второй мировой войны, так как западные страны, оказывая нам помощь техникой, продовольствием и другими товарами, тем не менее, открыли второй фронт на атлантическом побережье Франции только тогда, когда поняли, что уже пора делить пирог, испечённый нашей страной, и что в противном случае Красная армия может занять в Европе, как минимум, территорию всей Германии.
Во время переброски на Кубу наших войск для транспортировки на остров мирных грузов, например, продовольствия, было зафрахтовано немало иностранных судов, в том числе и судов капиталистических стран, так как гражданский флот Советского Союза не мог справиться с перевозкой огромного количества грузов, необходимых для проведения нашей операции, имевшей, как мы теперь знаем, кодовое название «Анадырь». Кроме того, необходимо было осуществлять и плановые морские перевозки в другие страны в соответствии с внешнеторговыми сделками СССР. Так что союзники Соединённых Штатов помогали нам, перевозя продукты питания для нас и прочие, если можно так сказать, мирные грузы военного назначения. Кстати говоря, название «Анадырь» было придумано, исходя из желания убаюкать бдительность наших противников, по крайней мере, на первом этапе проведения операции.
Когда технику разместили на временной стоянке, мы отвели вновь прибывших в душ. Это было такое блаженство для них, таким счастьем светились их лица: наконец-то им представилась возможность смыть с себя трехнедельную грязь, пот и охладить перегретые тела. Они долго не хотели выходить из душа и, наверное, так бы и полоскались до бесконечности, но нужно было идти на ужин, тем более, что им предстояло впервые с момента выхода из Лиепаи есть, сидя не на нарах в душном твиндеке, а на лавках за столами и на свежем воздухе.

Обустройство на новом месте

Поскольку батарея была теперь в полном составе, мы на следующее утро после прибытия наших товарищей переместились на новое место, находившееся примерно в километре от центра части, в котором был расположен штаб, службы и практически весь остальной личный состав полка. В центре было всего несколько щитовых казарм, но их было далеко недостаточно для размещения около трёх тысяч человек личного состава усиленного полка. Для этого в дополнение к имевшимся казармам там было поставлено большое количество армейских палаток разного калибра, а затем постепенно возведены необходимые строения. Оказавшись на окраине территории части, мы стали называть покинутое нами место просто «центром».

Здесь нам предстоит жить и работать

Преодолев каменистый брод через небольшой ручей с довольно крутыми берегами и проехав по разбитой грунтовой дороге, проходившей вдоль края сельвы, как называют в Центральной и Южной Америке труднопроходимый тропический лес, то есть джунгли, мы оказались на открытом и не очень ровном месте, заросшем высокой жёсткой травой, кустами и отдельными деревьями. Здесь необходимо было, выбрав три более или менее ровные площадки, соорудить жильё с минимальными удобствами, оборудовать позицию для батареи и стоянку для артиллерийских тягачей и автомашин. Несколько в стороне нужно было поставить радиолокатор дальнего обнаружения, так называемую станцию разведки и целеуказания, также введённую в штат батареи, в то время как в СССР на три батареи дивизиона приходилась одна такая станция. Нам предстояло встать на постоянное боевое дежурство, в отличие от режима нашей службы в Советском Союзе, где мы дежурили в общей сложности четыре месяца в году на давным-давно оборудованной позиции, чередуясь с другими батареями дивизиона. Остальные восемь месяцев были посвящены учёбе, обслуживанию техники и несению караульной службы. Здесь же надо было делать всё одновременно. К тому же любой ремонт нашего вооружения на Кубе приходилось производить самим, в то время как в СССР существовала специальная служба, занимавшаяся устранением серьёзных неисправностей техники. Эта проблема усугублялась тем, что вся наша техника была обычного исполнения, и было непонятно, как она себя поведёт в условиях тропиков. Воздействие жаркого и влажного климата на наше оружие и оборудование, конечно же, оказалось неблагоприятным, так как ускорялись процессы окисления контактов, коррозии корпусов и других металлических частей техники, снижалось сопротивление изоляции, аппаратура перегревалась.
К проблемам климатическим добавилась ещё одна – очень неожиданная – большое количество крыс. Им пришлись по вкусу силовые и сигнальные кабели, благодаря которым наши орудия, радары и прочая техника превращались в единый и боеспособный комплекс.
Надо сказать, что все наши дежурства на Карельском перешейке, хотя и назывались боевыми, были на самом деле вполне мирными. За всё время нашей службы в Бородинском на экранах наших радиолокаторов не появилось ни одной реальной вражеской цели, а объявлявшиеся время от времени тревоги были учебными. На Кубе же мы впервые попали в реальную фронтовую обстановку, так как здесь нам противостоял не предполагаемый, а настоящий и очень сильный противник. И в октябре, когда над нашими головами стали летать на бреющем полете американские истребители, мы убедились в том, что всё это было очень серьёзно.
Отгороженные от нас просёлочной дорогой и заборами из колючей проволоки стояли растянувшиеся на несколько километров в сторону Сантьяго-де-лас-Вегас ряды нарядных новеньких коттеджей, окрашенных в очень приятные мягкие тона. Из-за нашего присутствия в Нароке домики эти так и не были заселены в течение последующего года. В нескольких, прилегающих к нашей территории коттеджах, во второй половине 1963 года поселилось командование части, но это было уже после моего отъезда с Кубы, и об этом мне рассказал через несколько лет один из моих сослуживцев.

Вид на коттеджи с территории нашей батареи

Этот массив коттеджей, живописно расположенный в рощицах пальм, на фоне небольших зелёных холмов, радовал глаз и был для нас, практически изолированных от внешнего мира, одним из немногих свидетельств того, что мы находимся на обитаемом острове. Каждый считал своим долгом сфотографироваться на фоне этих коттеджей, чтобы когда-нибудь показать своим родственникам, какая красота нас окружала.
Кубинцы, видимо, считали, что подготовили всё для нашего приёма, но это, конечно же, было не так, потому что до этого они не имели опыта размещения большого количества войск, оснащённых современным оружием. Дело в том, что до 1959 года кубинская армия выполняла в основном полицейские функции, и у неё не было необходимости в создании инфраструктуры, присущей современной армии, защищающей свою страну от внешних врагов. «Оружие, полученное правительствами этого полушария, используется только для подавления народа или, как это делал Батиста, для борьбы с революцией», – сказал Фидель на встрече с Никсоном в апреле 1959 года. Создание настоящей армии на Кубе было бы непозволительной и бессмысленной роскошью по экономическим соображениям и потому, что единственной страной, которая могла себе позволить напасть на остров, были Соединённые Штаты, от которых Куба всё равно не смогла бы защититься. Про армии таких стран, какой была до революции Куба, Фидель писал в декабре 1957 года, что они «воюют меньше, чем Швейцария, но генералов в них больше, чем в Пруссии».
Кстати говоря, оружие дореволюционной кубинской армии, защищавшей, в том числе, американские интересы на Кубе, бесплатно поставляли Соединённые Штаты. После 1960 года кубинские Революционные Вооружённые Силы начали получать бесплатное вооружение из Советского Союза. Но американские поставки в сравнении с советскими были значительно более скромными по количеству, по разнообразию и качеству техники по той причине, что после революции изменилось предназначение кубинских вооружённых сил: к сожалению, кубинцам теперь пришлось заботиться о защите своей страны от внешнего врага.
В общем, на территории, отведённой нашей части, не было соответствующих дорог, моста через ручей с довольно глубоким руслом, парков для размещения большого количества техники, складов для хранения вооружения, боеприпасов и горюче-смазочных материалов, а также многого другого. Всё это нам предстояло построить и оборудовать самим.
Электроэнергию для освещения территории батареи и палаток мы получали первое время от шумного передвижного дизельного генератора, предназначенного для питания нашей техники. Это было очень плохо, так как вырабатывался ресурс агрегата, и повышалась вероятность его отказа в самый ответственный момент – при необходимости использования по прямому назначению. Когда после отбоя генератор выключали, наше расположение резко погружалось в оглушительную тишину и, если небо было затянуто облаками, в кромешную тьму тропической ночи. Поэтому практически все купили себе очень хорошие и дешёвые карманные фонарики, произведённые в Китае и заполонившие кубинский рынок. Особенно популярными были трёхбатарейные фонари с десятисантиметровыми отражателями и регулируемым фокусом. Эти фонари были похожи на небольшой прожектор: их мощный столб света позволял освещать объекты, находившиеся на расстоянии до ста метров. После того как к нам провели из центра линию электропередачи, подведённая энергия использовалась в основном для освещения, так как напряжение кубинской сети имело параметры, отличные от установленных для наших сетей и оборудования – 110 вольт и 60 герц.
С прибытием техники закончился наш затянувшийся больше чем на месяц отдых. А вновь прибывшим нашим товарищам вообще не удалось отдохнуть после непростых переездов по Советскому Союзу и невообразимо тяжёлого плавания, так как им пришлось вместе с нами срочно обустраиваться на новом месте. Несмотря на то, что мы, безусловно, не были ни в чем виноваты, мы всё-таки испытывали некоторое чувство вины перед нашими уставшими сослуживцами.
Итак, на выбранной на краю сельвы площадке мы поставили для себя две большие армейские палатки, на несколько десятков человек каждая, одну среднего размера – для командного пункта и несколько маленьких – для двух командиров взводов (командир батареи и третий командир взвода жили, точнее, ночевали в центре), старшины с каптёром, санинструктора с его хозяйством, для боеприпасов, горюче-смазочных материалов, продовольствия и другого имущества. Внутри жилых палаток и палатки командного пункта натянули потолки и стены из белой хлопчатобумажной ткани, чего мы никогда не делали в наших северных краях. Но здесь, в тропиках этот второй слой ткани в значительной степени спасал нас от жары, так как между ним и наружным брезентом образовывалось проветриваемое пространство, принимавшее на себя и рассеивавшее часть солнечного тепла. Правда, вскоре в этом пространстве начали гулять крысы, и нам приходилось вести с ними войну не на жизнь, а насмерть.
Надо сказать, что довольно скоро и брезент палаток стал снаружи практически белым – недаром раньше ткани отбеливали не с помощью химических растворов, а просто расстилая их на солнце. Днём стены палаток поднимались, и они превращались в тенты, дарившие нам во время короткого послеобеденного отдыха тень и относительную прохладу. Обычно мы поднимали стены и ночью, создавая небольшой сквознячок, позволявший дышать. Так что опускались стены только во время непогоды, а также в прохладные ночи конца декабря. Спали на нарах, сооружённых вдоль длинных сторон палаток из всего, что удалось раздобыть.
Связисты проложили телефонные линии между штабом, подразделениями и службами полка. Появилась и связь с дежурным по Группе войск, называвшимся «дежурный Гаваны». Нашей батарее присвоили симпатичный позывной «Пальма» в отличие от других подразделений, которым достались «Грузила», «Ключ», «Заварка», «Грунт» и тому подобные прозаические позывные.
По территории части проложили дороги. В качестве покрытия мы использовали необыкновенный, созданный природой строительный материал – привозившуюся из какого-то карьера очень вязкую белую глину, становившуюся после её утрамбовки поверх слоя щебёнки твердой как асфальт. После этого она, как ни странно, не размывалась ливнями и не растрескивалась под палящим солнцем. Только что проложенные дороги выглядели нарядными светлыми лентами, вьющимися среди зелёных зарослей, но после дождей на них довольно быстро ногами и колёсами натаскали коричневой глины, и они стали неопрятными, как светлая обувь, надетая в грязную погоду, и оставались такими до тех пор, пока не потемнели полностью.
Станцию разведки и целеуказания установили на вершине лесистого холма, находившегося в ста метрах от позиции батареи. Благодаря такому расположению была осуществлена её естественная маскировка и одновременно созданы благоприятные условия для кругового обзора.
Лопатами, ломами, кирками и кувалдами, то есть руками, отрыли окопы для командного пункта, орудий, другой техники и ходы сообщения между ними. Целинная земля, покрытая лесом травы и толстым слоем дёрна, колючие кусты, очень тяжёлая глина, мелкие и крупные камни. Никаких отбойных молотков, а, тем более, землеройной техники у нас не было. Непривычные жара и влажность, пот заливает глаза. Эх, залезть бы под холодную воду и не вылезать! Но не было даже хорошей питьевой воды. Всё время хочется пить. Но пить практически нечего, так как во фляжках вода быстро нагревается, приобретает неприятный привкус и не утоляет жажду.
Мы производили необходимые работы – строительство, обустройство жилья и позиций, приведение в порядок техники после её многочисленных перегрузок и перевозки по Советскому Союзу, через океан и от порта разгрузки – в течение всего дня в любую жару, так как необходимо было поставить батарею на боевое дежурство в кратчайшие сроки. В тени удавалось посидеть только во время обеда и получасового послеобеденного отдыха. Естественно, ни о каких выходных днях в этот период не могло быть и речи.
К этому добавлялось отсутствие строительных материалов. Всё делалось из подручных средств. Облицовку стен и дна окопов, покрытие полов и настилы на нарах делали из пальм, которые мы валили и распиливали обыкновенной двуручной пилой, так как электрической или бензиновой пилы у нас не было, и затем расчленяли топорами на некоторое подобие досок, точнее горбыля, и укладывали на утрамбованный грунт и на сооружённые нами деревянные каркасы нар. В дело шли те пальмы, которые мы вынуждены были спилить, так как в случае начала военных действий они помешали бы нам вести огонь по воздушным и наземным целям. Нам разрешили их спилить, так как земля, на которой мы располагались, не была частной собственностью. Сердцевина стволов пальм представляла собой трухлявую, волокнистую и быстро гниющую массу. В строительстве использовать её было невозможно. Поэтому в дело шла только плотная наружная часть стволов.
Из земли, а потом и из щелей, образовавшихся между настеленными досками, норовили вылезти на свет божий необыкновенно красивые, большие чёрные пауки с геометрически идеальным белым крестом на спине и с таким же красивым и загадочным названием – viuda negra (чёрная вдова), являющиеся самыми ядовитыми тварями на Кубе. Кроме них нас радовали небезобидные, норовящие ужалить скорпионы, отвратительные чёрные блестящие гусеницы, длиной до пятнадцати и толщиной в один – полтора сантиметра, сороконожки, превратившиеся на Кубе, видимо, благодаря тёплому климату в «стоножек» (cienpiés), и прочая гадость. В траве попадались, а иногда и заползали к нам в гости змеи. После того, как в шестилетнем возрасте меня укусила гадюка, змей я боюсь панически. Слава Богу, что на Кубе, в отличие от континентальной Америки, не было змей со смертельным укусом. Одного нашего солдата змея всё-таки укусила, когда он шёл по участку нашей территории, заросшему высокой травой. Но, видимо, потому, что солдат этот был очень крупным и здоровым парнем, никаких последствий, кроме жуткого испуга, это не вызвало. Правда, после этого случая мы стали осторожнее и не ходили босиком даже там, где вся трава была вытоптана. Тем более что не только и не столько змеи представляли опасность для незащищенных ног. За свою относительную безобидность змеи страдали: их ловили и в качестве трофеев оставляли себе шкуры. Кто-то из наших охотников за змеями подарил мне тогда кусок змеиной кожи, превратившийся в книжную закладку, потерявшую со временем часть чешуек, но до сих пор сохранившуюся у меня.

Заготовка досок

В палатках прежде чем лечь спать, приходилось перетряхивать постельное бельё и поролоновые матрасы с наматрасниками, чтобы не быть укушенным какой-нибудь заползшей ядовитой живностью. Хотя и это не давало гарантии безопасности в течение всей ночи. И порой кто-нибудь в ужасе вскакивал со своего ложа, ощутив, что под простынёй он не один.
Палатку командного пункта поставили под большим, раскидистым деревом таким образом, что она была защищена от палящих лучей солнца в самые жаркие часы. Кроме того, это в какой-то степени маскировало нас сверху. Остальные наши палатки стояли на открытых местах, не были никак замаскированы и могли стать замечательными ориентирами и целями для американской авиации. Впоследствии нас удивило, что вечнозелёное дерево над палаткой командного пункта дважды в течение года сменило свою листву. Будто бы оно уставало нести на себе листья, побитые ливнями и прожаренные палящим солнцем. Правда, в отличие от деревьев в России, на нашем кубинском дереве одновременно с опаданием старых листьев появлялись новые. Поэтому крона его никогда не была голой, а становилась на некоторое время ажурной, как это бывает в наших краях ранней весной.
Палатка командного пункта была «двухкомнатной»: служебное помещение, где стояло рабочее оборудование, и дежурили радисты и планшетисты, и комната отдыха – она же склад оборудования, использовавшегося время от времени.
Копая землю при обустройстве командного пункта, мы почувствовали сильный запах газа. В первый момент все с подозрением посмотрели друг на друга, но когда поняли, что запах не исчезает в течение длительного времени, то не на шутку встревожились: уж не повредили ли мы газопровод – всё-таки вырыли довольно большой котлован глубиной более одного метра. Когда мы убедились, что никаких труб, ни целых, ни повреждённых в нём не оказалось, меня вдруг осенило: да мы же открыли газовое месторождение! Я уже собрался объявить об этом, но тут к нам подошли охранявшие нас кубинцы и испортили праздник первооткрывателей, сказав, что этот газ выделяют повреждённые корни кустарника, который мы вырубали, расчищая площадку.

Наш командный пункт

Единственным, что прерывало нашу работу, были почти ежедневные тропические ливни, начинавшиеся всегда примерно в одно и то же время – между часом и тремя часами дня и продолжавшиеся очень недолго – в пределах двадцати – тридцати минут. После прекрасного солнечного утра к обеду неведомо откуда набегали огромные чёрные тучи, и разверзались хляби небесные. Молнии и оглушительные раскаты грома рвали потемневшее небо на части. За сплошной стеной дождя не было видно ничего: ни ближайших кустов, ни соседних палаток. В это время в палатке все обычно сидели молча, так как из-за невообразимого шума дождя было сложно общаться. И, тем не менее, когда ливень водопадом обрушивался с небес, наступало блаженство: он охлаждал раскалённую землю и понижал температуру воздуха. Но после того как дождь заканчивался, вышедшее из-за умчавшихся за горизонт туч солнце мгновенно начинало испарять всё, что только что вылилось сверху, дышать становилось труднее, чем до, казалось бы, спасительного дождя. Передвигаться было практически невозможно, так как ноги разъезжались, а туфли с прилипшей к ним глиной становились очень тяжёлыми. Так что о полноценной работе вне палаток в течение нескольких часов после окончания ливня не могло быть и речи. То есть терялась значительная часть рабочего времени. Темнеет на Кубе рано и резко. Для того чтобы наверстать упущенное, мы работали и в тёмное время – после семи часов. Вообще, в этом смысле, время нашей передислокации на Кубу в самый разгар сезона дождей было крайне неудачным и не потому, что мы страдали от ливней, а потому, что из-за них затягивались сроки выполнения неотложных работ, и снижалось их качество.
Во время этих дождей нам было так хорошо сидеть в палатке, наслаждаясь запахом свежести и слушая, как вода грохочет по брезентовой крыше. И сейчас, через много лет, стоя под душем, я закрываю порой глаза, и шум воды, бьющей по шапочке, возвращает меня в нашу палатку на командном пункте во время ливня.
Потоки были такой силы, что, как бы хорошо ни была натянута палатка, они не успевали скатываться с её крыши, брезент растягивался, провисал и на крыше в нескольких местах образовывались озёра воды. Во время первого ливня мы с тревогой наблюдали, как на белом потолке палатки вдруг появились эдакие пузыри, стремительно надувавшиеся, отчего потолок опускался всё ниже и ниже. Для того чтобы эта масса воды не прорвала брезент, не завалила палатку или, как минимум, не деформировала ткань и не сломала стойки, подпирающие крышу, пришлось первой попавшейся под руки доской поднимать изнутри изрядно потяжелевшую крышу, и собравшаяся вода с грохотом падала на землю около стен палатки. Получив первый урок от тропической стихии, для того чтобы не прорвать узким торцом доски потолок и крышу, мы соорудили из двух досок – длинной и короткой – конструкцию в виде буквы «Т». В дальнейшем, по мере того как ливневая вода скапливалась на крыше, мы сбрасывали её на землю с помощью этого нехитрого приспособления, упираясь короткой перекладиной в те места, где на потолке образовались пузыри. Дабы не утонуло или, как минимум, не испортилось наше оборудование и личное имущество, снаружи по периметру палатки прорыли дренажные канавки, собиравшие и отводившие воду. Необходимо было также обеспечить отток большого количества воды и из окопов. Здесь уже были нужны не канавки, а рвы, становившиеся во время ливня заполненными водой каналами.
Однажды после такого разгула стихии я должен был пойти по какому-то делу в центр. Ручей, обычно преодолевавшийся нами по камням, так как воды в нём бывало по щиколотку, превратился в бурную реку. Несмотря на то, что ручей протекал по равнине, из-за тропических ливней резкое изменение уровня воды и скорости течения было таким же как в горных речках после прошедшего дождя или во время таяния снега. Мост наши строители ещё не успели построить, и мне пришлось раздеться, чтобы форсировать водную преграду, держа одежду над головой. Трудно было оценить глубину потока, и я был уверен, что вода может дойти мне максимум до бёдер, но её оказалось гораздо больше. В итоге, меня сбило течением и вынесло на завал из стволов и сучьев деревьев, выбравшись на который, я и закончил переправу, перейдя по нему на противоположный берег. Что-то из моей одежды унесло взбесившейся водой. Через несколько лет на более или менее подробной карте Кубы я увидел, что ручей этот не был безымянным – он называется Хибаро и нанесён на карту пунктирной линией, как принято обозначать пересыхающие реки. Правда, совсем пересохшим я его никогда не видел. Ручей впадает в реку Альмендарес, становящуюся довольно полноводной перед впадением во Флоридский пролив между гаванскими районами Ведадо и Мирамар.
Нам ещё повезло, что в 1962 году на Кубе не было нередких для этих мест разрушительных тропических циклонов. Циклоны обычно зарождаются над южноамериканским континентом, в районе Эквадора, там, где земля получает наибольшее количество солнечного тепла, и движутся на север, то есть в направлении Карибского бассейна. Происходит это, как правило, в августе – ноябре. Циклоны вызывают серьёзные разрушения, наводнения и наносят существенный ущерб даже промышленным объектам, сооружённым из железобетонных конструкций. Можно себе представить, что стало бы с нашими палатками и находящимся в них имуществом, если бы циклон добрался до нас.
В октябре 1963 года циклон «Флора» бушевал в восточных районах страны. В некоторых местностях на землю за несколько дней обрушилась двухгодичная норма осадков. Более того, там, где ураганный ветер дул с моря, он нагонял высокую волну и «помогал» ливням затоплять сушу. «Флора» стала причиной гибели людей, в том числе и нескольких наших военнослужащих, спасавших оружие, потому что их командир, видимо, посчитал, что оно дороже людей.
А в 1962 году во время обычных сезонных ливней вода заливала окопы и частично разрушала то, что мы сделали с великим трудом в непривычных климатических условиях и в отсутствии нормальных строительных материалов. Из-за сочетания высокой влажности и обилия тепла пальмовые доски вскоре начали гнить, появились плесень и неприятный запах, увеличилось количество насекомых и прочей ползающей живности, обожающей сырость. Поэтому нужно было подумать о замене облицовки построенных нами сооружений.
Когда мы начинали оборудовать свою позицию, нам выдали всего несколько мешков цемента, при потребности, как минимум, в несколько десятков. Дополнительного поступления этого материала на батарею в ближайшее время не предвиделось. Прошёл слух, что в одно из подразделений части должны привезти цемент, и командир батареи приказал нам отправиться на разведку. Я взял несколько человек из своего отделения, и мы поехали на поиски. Нам повезло: в нескольких сотнях метров от расположения батареи стояла машина, с кузовом, заполненным мешками цемента, который, видимо, ещё не успели разгрузить. Водитель машины куда-то отлучился. Мы подъехали к ней борт к борту, в один момент несколько облегчили её груз и быстро скрылись с места преступления, не дождавшись возвращения водителя. Видимо, были поиски пропажи, но цемент мы на всякий случай спрятали в примыкавшей к нашей позиции сельве и начали бетонные работы только после того, как всё успокоилось. Командир, прятал довольную усмешку в свои пышные усы, как бы объявляя негласную благодарность участникам этой «боевой» операции. Это удивительно, но я помню сей героический эпизод нашей службы на Кубе так детально, будто это было вчера.
Пришлось освоить технологию бетонирования и последующего железнения поверхностей для того, чтобы из них не выкрашивался песок. Армия каждого из нас многому научила. Практически в любом подразделении найдется человек, владеющий той или иной специальностью и готовый не только выполнить необходимую работу, но и обучить ей своих товарищей. И на Кубе все мы в какой-то степени стали землекопами, лесорубами, столярами, бетонщиками, малярами, электриками.
Теперь мы смогли забетонировать некоторые объекты на нашей позиции и полы в жилых палатках. В первую очередь мы укрепили и загерметизировали стены и дно котлована, находившегося внутри палатки командного пункта, и установили в нём аппаратуру громкоговорящей связи батареи, не опасаясь затопления её грунтовыми водами. Здесь же располагались планшеты для нанесения курсов целей, и разместились радиотелеграфисты, круглосуточно прослушивавшие радиоэфир. Жили они в соседнем отсеке той же палатки и были освобождены от исполнения каких бы то ни было других обязанностей. Благодаря им мы могли изредка послушать родную речь и музыку. Сигнал, долетавший до нас с противоположной стороны земли, был слабым и нестабильным, но даже нескольких услышанных фраз или обрывков знакомой мелодии хватало для того чтобы поднять наше настроение и позволить погрузиться в воспоминания о близких людях, оставшихся за океаном.
Ещё одним очень приятным событием стало получение нашей первой на Кубе зарплаты. Мы с интересом рассматривали выданные каждому из нас несколько купюр песо и монеты – от одного до сорока сентаво, так как никто из нас до этого не бывал за границей и не видел никаких денег кроме рублей и копеек. А главное, мы теперь стали необыкновенно богатыми, а стало быть, и почти независимыми и могли позволить себе осуществить такие крупные покупки как зубная паста, сигареты и тому подобное. К тому же, это позволило мне начать возвращение долгов за купленный перед отъездом из Советского Союза фотоаппарат.

Жара и москиты

Первое время мы, особенно те, кто совершил переход через океан в твиндеках, наслаждались солнцем, старались загореть. Однако, как ни странно, загорали хуже, чем можно было бы ожидать на жарком тропическом острове. Дело в том, что утром солнце быстро поднималось по небосклону, целый день висело раскалённым добела шаром над головой, а вечером стремительно падало за горизонт. Поэтому во время работы загорали и сгорали в основном наши плечи и какое-то время они были украшены лохмотьями слезавшей с них кожи, пока окончательно не обуглились и не перестали ощущать горячее тропическое солнце. Кто-то из наших ребят попытался было позагорать, вынеся в послеобеденные полчаса отдыха на травку матрас. Однако такие попытки очень быстро закончились, так как, во-первых, солнце нещадно палило, а, во-вторых, разного рода живность, населявшая почву и траву, норовила поползать по загоравшему, и не всегда с добрыми намерениями.
Переносить жару нам помогало то, что, из-за необходимости обеспечить скрытность размещения на Кубе большой группировки советских войск мы не носили военную форму, лежавшую в наших вещмешках. Хотя было странно пытаться скрыть присутствие в стране большого количества иностранцев, разбросанных по всему острову и работающих среди бела дня на военной технике.

В «парадной форме»

Практически не носили мы и выданную нам гражданскую одежду. Дело в том, что нашей батарее несказанно повезло, так как мы жили в километре от штаба полка, то есть от начальства и даже цивильную одежду надевали только при построениях, при необходимости пойти в центр или при желании сфотографироваться. Во всех остальных случаях днём мы ходили по территории батареи и работали преимущественно в одних трусах, а то и в плавках. Да и трудно себе представить, как бы мы на палящем солнце выполняли земляные и строительные работы, а также обслуживали технику в наших костюмах. А рабочие комбинезоны были только у механиков-водителей и шофёров, да и они надевали их лишь при выполнении самых грязных работ – всё-таки тёмно-синие комбинезоны из плотной ткани были не самой подходящей рабочей одеждой для северных людей, попавших в тропики.
Мы всегда с ужасом и сочувствием смотрели на танкистов, вынужденных обслуживать свою технику в комбинезонах, а время от времени и залезать в них и в шлемах в раскалённые солнцем танки.

В южной советской форме

В кубинской форме

Сложными были отношения с солнцем у наших блондинов – обладателей нежной бело-розовой кожи, становившейся на солнце почти красной: им проходилось работать одетыми.
Южную полевую форму, выданную нам ещё на Карельском перешейке, мы там и примерили. Второй раз мы надели её, вытащив из вещмешков, на Кубе для того чтобы просушить и сфотографироваться в ней на экзотическом фоне, старательно спрятавшись среди кустов, чтобы никто из посторонних и никто из нашего начальства не увидел нас в советской военной форме. Естественно, сфотографировались мы и в кубинской форме, взятой для этого у наших новых друзей. Такую форму с целью конспирации наши военнослужащие надевали при транспортировке по территории страны наиболее ответственных грузов.
Последующие поколения наших военных, служивших на Кубе, носили что-то похожее на эту, красивую кубинскую военную форму. Но, я им не завидую, так как наверняка им было тяжелее переносить жару, чем нам, обычно раздетым. Правда, в отличие от нас, они уже жили не в походно-полевых условиях, и у них были определённые бытовые удобства, позволявшие им, как минимум, принимать ежедневный душ.
А для нас проблема с водой была одной из самых злободневных. У нас не было больших резервуаров, в которые можно было бы собирать для дальнейшего использования в изобилии низвергавшуюся с небес дождевую воду. Во время ливня принять естественный душ можно было только в первые секунды после его начала, а потом струи воды начинали хлестать с такой силой, что мы стремились как можно быстрее спрятаться в свои палатки от этого ада, состоявшего из потоков воды, ослепительных молний и оглушительного грома, заполнявших всё пространство вокруг нас. В душ, находившийся в центре, удавалось сходить раз в несколько дней. Грязь мы, конечно, с себя смывали, но когда возвращались обратно, пройдя при этом половину пути под палящим солнцем, уже впору было опять лезть под холодную воду, которой на территории батареи, увы, не было.
Жара и нехватка воды во время проведения интенсивных строительных работ спровоцировали появление у нас кожных заболеваний. Кубинцы для предотвращения подобных неприятностей пользовались какими-то присыпками. У нас же такой возможности не было, поэтому у многих появились болезненные, плохо заживающие, гноящиеся раздражения под мышками, в паху и между пальцами ног. У батарейного санинструктора не было ни достаточной квалификации, ни необходимых в этом случае лекарств. Так что с лечением были проблемы. В общем, мы сами, кто как мог, так и выкручивался. Сложности были даже с принятием душа, так как, с одной стороны, необходимо было соблюдать гигиену, с другой, раны эти должны были подсыхать, но вода этому не способствовала, а наши вафельные полотенца больше травмировали больные места, чем высушивали их. Дело усугублялось тем, что у нас была только тяжёлая, закрытая и абсолютно не дышащая советская обувь – осенние туфли на микропористой подошве, совершенно непригодные для тропического климата. Получили мы их то ли потому, что интенданты, снабжавшие нашу экспедицию, не знали, куда мы направляемся, то ли потому, что нужно было куда-то пристроить эти не пользовавшиеся у покупателей популярностью самые дешёвые и малосимпатичные туфли. К тому же, нам выдали всего по две – три пары хлопчатобумажных носков, они очень быстро износились, и приходилось надевать туфли на босу ногу. Ноги потели, и от этого туфли внутри практически всегда были влажными, а это увеличивало проблемы с гигиеной и кожными заболеваниями. Причём, обувь мы вынуждены были носить постоянно из-за опасения наступить на какое-нибудь ядовитое существо. Только через семь-восемь месяцев, когда рядом с нами поселили кубинцев, которых мы обучали работе на нашей технике, на территории батареи установили керамический бак объёмом примерно в три кубометра и стали привозить воду. Бак поставили в более или менее затенённое какими-то кустами место, да и сама керамика очень хорошо изолировала прохладную воду от раскалённого воздуха. Мы соорудили у себя душ, и жить сразу стало значительно легче, хотя воду, конечно, приходилось расходовать экономно.
Работы мы производили в течение всего рабочего дня с небольшим перерывом на обед, в то время как охранявшие нас одно время взрослые милисианос, как на Кубе называют ополченцев, свято соблюдали принятое и, можно сказать, узаконенное в жарких странах время послеобеденного отдыха – сиесту, и в середине дня старались укрыться в тени деревьев и пить кофе, ведя продолжительные беседы, или отдыхали в гамаках. Но этого нельзя сказать о кадровых кубинских военных, с которыми мы начали совместную работу в марте 1963 года – они несли службу в одинаковом с нами режиме, не прячась от полуденного солнца.
А в конце декабря, когда было несколько прохладных ночей, кубинцы страдали от того, что температура снижалась примерно до плюс пятнадцати градусов. Вместо того, чтобы разогреть себя движением, они, скованные холодом, сидели в своей палатке, закутавшись в одеяла, а кое-кто и в матрасы, и мёрзли. В случае крайней необходимости они в таком же виде и передвигались. Мы им сочувствовали, но нам, выросшим в краях с совершенно другим климатом, это похолодание создало на некоторое время комфортные температурные условия, примерно такие же, какие бывали в разгар лета у нас на Карельском перешейке – днём тепло, ночью приятная прохлада. Но на перешейке в летние месяцы были тучи комаров, мошкары, оводов и слепней, а здесь мы испытывали блаженство от того, что не только резко спала жара, но и закончился сезон дождей, и на некоторое время исчезли москиты. Видимо, улетели на юг, испугавшись холодов. В эти дни, вернее ночи, нам тоже пришлось вспомнить об одеялах, так как спать под одной простынёй было холодно. Но счастье это длилось очень недолго.
Ещё одно спасительное похолодание, до плюс 20–25 градусов в дневные часы, неожиданно наступило в двадцатых числах марта. К сожалению, это были последние «морозы» в ту зиму на Кубе.
Удивительно, но, несмотря на то, что на остров мы попали в самое неблагоприятное время года – жаркий и влажный сезон дождей, наибольший дискомфорт от тропического климата я начал испытывать не с момента прибытия на Кубу, а только с января 1963 года, когда после относительного декабрьского похолодания опять наступила жара, а потом вновь появились москиты, хотя дождей ещё не было. С середины января дневная температура установилась +30ºС, хотя по статистике январь на острове – самый холодный месяц со средней температурой +21,8ºС.
Затрудняюсь объяснить столь странное поведение своего организма. Во-первых, в январе стояла жаркая, но сухая погода, и она должна была бы переноситься легче. Во-вторых, казалось бы, за полгода пребывания на острове должна была произойти акклиматизация, но почему-то этого не случилось – напротив, жару стало переносить тяжелее. Странно, но этот дискомфорт я ощущал только лёжа в кровати после отбоя, в то время как, находясь в активном состоянии и днём, и перед тем как лечь спать, чувствовал себя вполне нормально.
В отличие от кубинцев, у нас не было противомоскитных сеток над спальными местами или хотя бы каких-нибудь средств, способных защитить от этих извергов. Ночью жара и духота – хочется раскрыться, но это невозможно из-за летающих над тобой полчищ москитов. Поэтому, ложась спать, берёшь с собой под простыню фляжку с водой, накрываешься с головой, оставив маленькую дырочку для дыхания, и обливаешься. Если успел в течение нескольких минут заснуть, то ты спасён. Если не успеваешь, то мокрая простыня и поролоновый матрас под тобой нагреваются от твоего же тела, вода начинает испаряться, обволакивая тебя тёплым, влажным облаком, и становится ещё хуже, чем было до обливания. Приходилось повторять эти водные процедуры до тех пор, пока не удастся заснуть. Иногда это удовольствие продолжалось довольно долго. Особенно плохо переносилась эта жара начала ночи в замкнутом, прогретом за день и плохо проветриваемом пространстве внутри палатки командного пункта, куда я перебрался в марте. В общей палатке было несколько свежее, так как там можно было поднимать на ночь стены, чего нельзя было сделать на командном пункте. Но в больших палатках были свои отрицательные стороны – большое скопление народа, жёсткие и не очень ровные общие нары из пальмовых досок вместо коек на командном пункте.
Москиты отличаются от наших гуманных комаров меньшими размерами, а главное, тем, что они летают со скоростью мухи и совершенно беззвучно, не предупреждая звонкой песней потенциальную жертву о своих нехороших намерениях. Так что поймать или прихлопнуть этих вампиров, тем более в темноте, практически невозможно – о том, что москит нанёс тебе визит, узнаешь только после того как он в тебя впился.
Ближе к утру сытые и довольные москиты отправлялись отдыхать, становилось значительно прохладнее, и мы могли насладиться спокойным, безмятежным сном. Ещё хорошо, что у меня не было никаких неприятных последствий от укусов москитов, а у некоторых наших ребят в местах укусов возникал нестерпимый зуд, а у кого-то появлялись гноящиеся болячки.
Противомоскитной сеткой удалось обзавестись только в конце мая 1963 года. Наступило блаженство. В этом убежище можно было лежать, раскрывшись и показывая язык бесящимся снаружи в бессильной злобе кровопийцам, желающим твоего тела. Только иногда приходилось гоняться за каким-нибудь особенно нахальным, проникшим под сетку извергом. Правда, наличием сетки и спокойным сном я наслаждался всего лишь в течение двух месяцев, остававшихся до моего отъезда с Кубы.
Но мы были молоды, и мне, например, вполне хватало нескольких предрассветных часов, чтобы как следует отдохнуть от кровавых ночных сражений с москитами и проснуться в бодром состоянии. Удивительно, но, будучи до Кубы и после неё, то есть практически всю жизнь, «совой», там я легко вставал рано, так как утро в тропиках было моим любимым временем суток: свежий, напоённый ароматами растений, прозрачный воздух, позволяющий легко дышать полной грудью, яркое встающее из-за сельвы солнце, играющее в бриллиантах капелек росы, усеявших траву, листья, цветы и даже брезент палаток. Уже нет москитов, ещё нет жары – всё располагало к хорошему настроению и предвкушению ещё одного доброго и интересного дня. И жаль было терять время на сон, чего ни раньше, ни после этого со мной, любителем подольше поспать утром, не бывало. Так что на время пребывания на Кубе я превратился в помесь «совы» и «жаворонка» – какую-то неведомую, поздно отходящую ко сну и рано встающую птицу, не испытывающую от этого неудобств.
Думаю, у каждого бывало порой такое неприятное ощущение: только начинаешь просыпаться и сразу чувствуешь – что-то тебя гнетёт – то ли накануне произошло какое-то нерадостное событие, то ли что-то вчера не доделал, то ли сегодня предстоит какое-то неприятное дело. И поэтому не хочется просыпаться, дабы избежать предчувствуемых сложностей, хотя ещё нет ясного осознания, откуда взялось это тревожное состояние. На Кубе у меня никогда не было такого душевного дискомфорта.
Кстати, на Кубе, как ни странно, меньшие размеры имеют не только москиты в сравнении с нашими отечественными комарами, но и более крупные животные. Например, на острове обитают самые маленькие в мире птицы – разновидность колибри, называемая на Кубе colibri-abeja – колибри-пчела, – весящие примерно два грамма, а также самые маленькие из живущих на земле летучих мышей. Невелики размеры и домашних кубинских животных, например, коров, кошек. Нас это удивило, так как казалось, чего бы им не расти в таком теплом, благодатном климате. Интересно, что свиньи на Кубе отличаются от наших хавроний не только пестрым окрасом, меньшими размерами и меньшей упитанностью, но и поведением: проезжая по какому-то сельскому населённому пункту, мы видели, как они бегают по улице словно собачки-дворняжки – то ли ищут пропитание, то ли просто любят свободу.
На нашем командном пункте нашла приют маленькая кошечка, которую мы считали котёнком. И, вдруг, мы заметили, что её стал навещать рыжий кавалер. Мы пытались оградить нашу любимую девочку от его домогательств, но она устроила нам скандал, и мы отступили. А котяра перестал появляться после того, как после нескольких ночных оргий понял, что его дама ждёт прибавления семейства. Это знаменательное событие произошло в конце декабря. Но кошка наша оказалась кукушкой и, окотившись, тоже исчезла вслед за ухажёром, оставив нам четверых своих детей. Пришлось доставать молоко и вскармливать сирот. По кубинским меркам по ночам было очень холодно. Поэтому мы разобрали котят и, ложась спать, засовывали их себе под тельняшки, чтобы они не замёрзли. В первую ночь я практически не спал, боясь задавить это беспомощное создание. У меня всё обошлось, у кого-то нет. Во вторую ночь я потерял бдительность и проснулся оттого, что почувствовал на себе остывшее тело котёнка. Было тяжёлое чувство вины и утраты.

Проблемы

Вместе с нами из центра перебрались на новое место и наши замечательные охранники-мальчишки, но они, к сожалению, вскоре нас покинули: в сентябре их куда-то перевели, заменив взрослыми милисианос самого разного возраста, вплоть до пятидесяти лет. Их оторвали от работы, семей, привычного образа жизни и, возможно, поэтому некоторые из них не проявляли особого рвения в службе.
Перед отправкой на Кубу нам выдали много одежды, а, как я уже упоминал, не вся эта одежда была нам нужна. К тому же, все эти плащи и костюмы, лежавшие без движения в наших чемоданах и вещмешках, из-за неблагоприятного климата и отсутствия нормальных условий их хранения начали интенсивно отсыревать, плесневеть и деформироваться. Время от времени мы старались почистить, расправить, повесить на самодельные плечики и высушить эту одежду, но это не приносило ощутимых результатов. Несмотря на то, что мы почти не пользовались ни костюмами, ни плащами, через некоторое время нам выдали очередную порцию брюк, рубашек, обуви, белья и даже второй плащ. В итоге началась торговля тем, что каждый считал для себя лишним. Зарплату мы получали символическую, но каждому хотелось купить себе что-нибудь на память о Кубе. Кроме того, были, конечно, и какие-то неизбежные текущие расходы, и желание приобрести сувениры родным. Поэтому продавалось всё – и одежда, и личные вещи. Я продал свои часы, так как вполне мог без них обойтись – всё в нашем замкнутом мирке было расписано и происходило по часам старшины, да и в технике нашей были встроенные хронометры, а кубинская радиостанция “Reloj nacional”, передававшая только последние новости, каждую минуту сообщала точное время. Этим и объяснялось её название, так как дословный перевод его означает «Национальные часы», а чтобы выразить суть этого наименования, лучше перевести его на русский как «Время страны». Определять время по местоположению солнца на небе было весьма проблематично, так как оно большую часть дня практически находилось в зените. По этой же причине трудно было соорудить солнечные часы: все предметы отбрасывали очень короткие тени, и определить их направление с достаточной точностью было совсем непросто.
Особой популярностью у кубинцев почему-то пользовались наши очень тёплые и тяжёлые шерстяные плащи с прорезиненной, не пропускавшей воздух подкладкой, хотя нам трудно было представить себе, как можно в тропиках надеть такой плащ – возможно, они могли носить такую одежду во время коротких зимних похолоданий, о которых мы в сентябре – октябре ещё не подозревали. Но зимой не было дождей, и плащ в это время, вроде бы, тоже не был нужен. Но, пожалуй, можно было использовать его как пальто. Один из наших охранников был очень предприимчив и прагматичен и поэтому скупал у нас всё подряд по бросовым ценам, а потом, видимо, продавал по совсем другим.
Когда начальство опомнилось, у некоторых из нас остались из одежды лишь брюки и рубашки. Угрожали вычетами стоимости отсутствующего имущества из нашей жалкой зарплаты и начали частично воплощать эти угрозы в жизнь, но потом, видимо, решили не предавать гласности эту ситуацию, тем более что никакой инвентаризации выданной нам одежды не предвиделось – она просто списывалась по истечении определённого срока, и всё, в конце концов, затихло.
Не знаю, было ли это явление так же широко распространено в других подразделениях части, так как только мы стояли на позиции вдали от начальства. Когда через сорок с лишним лет я познакомился с человеком, служившим в 1962–63 годах в ракетном дивизионе, прикомандированном к нашему полку, и сказал ему, где служил я, он ни на минуту не задумываясь, воскликнул: «А! Батарея-56!» Я тут же возразил, что у нас была батарея-57, то есть зенитная батарея 57-миллиметровых орудий. «Миллиметры тут ни при чём, – ответил он, – батарею вашу так назвал какой-то остряк потому, что у вас продали кубинцам какую-то одежду в таком количестве». Видимо это произошло уже после моего убытия с Кубы, потому что я не помню, чтобы батарея пользовалась такой публичной славой.
Был ещё один способ улучшить своё благосостояние, которым я однажды воспользовался. Я занял у одного из наших офицеров двадцать песо, а маму попросил отправить его жене в Ленинград двадцать рублей. Это были, конечно, не очень большие деньги, но, несмотря на то, что семьи офицеров получали, говоря армейским языком, денежное довольствие по соответствующим аттестатам, этот человек, беспокоясь о своей семье и не имея в течение долгого времени возможности помочь ей своей повседневной заботой, пытался оказать своим родным хотя бы дополнительную материальную поддержку. А если учесть, что не я один занимал у него деньги, помощь в результате такого обмена могла быть довольно существенной. Для меня же двадцать песо были заметным подспорьем, практически равным двум моим месячным зарплатам. Офицеры получали значительно больше нас, и истратить эти деньги на Кубе им было не на что. Поэтому и они, и мы с удовольствием совершали такие операции, легко превращая столь необычным, не предусмотренным законодательством способом валюты наших стран в конвертируемые, но ничего при этом не нарушая, так как деньги не пересекали никаких границ.
Совмещая приятное с полезным, некоторые наши умельцы начали делать и продавать кубинцам деревянные шкатулки, оклеенные ракушками, добывавшимися из строительного песка. Также вырезáли из какой-то твёрдой древесины, похожей на красное дерево, красивые курительные трубки, благо на Кубе было много хорошего табака и курильщиков. Навряд ли до сего времени сохранились у кубинцев эти трубки, но думаю, что у кого-нибудь из них или их потомков и сейчас стоит на видном месте шкатулка, сделанная нашими ребятами, как стоит у меня дома неоднократно разбитая и склеенная глиняная пепельница с надписью «Habana – Cuba» и другие кубинские сувениры, ласкающие глаз и тешащие память.
Нашелся у нас и предприниматель – один из наших механиков-водителей, наладивший с кем-то из кубинцев в соседнем населённом пункте коммерческие связи и осуществлявший посреднические функции при продаже имущества. Самым удивительным было то, что он занимался этим, зная всего несколько испанских слов. В один из выходных, сказав, что пошёл в центр, он куда-то исчез. Мы забили тревогу, долго пытались найти его или хотя бы какие-то его следы, но, в конце концов, после полуночи он объявился сам. После этого ему было запрещено покидать территорию батареи.
Дело в том, что незадолго до этого случая на вечернем построении нам сообщили о поимке солдата, убежавшего из своей части и пытавшегося пробраться к американской военной базе в Гуантанамо. Естественно, руководство было не на шутку встревожено этим происшествием и потребовало от командиров подразделений строгого и постоянного учёта местонахождения каждого подчинённого.
Я долго думал, стоит ли писать о негативных моментах в нашей службе, имевших место во время пребывания на Кубе. Но ведь это было в нашей непростой и небезгрешной жизни. Я не буду называть имена людей, замешанных в этих событиях – мало ли что у кого в жизни было. Ведь даже судимость снимается с преступников по прошествии определённого времени после отбытия наказания.
Были разные безобразия, чинившиеся нашими военнослужащими. Так, например, арестовали одного солдата из какого-то подразделения нашей части, пристававшего к дочери жившего недалеко от нас крестьянина и избившего его самого. Он был отдан под суд, и до отправки в Советский Союз его держали в наручниках на странной гауптвахте, размещавшейся в обычной палатке, стоявшей на дороге между центром и расположением нашей батареи.
Еще я вспоминаю ужасную, позорную сцену в самом центре Гаваны, около Капитолия: безобразно пьяного, ничего не соображавшего нашего, судя по виду и возрасту, сверхсрочника среди бела дня били ногами маленькие кубинские дети.
После таких происшествий, дискредитировавших нас и нашу страну, хотелось провалиться сквозь землю от стыда перед кубинцами. Безусловно, все понимают, что в любом стаде найдётся паршивая овца, но не будешь же этим оправдывать произошедшее перед кубинцами, пострадавшими в этих инцидентах или бывшими их свидетелями.
А однажды, из-за различия некоторых традиций наших стран, возник совершенно неожиданный конфликт.
Один из наших солдат тесно пообщался с какой-то местной женщиной и пришёл в полное недоумение, когда она стала требовать у него платы за общение. Солдат был из другой страны, и у него был, как теперь говорят, совершенно другой менталитет. Он привык на родине к тому, что, нанося визит даме, бывал накормлен, напоен, а то и обстиран. И при расставании его обязательно спрашивали с надеждой в голосе, когда же он придёт в следующий раз. И ему, привыкшему к такой постановке вопроса, было совершенно непонятно, почему он должен платить женщине за доставленное ей им же удовольствие.
Так что его удивление по поводу «странного» поведения кубинки было вполне объяснимо. Но та, в свою очередь, вступив в контакт не ради удовольствия, а для того чтобы немного заработать, не могла понять, почему ей не платят, как это было принято в её стране. И она, в отличие от солдата, не стала оставлять своё недоумение при себе, а явилась с соответствующей претензией к командованию части. Чтобы избежать «международного скандала», пришлось одному из командиров дать этой женщине несколько песо. Солдату же пообещали в следующий раз что-нибудь оторвать.
Надо сказать, что, несмотря на то, что новая власть на Кубе вроде бы запретила заниматься проституцией и трудоустраивала освободившихся от этого занятия девушек, в Гаване всё же функционировали публичные дома. Например, в районе порта. Более того, даже в самом центре города, на улице Колумба (Colón) был дом, на дверях которого была табличка с приветливой надписью «Puerta para todos» (дверь для всех). И некоторые наши офицеры и солдаты входили в эти гостеприимные двери, но старались не рассказывать о своих впечатлениях сослуживцам, дабы сведения об их похождениях не дошли до командования, а тем более до особистов. Иногда такие походы заканчивались нехорошими заболеваниями.
К сожалению, внутри подразделений были и случаи воровства.
На станции орудийной наводки нашей батареи служил один внешне очень симпатичный, похожий на Павла Кадочникова в миниатюре, интеллигентного вида солдат, некто П-ков, оказавшийся вором, причём неумным, так как он воровал у своих же ребят не только деньги, но и вещи, которые сложно было куда-нибудь спрятать. За несколько месяцев до того, как его уличили в воровстве, он был, как в таких случаях гласила официальная формулировка, «принят кандидатом в члены КПСС». Кстати говоря, я никогда не понимал этой формулировки, противоречащей нормам русского языка: непонятно, какой кандидат принял его в члены партии. Мы подняли вопрос о прекращении его «кандидатства». Я в этом принимал активное участие потому, что этот «коммунист», вступивший, естественно, из карьерных соображений в партию, вернулся бы из армии с замечательной характеристикой и устроенной благодаря партийности биографией и мог причинить много зла людям в течение своей последующей жизни. Тем более, если учесть его обманчивую внешность.
Увидев, что мы решительно настроены против жулика, и не желая брать на себя ответственность за решение этого щепетильного вопроса, командир батареи пригласил на наше комсомольское собрание, посвящённое разбору персонального дела проворовавшегося кандидата в члены партии, начальника артиллерии части. И, действительно, подполковник помог нашему командиру, отстаивая этого негодяя и мотивируя свою позицию тем, что для того, мол, и дается кандидатский срок, чтобы человек, у которого за это время обнаружатся какие-нибудь недостатки, мог их исправить. Так и сказал – «недостатки». Полный бред.
Подполковник считал своей основной задачей сокрытие сего происшествия от вышестоящих инстанций, так как если бы об этом случае стало известно наверху, то у него, у командира батареи и у политработников части могли быть неприятности. А то, что в ряды КПСС вольется этот проходимец, его совершенно не волновало. Не волновало его и то, что это посеет очередное сомнение в наших комсомольских душах. После этого безобразия в батарее исчезли и без того немногочисленные желающие вступить в партию, в которой подобным образом решались кадровые проблемы. Большего вреда делу не мог бы нанести никакой идеологический враг. Ещё Ленин когда-то сказал, что «никто не может дискредитировать коммунизм так, как сами коммунисты».
Был у нас один радист, которого перевели в батарею из какого-то другого подразделения. Как оказалось, перевели именно потому, что там он проворовался, и его бывшие сослуживцы применили в качестве воспитательной меры побои. Видимо, решив, что он не получил сполна, однажды они пришли к нам, чтобы продолжить его воспитание.
В общем, проблем хватало, в том числе и из-за спешки при отборе участников операции, осуществлённом перед нашей отправкой на Кубу.

Кубинские студенты!

В связи с резким обострением обстановки вокруг Кубы в середине октября нашу охрану в очередной раз сменили. На этот раз очень удачно, так как к нам прислали наших ровесников – мобилизованных в народную милицию студентов Гаванского университета. Они были очень интересными, цельными, образованными и переживавшими за судьбу своей страны людьми. Когда один из наших солдат, не поняв этого, хотел им что-то продать, их реакция была очень жёсткой. Несмотря на свою молодость, кубинские студенты были совершенно взрослыми, вполне сформировавшимися личностями, каких я потом не часто встречал среди советских студентов за долгие годы работы с ними в одном из институтов. Да и в новом поколении кубинских студентов, обучавшихся в СССР, тоже не все были столь серьёзны и ответственны, как эти студенты первых послереволюционных лет. Я не знаю, как отбирали на Кубе молодых людей для обучения в Советском Союзе, но было такое впечатление, что некоторым из них этот счастливый билет доставался очень легко, а то, что легко достаётся, обычно не ценится. По крайней мере, в начале 80-х годов на курсе моей дочери учились кубинцы, некоторые из которых не слишком стремились быть лучшими в учёбе.
Появление студентов рядом с нами стало для нас подарком. С ними было очень интересно и приятно общаться. Испанский язык в их исполнении звучал значительно лучше, так как говорили они более медленно и чётко, чем те, с кем мы общались до них. Кроме того, речь их была, конечно, более грамотной. Как люди образованные, они прекрасно понимали наши языковые затруднения и терпеливо, и даже с удовольствием, помогали желающим освоить испанский. И хотя у нас не было пока ни учебников, ни словарей, запас слов постоянно пополнялся, а благодаря помощи студентов появлялось умение выражать свои мысли.
Один из наших солдат был хорошим шахматистом. Для него общение со студентами стало настоящим праздником – он пропадал в их палатке всё своё свободное время, найдя среди них достойных соперников.
Я с ними первое время не играл, так как, обучившись игре в шахматы в шестилетнем возрасте, и в двадцать один год играл на том же уровне, что и в раннем детстве. По крайней мере, я был в этом уверен, но впоследствии, к великому своему удивлению и удовольствию, убедился, что это было не совсем так.
Годом раньше к нам в часть прибыли новобранцы 1942 года рождения. Однажды один из них предложил мне сыграть с ним в шахматы. Я долго отнекивался, искренне ссылаясь на неумение играть, но он был настойчив, и я, в конце концов, согласился. Он три раза быстро меня обыграл и успокоился. Больше он меня подобными просьбами не донимал. В этом же призыве был другой солдат, с которым мы в один из длинных зимних вечеров от нечего делать сели поиграть в шахматы в Ленинской комнате, как называлось в наше время помещение, предназначенное для проведения собраний, политинформаций и отдыха в каждом подразделении. Тогда в казармах телевизоров ещё не было, поэтому в вечернее время каждый сам находил себе занятие по душе. Силы наши оказались более или менее равными, и мы поочерёдно выигрывали друг у друга. После этого мы играли с ним по несколько партий практически каждый свободный вечер. Началось наше с ним увлечение шахматами примерно за полгода до командировки на Кубу.

Около нашего спорткомплекса

На Кубе в один из напряжённых октябрьских дней, когда мы постоянно находились на огневой позиции батареи, в готовности занять в случае необходимости свои рабочие места, мой прошлогодний шахматный обидчик заскучал и опять предложил мне поиграть. Как и год тому назад, я долго отказывался, говоря, что со мной ему играть неинтересно, да и не хотелось мне выглядеть беспомощным, тем более что теперь он стал моим подчинённым. Но заняться, действительно, было нечем, и мы всё-таки сели за доску. В первой партии я довольно легко у него выиграл. Затрудняюсь сказать, кто из нас был больше удивлён. Но я был удивлён приятно, а он, конечно, нет. Он потребовал реванша и проиграл так же быстро, как и в первый раз. То же самое произошло и в третьей партии. Больше мы с ним никогда не играли. И я понял, что мы с моим постоянным шахматным партнёром не только были равными соперниками, когда начинали с ним играть, но и одинаково, незаметно для самих себя прогрессировали, играя только друг с другом. Это был своеобразный полуторагодичный всплеск моей активности в этой игре, который больше никогда в моей жизни не повторился. После такого неожиданного обнаружения своего возросшего мастерства я преодолел мешавший мне комплекс шахматной неполноценности и уже мог играть с кубинскими студентами.

Наши неумелые попытки приобщиться к бейсболу

Шахматы были не единственным видом спорта, которым мы занимались. Мы оборудовали себе волейбольную площадку, сделали стол для пинг-понга, как тогда называлась игра, теперь обычно именуемая «настольный теннис», турник, теперь называемый перекладиной, брусья, гимнастического коня, смастерили что-то наподобие штанги. Конечно же, были и плановые занятия по физической подготовке, и ежедневная утренняя зарядка, на которую, к негодованию старшины, так не хотелось идти: нам вполне хватало естественной физической нагрузки в течение рабочего дня.
Кубинцы пытались обучить нас азам бейсбола, называвшегося на Кубе пелотой, – игры, в которой кубинские спортсмены были одними из мировых лидеров. В части, недалеко от расположения нашей батареи, выровняли большую площадку, и появился стадион с хорошим футбольным полем и даже деревянными трибунами вдоль одной из его длинных сторон. Все это позволяло нам разнообразить свой отдых и поддерживать приличную физическую форму.
Из мероприятий, относящихся к спорту, запомнился приезд в нашу часть сборной команды СССР по баскетболу, возвращавшейся с чемпионата мира с бронзовыми медалями. И, несмотря на то, что прилетели они из Бразилии, всё-таки это была какая-то связь с Родиной. Кроме того, было интересно пообщаться с этими высокими, симпатичными парнями, известными всем любителям спорта нашей страны.

Эскалация кризиса

Наступила середина октября 1962 года. События, вызванные обнаружением американцами советского стратегического оружия на Кубе, развивались стремительно. Живя очень изолированно, мы могли этого и не заметить, если бы не тревожное настроение охранявших нас студентов и не информация, получаемая от них. Всё завертелось, начиная с 16 октября, когда президенту Кеннеди положили на стол полученные в результате аэрофотосъёмки с самолёта-разведчика U-2 снимки оборудовавшихся на острове позиций советских ракет средней дальности. Из наших газет, приходивших из Советского Союза не чаще одного раза в неделю, было невозможно что-нибудь понять, так как в них не было практически никаких сообщений о событиях, разворачивавшихся вокруг Кубы. А извлечь подробные сведения из кубинских газет мы не могли с нашим знанием, вернее, незнанием испанского языка.
Ещё 12 сентября было опубликовано сделанное по поручению Советского правительства Заявление ТАСС. В этом документе утверждалось, в частности, что «наши ядерные средства являются настолько мощными по своей взрывной силе, и Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями этих ядерных зарядов, что нет нужды искать место для их размещения где-то за пределами Советского Союза».
А в двадцатых числах октября мы прочитали в газете «Правда», что заместитель министра иностранных дел, постоянный представитель СССР в Совете Безопасности Организации Объединённых Наций Валериан Александрович Зорин отказался признать подлинность американских фотографий, подтверждавших наличие наших ракет на Кубе. Этого от него требовал постоянный представитель США Эдлай Стивенсон. Мы понимали, что советская дипломатия просто пыталась выиграть время, а Зорин выполнял задачу, поставленную перед ним руководством страны. Находясь на Кубе, мы, конечно, были заинтересованы в том, чтобы руководство СССР затягивало эти игры. Это давало время для развёртывания наших войск и приведения их в боеспособное состояние, что должно было обеспечить успех операции, а стало быть, и нашу безопасность, хотя мы и так были уверены, что не пропадём. Так что позиция наших дипломатов нас не удивляла и, тем более, не вызывала нашего осуждения. Как сказал когда-то американский писатель Амброз Бирс, «дипломатия – патриотическое искусство лгать ради блага своей родины». Поэтому напрасно западные политические деятели и журналисты осуждали поведение Громыко, Зорина и других советских дипломатов в октябре 1962 года. Особенно это относится к политикам, так как кто-кто, а они-то понимают, что это была вынужденная и необходимая, с точки зрения интересов Советского Союза, ложь. Не могут не понимать, даже если они никогда не слышали высказывания Амброза Бирса.
Ведь всего полутора годами раньше, тоже на заседании Совета Безопасности ООН, сам Эдлай Стивенсон отрицал причастность его страны к бомбардировке кубинской территории и организации высадки десанта кубинских контрреволюционеров в заливе Свиней, в чём всего через несколько дней вынужден был всё-таки сознаться и принять на себя ответственность за эти события президент Кеннеди. Кстати говоря, Стивенсон был противником проведения этой закончившейся позором и поражением антикубинской акции. Можно сказать, что Зорин и Стивенсон на заседании в октябре 1962 года поменялись ролями по сравнению с ситуацией в апреле 1961 года. Ведь не зря же Кеннеди, очень хорошо понимавший задачи и методы дипломатии, ласково называл Стивенсона «мой официальный лгун». Да и сам американский президент не брезговал такого рода ложью, стремясь убедить в апреле 1961 года человечество в том, что Кубу бомбили кубинские самолёты, взлетевшие с кубинской же территории. И имел ли Кеннеди моральное право обвинять Советский Союз в скрытном проведении операции «Анадырь», если сам требовал от своего ближайшего окружения, чтобы высадка десанта на Плайя Хирон была осуществлена под покровом ночи, дабы можно было выдать эту подготовленную и финансированную американцами операцию за восстание находящихся на территории Кубы противников новой власти! Ну, очень хотелось американскому президенту сохранить своё лицо перед мировым сообществом, тем более, что незадолго до событий на Плайя Хирон была согласована дата предстоящей встречи в Вене Кеннеди и Хрущёва. Так что, обвиняя наших дипломатов во лжи, американские политики, видимо, забыли слова своего великого соотечественника Бенджамина Франклина, сказавшего однажды: «Прежде чем указывать на меня вымой свой палец».
Вообще-то говоря, Эдлай Стивенсон, будучи очень умеренным политиком, пользовался симпатией в Советском Союзе. Поэтому, когда в 1956 году он во второй раз участвовал в президентской кампании, у руководства нашей страны была слабая надежда на то, что в США впервые после Франклина Делано Рузвельта появится, президент, с которым можно будет относительно спокойно и мирно решать двусторонние и мировые проблемы. Я помню, как в том году Хрущёв в одном из своих выступлений сказал, что есть кандидат в президенты США, которого мы хотели бы видеть на этом посту. Называть его он, естественно, не стал, но всем было понятно, что это не генерал Эйзенхауэр, шедший на свой второй президентский срок. И хотя говорят, что история не терпит сослагательного наклонения, всё-таки возможно события в мире развивались бы несколько иначе, будь тогда Стивенсон избран президентом Соединённых Штатов.
Сейчас некоторые наши дипломаты и политики говорят о том, что Зорин, действительно, не знал о размещении на Кубе советских ракет. Может быть, это на самом деле было так, но в это нелегко поверить. Да и непросто теперь установить, что он знал, а что нет. В любом случае, в результате этих событий Зорину в том же 1962 году пришлось покинуть свой пост в Организации Объединённых Наций.
В неудобное положение попал и назначенный в 1962 году послом Советского Союза в США А.Ф. Добрынин, также демонстрировавший свою неосведомлённость об истинном положении вещей. Возможно, поэтому обидевшиеся на наших крупных дипломатов американцы зачастую осуществляли направленные на разрешение кризиса контакты с руководителями СССР неофициально – через сотрудников нашей разведки в США.
Позиции А.А. Громыко в Политбюро ЦК КПСС и в правительстве были столь непоколебимы, что на его карьере эти события никак не отразились, несмотря на возмущение Кеннеди тем, что, беседуя с ним в Белом доме 18 октября 1962 года, Громыко не признался в наличии на Кубе советского стратегического оружия, фотографии которого лежали в это время в ящике стола президента. Но Андрей Андреевич вполне логично объяснял это потом так: американский президент не задавал ему прямых вопросов об этом оружии – почему же он должен был сам ему об этом сообщать?! Не напрасно говорят, что настоящий дипломат несколько раз подумает, прежде чем… ничего не сказать. На показываемых практически во всех документальных фильмах о Карибском кризисе кадрах этой встречи очень хорошо видно, что Кеннеди, как обиженный ребёнок, старается не смотреть в глаза Громыко, а тот сидит с непроницаемым лицом и делает вид, что знать ничего не знает и ведать не ведает. Дипломат!
Что было непонятно, так это катастрофический провал американской разведки, не сумевшей вовремя обнаружить переброску через океан более сорока тысяч советских военнослужащих с вооружением и техникой. Правда, с помощью нашей контрразведки молодая кубинская спецслужба до прибытия на Кубу основных сил Группы советских войск обезглавила американскую шпионскую сеть в этой стране, захватив с поличным резидента ЦРУ Клемента Инклана, изъяв у него сверхбыстродействующий передатчик, другую специальную технику, оружие и деньги. Была также разгромлена подпольная контрреволюционная организация – так называемая «División Narciso Lopez», действовавшая на территории всей страны и названная так по имени испанского генерала-заговорщика, родившегося в Венесуэле, воевавшего против армии Симона Боливара, освободившей от испанцев территории, занимаемые сейчас шестью странами Южной Америки. Одно время Нарсисо Лопес был помощником испанского губернатора на Кубе. Изменив короне, он начал добиваться присоединения Кубы к Соединённым Штатам, за что был казнён испанцами. Нарсисо Лопес известен тем, что привёз из Соединённых Штатов и в 1850 году, поднял над Карденасом флаг Кубы, отдалённо похожий на флаг американского штата Техас. На вопрос французского журналиста Игнасио Рамоне о том, почему флаг столь сомнительного происхождения является одним из официальных символов современной Кубы, Фидель ответил: «Потому, что этот флаг впоследствии покрыл себя славой. … От своего тёмного происхождения он был тысячи раз отмыт самой чистой народной кровью. … Он стал национальным флагом и по сей день реет впереди в любом нашем сражении».
Некоторые российские авторы, пользуясь созвучием, пытаются выдать организацию, носившую имя Нарсисо Лопеса за «Дивизию Нарсисо Лопеса», то есть за военное соединение, называемое у нас дивизией, и пишут об уничтожении и захвате нескольких тысяч её членов. Это не так. В переводе с испанского слово «división» означает, например, «отделение». В общем, эта организация не была военной, тем более, не была дивизией в нашем понимании, и в ней было на порядки меньше людей, чем бывает в дивизии. В ходе её ликвидации были уничтожены десятки контрас, арестованы более двухсот тридцати членов этой организации, захвачены девять складов с оружием и боеприпасами, а также значительные суммы валюты. И это был очень большой успех спецслужб, парализовавший на определённое время работу шпионских и диверсионных групп контрреволюционеров. Но, тем не менее, на территории Кубы наверняка осталось немало обиженных революцией осведомителей, которые могли предоставлять американцам достоверную информацию о нашем присутствии на острове. Так что трудно объяснить, почему американцы так долго не могли понять, что происходит на Кубе. Видимо, они не ожидали от нас такой прыти, так как слишком расслабились благодаря многовековой изоляции и отсутствию угроз Соединённым Штатам в Западном полушарии.
И они прозевали размещение серьёзного советского воинского контингента у себя под носом, несмотря на упущения в маскировке наших войск и техники. Я не знаю, какие меры принимали для маскировки наших ракет, но на Кубе, учитывая отсутствие подходящей растительности, вряд ли можно было говорить о возможности обеспечения эффективной маскировки этого оружия. Ракеты Р-12, завезённые на остров имели высоту 22,1 метра, и их невозможно было спрятать в низкорослой сельве. Конечно, можно было уповать на то, что корпус ракеты слегка напоминает ствол королевской пальмы, к тому же, соизмеримой с ракетами по высоте, но это было бы несерьёзно, хотя такой вариант естественной маскировки, как ни странно, обсуждался при подготовке к проведению операции. Что касается нас, то мы особенно и не прятались. Лишь с обострением обстановки в октябре начали в перерывах и по окончании ежедневных работ накидывать на орудия и другую технику редкие камуфляжные маскировочные сетки. Но это, в общем-то, было похоже на действия страуса, прячущего голову в песок, так как такая лёгкая эпизодическая маскировка была бессмысленной. Но то, что не додумало в отношении маскировки наше командование, компенсировала природа. Дело в том, что когда в первой половине октября Кеннеди принял решение о полётах надо всем островом шпионских самолётов U-2, в течение двух недель стояла пасмурная погода, небо над островом было постоянно затянуто плотными облаками. Поэтому американцы смогли сфотографировать позиции наших ракетчиков только 14 октября, в день, когда небо очистилось от облаков.
Правда, судя по некоторым опубликованным документам, американцы уже к концу сентября получили от своих осведомителей, находившихся на Кубе, и от прибывавших в США кубинских эмигрантов кое-какую информацию о доставке на Кубу наших ракет, но, видимо, она была очень скудной, разрозненной и неконкретной. По крайней мере, Кеннеди нужны были более точные и убедительные данные по этому вопросу.
После 16 октября начались ежедневные утренние облёты наших позиций американскими истребителями. Не знаю, с какой базы они взлетали, но проходили они над нами в направлении с запада на восток. Обычно они летели двойками на высоте примерно ста метров – так низко, что мы невооружённым глазом видели сидящих в кабинах лётчиков в красных комбинезонах. Подозреваю, что не только мы их, но и они нас тоже видели. Наверное, со стороны эта картина выглядела весьма странно: проносящиеся на бреющем полёте истребители и мы на своих рабочих местах в совершенно не вяжущейся с ситуацией легкомысленной и разношёрстной гражданской одежде и военных касках. Какая уж тут маскировка!
Надо сказать, что вся остальная техника части была в значительной степени обеспечена естественной маскировкой, так как парки, где она стояла, были оборудованы в примыкавшей к нашему расположению сельве. Не знаю как с воздуха, а с земли ничего не было видно.
Во время этих облётов иногда непонятно и непоследовательно вело себя наше командование. Сообщают по радио, что через несколько минут над нами появятся американцы, и мы должны их сбить. Объявляется боевая готовность, но буквально в последние секунды перед их пролётом поступает команда ни в коем случае не открывать огонь. И так неоднократно. Возможно, это была психологическая игра с американцами, которые, наверняка прослушивали нашу открытую радиосвязь. Может быть, наше командование пыталось запугать американцев, но они почему-то не испугались, а нам эта нервотрёпка, мягко говоря, не доставляла удовольствия. Не знаю, что было бы в случае начала боевых действий, но подобные ситуации воспринимались нами как определённая неуверенность в действиях нашего командования. Надо сказать, что нам было морально нелегко переносить то, что американцы чувствовали себя хозяевами в небе суверенной страны, защищать которую мы прибыли. Очень хотелось поставить их на место.

С другой стороны, это было необыкновенное, незабываемое зрелище. Когда над твоей головой на огромной скорости, с оглушительным грохотом пролетают такие красивые птицы, – это, конечно, впечатляет, если отвлечься от ситуации и забыть, что это чужие и хищные птицы.
Было непонятно, хотят ли американцы своими полётами просто оказать психологическое давление на нас и на кубинцев, спровоцировать нас на начало боевых действий или они сами намерены нанести удар по нашим позициям, что было, судя по развитию ситуации, вполне вероятно, либо облёты совершались только с разведывательными целями. Как показало время, в действиях американцев присутствовали все эти мотивы за исключением намерения бомбардировать нас, по крайней мере, до поры до времени. Но мы тогда этого не знали и в интересах своей же безопасности должны были рассчитывать на худший вариант.
В любом случае, вопрос о полётах иностранных самолётов над территорией страны должны были решать кубинское правительство и кубинская армия. А открытие огня по этим самолётам советскими войсками было бы ошибкой, так как у нас не было никакой юридической основы для таких действий, например, подписанного и ратифицированного договора о совместной обороне или договора о взаимопомощи между СССР и Кубой. На подписании такого документа давно настаивала кубинская сторона. Подготовленный и согласованный «Договор между Правительством Республики Куба и Правительством Советского Союза о военном сотрудничестве для защиты национальной территории Кубы в случае агрессии» собирались подписать во время запланированного на ноябрь визита Хрущёва в Гавану. Но, как известно, в ноябре уже было не до визитов.
Сбить американские истребители было бы непросто. Они проходили над нами с такой большой скоростью и, главное, на такой малой высоте, что радиолокаторы, находившиеся на нашем вооружении в то время, и, тем более, очень инерционный прибор управления артиллерийским зенитным огнем, представлявший собой оптикоэлектромеханическую вычислительную машину, вряд ли могли бы справиться со стоящими перед ними задачами. Неизвестно также, насколько была бы эффективной ручная наводка орудий при таких параметрах полёта и, следовательно, внезапности появления истребителей непосредственно в зоне нашего огня и очень короткого времени их нахождения в этой зоне. Но попробовать, с профессиональной точки зрения, было бы интересно. Дело в том, что у нас не было опыта работы с такими целями, так как на учебных стрельбах в СССР мы всегда вели огонь по так называемому «конусу», прицепленному тросом к летящему не очень быстро и на достаточно большой высоте бомбардировщику Ил-28. А тренажёров, позволяющих имитировать стрельбу по разным типам целей, тогда ещё не было.
И всё-таки нашим лётчикам надоело терпеть наглое поведение американцев. И однажды два истребителя МИГ-21 прижали к земле американский F-104, вынуждая его совершить посадку на нашем аэродроме. В последний момент ему всё-таки удалось выскользнуть, но страху он, видимо, натерпелся, так как в дальнейшем «героические» американские лётчики облетали этот район стороной.
22 октября американский президент обратился по телевидению к народу США и объявил о своём решении ввести морской карантин вокруг Кубы с целью не допустить дальнейшего ввоза на остров наступательного оружия. Он принял такое решение, несмотря на то, что наиболее радикально настроенные военные и некоторые члены американской администрации настаивали на принятии более решительных мер: бомбардировки острова и, в первую очередь, позиций наших ракет. В значительной степени американцы отказались от таких действий из-за отсутствия уверенности в том, что будут уничтожены все советские ракеты, и не последует возмездие с нашей стороны. В район осуществления карантина были стянуты практически все корабли американских ВМФ, находившиеся в Атлантическом океане, включая несколько авианосных групп, в боевой готовности была и береговая авиация США. Дивизия морских пехотинцев, воздушно-десантные, танковые и другие соединения находились на исходных позициях для осуществления высадки на остров, были призваны на службу резервисты, увеличен численный состав американских войск на базе Гуантанамо.
Были приведены в боевую готовность все виды вооружённых сил США не только в районе Карибского бассейна, но и в Европе, и в тихоокеанском регионе. Соответствующие меры были приняты и союзниками США по НАТО и другим блокам.

Кубинский плакат «В шаге от войны»

Ответные меры не заставили себя долго ждать. 23 октября все части и службы Группы советских войск на Кубе были приведены в состояние повышенной боевой готовности. То же самое было осуществлено и в Вооружённых силах Советского Союза в целом, а также в армиях стран Варшавского договора и, конечно, в Революционных вооружённых силах Кубы. В Советской армии были отменены отпуска, и объявлено о задержке увольнения в запас военнослужащих срочной службы.
Начиная с 23 октября практически всё время, не считая часов сна и времени приёма пищи, мы находились на огневой позиции. В эти дни нами были приняты дополнительные меры по обеспечению нашей безопасности. Так внутри забора из обычной колючей проволоки и за жилыми палатками, примыкавшими к сельве и ничем до той поры не защищёнными от проникновения посторонних лиц, мы создали полосу из МЗП – малозаметного препятствия, представлявшего собой тонкую спиральную проволоку, под которой, в отличие от проволоки колючей, невозможно проползти, перекусив её. Более того, попав в это заграждение, человек начинает в нём запутываться, как муха в паутине, и становится просто беспомощной мишенью. Хотя, надо сказать, что сама сельва, представлявшая собой в основном густое мелколесье, да ещё опутанное лианами, в какой-то степени была естественным препятствием для желающих проникнуть на нашу территорию. В этих зарослях даже днём царил полумрак, а под ногами чавкала какая-то грязная жижа, по крайней мере, во время сезона дождей. А о том, кто там обитал и ползал, даже думать не хотелось. И, тем не менее, многие подразделения нашей части смогли освоить этот мрачный мир и превратить его в парки своей техники. Представляю себе, сколько сил им пришлось затратить на борьбу с этой сплошной зелёной стеной, на последующее выравнивание необходимой площадки и создание её дренажа.
На случай высадки американских войск на остров и начала боевых действий на суше батарее были выданы с полкового склада обычные, а также противотанковые гранаты, которые нам никогда раньше не доводилось держать в руках. Были ужесточены требования к несению караульной службы, особенно в ночное время.
Фидель приказал кубинским зенитчикам пресекать полёты низколетящих американских самолётов и открывать по ним огонь. И кубинцы выполнили приказ своего главнокомандующего, сбив один из истребителей F-104. И там, где это произошло, американские самолёты тоже больше не появлялись. Наша же ствольная зенитная артиллерия по истребителям не стреляла, в то время как один из совершавших разведывательные полёты на большой высоте U-2 был сбит над Кубой 27 октября советской зенитной ракетой, что едва не стало последней каплей, переполнившей чашу терпения американского руководства. Недаром этот день в Америке назвали «чёрной субботой».

Сбитый U-2

Решение об уничтожении этого самолёта вынуждены были принять без согласования с Москвой и командующим Группой войск два его заместителя. Дело в том, что U-2 уже намеревался покинуть воздушное пространство Кубы, осуществив в течение достаточно продолжительного времени разведку наших и кубинских военных объектов. Было решено, что нельзя его отпускать с полученной информацией, так как она не просто позволила бы американцам составить полную картину расположения частей и вскрыть систему противовоздушной обороны нашей Группы войск и кубинской армии, но и нанести по ним эффективный удар в случае начала военных действий. Узнав о гибели американского самолёта, крыло «ястребов» в руководстве США начало оказывать давление на Кеннеди, требуя принятия адекватных мер. Дело в том, что в ВВС США было принято в случае уничтожения американского самолёта наносить удар по позиции зенитчиков, сбивших его. Но нервы у президента оказались крепкими. Он не давал никаких распоряжений по этому поводу пока не выяснил, что акция была предпринята без санкции Москвы, и Кеннеди решил оставить этот трагический случай без ответа. В многочисленных фильмах о Карибском кризисе показывают обломки этого самолёта. О причинах, приведших к уничтожению U-2 и гибели американского лётчика, пилотировавшего его, Фидель совершенно справедливо сказал в своём выступлении по кубинскому радио и телевидению 1 ноября 1962 года: «…мы считаем, что этот американец погиб в нашей стране вследствие незаконных актов и нарушений нашего суверенитета, организуемых правительством Соединённых Штатов. И было бы хорошо, если бы обстоятельства, вызвавшие эту смерть, не повторились, то есть причины, вызвавшие эту смерть, не повторились». В экспозиции Центрального музея Вооружённых сил Российской Федерации, посвящённой событиям на Кубе в 1962 году, ветераны Карибского кризиса представили крышку от бензобака этого самолёта.

Разрешение кризиса

Решающая ночь была с субботы 27 на воскресенье 28 октября.
Эту ночь я запомнил на всю жизнь. В первом часу, едва успев заснуть, вскакиваем по боевой тревоге под отвратительный, раздирающий все внутренности вой трофейной немецкой сирены, установленной на нашем командном пункте. Строимся, и пришедший из центра командир батареи объявляет нам, что в течение полутора-двух часов начнётся. Что может начаться объяснять не нужно. Подносим к орудиям боеприпасы, берём личное оружие, занимаем свои рабочие места, включаем оборудование и ждём.
Я никогда не был героем, но, тем не менее, страха в тот момент не было. Конечно, было волнение, возбуждение. Отсутствие ощущения опасности, которая, как мы теперь понимаем, была опасностью смертельной, можно объяснить легкомыслием молодости, уверенностью, что американцы всё-таки не посмеют на нас напасть, и непониманием всей серьёзности положения из-за скудности поступавшей информации. Ну, подумаешь, разместили советские войска ещё в одной стране! И что?! Мало ли наших и американских баз было разбросано по разным странам! В общем, я ни минуты не сомневался, что ничего страшного с нами не случится. Такое же настроение было и у моих товарищей – никто не думал о плохом, никто не геройствовал – каждый просто занимался своим делом – тем, чем положено заниматься при объявлении боевой тревоги.
Итак, человечество было на грани ядерной войны, а мы – участники событий и первые потенциальные жертвы – были, в общем-то, в неведении относительно серьёзности ситуации. Может быть, это было не так уж и плохо, так как спокойствие в этот сложный момент было нам необходимо.
Часа через полтора примерно в одном – двух километрах от нас внезапно начали стрелять, судя по звуку, из крупнокалиберного зенитного пулемёта. Мы, конечно, решили, что вот оно и началось. Но стрельба быстро прекратилась, и всё опять стихло. Как выяснилось на следующий день, стреляли то ли случайно, то ли потому, что у кого-то из кубинцев не выдержали нервы, и они открыли огонь.
Через три-четыре часа, когда нас уже начало клонить ко сну, объявили отбой тревоги.
Как нам потом рассказывали кубинцы, за эти часы финская разведка сумела довести до руководства Советского Союза информацию о том, что ситуация подошла к черте, за которой может быть только катастрофа. В этих обстоятельствах Хрущёв принял экстренное решение о выводе с острова нашего стратегического оружия в обмен на публичное предоставление американцами гарантии ненападения на Кубу и их джентльменское обещание удалить американское ракетно-ядерное оружие, находившееся непосредственно у границ Советского Союза в Турции, а также в Италии. Джентльменское потому, что об этом просил на конфиденциальных встречах с официальными и неофициальными представителями СССР министр юстиции Соединённых Штатов Роберт Кеннеди, дабы сохранить лицо американского президента перед гражданами своей страны. В разговоре с Добрыниным Р. Кеннеди заявил также, что сложно публично обсуждать этот вопрос, так как американские ракетно-ядерные базы были размещены в этих странах в соответствии с решением Совета НАТО. Американцы обещали также использовать все своё влияние в Западном полушарии для того, чтобы Куба в будущем не подверглась агрессии со стороны какого-нибудь третьего государства этого региона.

С А.С. Феклисовым в 2006 году

Мне трудно что-либо сказать о достоверности сведений о роли финнов в этих событиях. По крайней мере, мне больше никогда не доводилось встречать какую-либо информацию по этому поводу. Могу только утверждать, что за всё время нашего пребывания на Кубе я не помню ни одного случая, чтобы сведения, полученные нами от кубинцев, не соответствовали действительности. С другой стороны, на мой вопрос о роли финской разведки в этом деле Александр Семёнович Феклисов (Фомин), бывший в 1962 году резидентом службы внешней разведки КГБ в Вашингтоне и принимавший по своим каналам активное участие в разрешении возникшей ситуации, ответил, что у него в те тревожные дни были многочисленные контакты и обмен информацией с представителями иностранных спецслужб, в том числе и финской. По его словам эти службы были чрезвычайно обеспокоены сложившейся ситуацией и предупреждали о серьёзности положения, однако они не сыграли какой-либо заметной роли в решении проблемы.
Во время издания первого варианта этой книги у меня не было информации о существенной роли в разрешении Карибского кризиса полковника Главного разведывательного управления Генерального штаба Вооружённых сил СССР Георгия Никитовича Большакова, неоднократно встречавшегося с братом президента, министром юстиции Робертом Кеннеди. Причём первая такая встреча состоялась вопреки запрету резидента ГРУ. Встречи эти проводились по инициативе американской стороны.

Георгий Никитович Большаков

То есть, несмотря на наличие официальных дипломатических каналов, руководители США и СССР предпочитали использовать каналы конфиденциальные – через А.С. Феклисова и Г.Н. Большакова.
8 октября 2002 года на экранах наших телевизоров мы увидели американскую версию событий, происходивших вокруг Кубы в октябре 1962 года. Это был документальный фильм с вкраплениями игровых эпизодов о заседаниях руководящих органов США и СССР, пытавшихся найти выход из создавшегося положения. Американские кинематографисты карикатурно изобразили Н.С. Хрущёва несимпатичным и не понимающим, что творит, человеком. Но в этом фильме, претендующем на объективность, почему-то ни слова не было сказано о том, что «очень симпатичные и всё понимающие» руководители Соединённых Штатов считали нормой организацию экономической блокады Кубы и осуществление диверсий и актов агрессии против этой страны. Они считали нормой окружение Советского Союза ракетно-ядерными базами, как всегда считали и продолжают считать нормой всё, что выгодно американцам, и что, впервые испытав реальную угрозу своей стране, руководство США под давлением парализованного страхом населения своей страны и «ястребов» среди военной и политической верхушки могло натворить непоправимые для всего человечества беды.
После принятия Хрущёвым решения о выводе с Кубы наших ракет Кеннеди вроде бы выглядел победителем. Но я не стал бы этого утверждать, так как по сравнению с ситуацией, предшествовавшей размещению на Кубе советских войск, США, в отличие от СССР и Кубы, не только не получили ничего, но и вынуждены были отступить с некоторых своих стратегических позиций как в отношении Кубы, так и в отношении СССР. Поэтому, когда я сейчас слышу, что Хрущёв был удручён результатами, полученными нами при выходе из кризиса, меня это несколько удивляет: не мог он не понимать, сколько мы выиграли в этом столкновении с США. Хотя, может быть, должно было пройти какое-то время, чтобы улеглись страсти, и можно было спокойно оценить результаты проведения этой уникальной военной операции.
Конечно, хотелось бы выходить абсолютным победителем из любого конфликта, получая при этом максимальную политическую, экономическую, военную и прочую выгоду для своей страны. Однако это нереально, так как противная сторона стремится к этой же цели, но, естественно, в свою пользу. Поэтому, если обе стороны обладают достаточными настойчивостью, трезвостью и терпением, противостояние обычно заканчивается компромиссом. При этом каждый что-то теряет и что-то приобретает. Но приобретения Соединённых Штатов в этом случае оказались мнимыми. Так что, если всё это взвесить, то можно прийти к выводу, что не было у Никиты Сергеевича серьёзных причин считать, что мы оконфузились в этом конфликте.
Кроме преимуществ, полученных в результате названных мною ранее уступок со стороны США, мы ещё оставили на Кубе части различных видов и родов войск наших вооружённых сил. Они оставались там ещё в течение двух лет, обучая кубинских военных работе на нашей технике. После передачи этой техники кубинцам в Нароке осталась советская мотострелковая бригада, созданная на базе полка, в котором я служил, то есть было обеспечено наше военное присутствие на Кубе, продолжавшееся до начала 1990-х годов.
Вот что заявил в 2002 году по поводу мнимого поражения Советского Союза в Карибском кризисе специальный помощник президента Кеннеди Теодор Соренсен: «Я не считаю, что Хрущёв капитулировал. Я считаю, что он достиг своих главных целей: … гарантии со стороны США не вторгаться на Кубу были достигнуты. Хрущёв получил личные гарантии со стороны американского президента о том, что стратегические ракеты будут убраны с территории Турции и больше там не появятся. Я не считаю, что достижение таких целей можно назвать капитуляцией». Трудно заподозрить в желании сделать комплимент советскому руководителю одного из ближайших соратников Кеннеди, заявившего это через сорок лет после кризиса.
Более того, один из американских генералов-ястребов в ответ на объявление президентом Кеннеди о предоставлении им гарантий ненападения на Кубу воскликнул: «Это величайшее поражение в истории Америки!»
Через несколько лет, вспоминая об этих событиях, Хрущёв обосновывал необходимость проведения операции «Анадырь» сил существованием у американцев плана проведения операции «Мангуста» по вторжению в 1962 году на Кубу с участием американских войск, свержению революционной власти и физическому уничтожению лидеров молодого кубинского государства, а также размещением американского ракетно-ядерного оружия вокруг СССР. Оценивая результаты операции, Хрущёв назвал Карибский кризис ни много ни мало «украшением нашей внешней политики». Насчет «украшения» Никита Сергеевич, конечно, погорячился – не всё в этой операции выглядело так уж красиво, и не только по мнению наших недоброжелателей и врагов, но и с точки зрения кубинских руководителей. Я думаю, что лучше было бы назвать это не украшением, а победой нашей внешней политики, так как добились мы многого – основные причины, обусловившие необходимость переброски советского воинского континента на Кубу, благодаря успешному проведению операции были устранены. Интересно отметить, что проведение операции «Мангуста» было намечено американцами именно на осень 1962 года. Так что мы сумели опередить наших общих с Кубой супостатов. Правда, американские политики и тогда, и во все последующие годы утверждали, что у них не было никаких планов нападения на Кубу. Но по этому поводу были достоверные данные нашей службы внешней разведки. А главное, кто же поверит, что руководители США смирились бы со своими материальными, моральными и политическими потерями, связанными с тем, что менее чем в двухстах километрах от них появилось первое в Западном полушарии социалистическое государство, национализировавшее собственность американских компаний и, к тому же, больно щелкнувшее американцев по носу, разгромив менее чем за трое суток вылазку выпестованных ими наёмников в заливе Свиней. Нет, таких обид американцы не смогли бы простить находящейся у них по боком Кубе. Ведь вскоре после Карибского кризиса Соединённые Штаты завязли в следующей своей провальной авантюре в другой социалистической стране, вовсе не находившейся рядом с ними, а отстоявшей от их территории более чем на 10000 километров – во Вьетнаме.
Кризис наглядно продемонстрировал, что американцы, привыкшие применять силу по отношению к более слабым соперникам, в свою очередь понимают, чего от них хотят, и при этом уступают только в том случае, когда с ними говорят с позиции силы. Как говорится в русской пословице, молодец против овец, а против молодца сам овца.
Сейчас, когда начинают рассуждать о событиях того времени, часто можно услышать, что ввод на Кубу советских стратегических вооружений поставил мир на грань ядерной катастрофы. И практически никто не говорит о том, что только благодаря проведению Вооружёнными силами Советского Союза стратегической операции «Анадырь» американцы, наконец-то, начали понимать, что они уже не обладают ядерной монополией, и что оружие массового поражения может быть применено и против них. Только поэтому они убрали своё ракетно-ядерное оружие от наших границ. Только поэтому вскоре начались серьёзные переговоры между СССР, США и Великобританией о запрещении испытаний ядерного оружия. Попытки заключить соответствующий договор предпринимались, начиная с 1958 года. Однако стороны то объявляли, то отменяли моратории на испытания, а переговоры по этому вопросу ранее неоднократно тормозились как западными странами, так и Советским Союзом – когда по серьёзным причинам, а когда и под надуманными предлогами. И вот, наконец, 5 августа 1963 года в Москве был подписан первый договор о ядерном оружии – договор о запрещении его испытаний в трёх средах – в атмосфере, в космическом пространстве и под водой. Остались разрешёнными только подземные испытания этого оружия, так как стороны не смогли договориться о порядке проведения международных инспекций на территориях этих стран. Впоследствии, когда мы в семидесятых годах добились паритета с Соединёнными Штатами в количестве ядерных боеприпасов и их носителей, был подписан ряд других соглашений об оружии массового уничтожения. США перестали размахивать ядерной и прочими дубинками, как это делал Трумэн, заявивший всего через год после окончания Второй мировой войны о том, что: США должны быть готовы вести атомную и бактериологическую войну против Советского Союза. Впрочем, подобные принципы политики в отношении СССР были сформулированы при этом президенте страны, считавшейся нашим союзником, ещё раньше: 9 октября 1945 года, всего лишь через месяц и неделю после окончания Второй мировой войны, была утверждена директива американского комитета начальников штабов № 1518, предусматривавшая в частности возможность неожиданного нанесения первого атомного удара по Советскому Союзу. А в директиве объединённого военного планирования № 432/d от 14 декабря того же года записано: «Единственным оружием, которое США могут эффективно применить для решающего удара по основным центрам СССР, является атомная бомба». То есть руководство Соединённых Штатов делало всё от него зависящее, а зависело от него много, чтобы только что окончившаяся мировая война не стала последней. В общем, обладание атомным оружием и первое «удачное» его применение помутили рассудок президента США и его окружения. Совершенно справедливо Фидель Кастро назвал Трумэна, сменившего на посту президента США Франклина Делано Рузвельта, «человеком тусклым и посредственным». Я всегда думал, почему же американцы не воплотили в жизнь эти и более поздние и конкретные планы одновременного удара по территории СССР сотнями ядерных бомб? Неужели сработали какие-то моральные, гуманные «тормоза»? Вряд ли. Ведь этого не было, когда они уничтожали беззащитное мирное население Хиросимы и Нагасаки. Скорее всего, у них хватило ума понять, что такой массированный удар может иметь необратимые последствия для них и для всей планеты.
И всё-таки, учитывая такую постановку вопроса американцами, мы были вынуждены для обеспечения безопасности нашей страны, одновременно с восстановлением разрушенного войной хозяйства, ценой неимоверных усилий создавать ядерное оружие и его носители. И мы сумели это сделать. Но, тем не менее, к началу 60-х годов прошлого века сложилась, катастрофическая ситуация, позволявшая Соединённым Штатам Америки практически безнаказанно нанести удар по территории Советского Союза, так как рядом с нашими границами были размещены ракетно-ядерные базы этой страны, подлётное время с которых до основных административных и промышленных центров, а также военных объектов СССР, на которые были нацелены американские ракеты, составляло всего несколько минут. В то же время мы значительно уступали Соединённым Штатам по количеству ядерных боеголовок и по количеству носителей, да и их подлётное время с нашей территории до Соединённых Штатов было около получаса. А если учесть неоднократное планирование руководством Соединённых Штатов нанесение атомных ударов по сотням конкретных административных и промышленных центров, а также стратегических военных объектов на нашей территории и то, что ястребы из Пентагона старались убедить руководство США начать войну против Советского Союза, пока он не успел нарастить свои стратегические силы, нам было необходимо в кратчайшие сроки найти выход из этой чрезвычайно опасной для нас ситуации.
И Никита Сергеевич Хрущёв нашёл решение задачи частичного выравнивания баланса ядерных сил. Это решение было совмещено с оказанием военной помощи молодой кубинской республике по предотвращению агрессии США против этой страны.
Никита Сергеевич, несмотря на множество промахов во внутренней и внешней политике, прекрасно понимал главное: безопасность нашей страны, да и вообще безопасность на Земле может быть сохранёна только в условиях баланса сил и экономик главных соперников – СССР и США. И операция «Анадырь» стала существенным шагом к достижению этого баланса. Когда с участием первого и последнего президента СССР и его российских преемников баланс был разрушен, мир стал однополярным, что очень порадовало и продолжает радовать «новых друзей» нашей страны. Но радуются они преждевременно: однополярный мир оказался нестабильным и очень опасным. И мы видим это по войнам, непрерывно развязываемым Соединёнными Штатами и блоком НАТО в конце XX и начале XXI века. Причём это происходит независимо от того, кто находится у власти в США – республиканцы или демократы.
В 2011 году отличился военным вмешательством в дела Ливии даже президент Барак Обама, получивший за два года до этого Нобелевскую премию мира, присуждение которой ему удивило не только весь мир, но и его самого. Впрочем, США ещё в начале XIX века воевали с Триполи за возможность свободного плавания около североафриканских берегов Средиземного моря. Кровавую репетицию разгрома Ливии американцы устроили в 80-х годах XX века, нанося удары американского флота по её территории. Они топили ливийские корабли и бомбили некие тренировочные военные лагеря. А фактическое уничтожение Ливии в начале XXI века, конечно, было не последним преступлением США и НАТО. Но растёт и противодействие американским авантюрам, так как быстро развиваются и в экономическом, и в военном отношении ряд стран, а Россия не дала американцам расправиться с Сирией.
Возвращаясь к событиям 1962 года, нужно сказать, что американские политики лукавили и противоречили сами себе. С одной стороны, они заявляли, что напрасно мы проводили операцию «Анадырь», так как ничего якобы не изменилось в соотношении сил после размещения наших ракет на Кубе, а с другой стороны, что мы этой акцией нарушили установившийся к тому времени ядерный баланс между нашими странами. Никакого баланса не было – был ядерный дисбаланс в пользу США, и только проведение нами этой операции поставило СССР и США в более или менее равные условия в отношении уязвимости ракетно-ядерным оружием и заставило американцев пойти на попятную, убрав свои ракеты из Турции и Италии. Позже американцы заявляли: «Зачем вам, дорогие товарищи, нужно было заваривать эту кашу?» Мол, они и так собирались убрать из европейских стран свои ракетно-ядерные базы, так как вооружение их устарело. Но ведь всем понятно, что базы американцы не убрали бы, а заменили бы находившиеся там ракеты на более современные и совершенные.
Таким образом, Соединённые Штаты в результате проведения нашими вооружёнными силами стратегической операции «Анадырь» лишились возможности претворить в жизнь возникший у них ещё в 1945 и не исчезавший до 1962 года соблазн нанести внезапный и безответный ядерный удар по территории Советского Союза. То есть была снижена до минимума угроза ядерной войны. Именно в этом состоит главный для всей планеты результат проведения этой операции. Несмотря на то, что в то время равенство в количестве ядерных зарядов и их носителей не было достигнуто, мы навязали американцам то, что я назвал бы паритетом страха. Причём это был необычный паритет – это был, позволю себе сказать, паритет в нашу пользу, так как в силу своего географического положения наша страна в течение всей своей истории находилась под угрозой нападения многочисленных реально существовавших и потенциальных врагов. Американцы же предпочитали вести войны за пределами территории своей страны и даже своего континента. А в 1962 году, впервые в истории Соединённых Штатов, привыкших к изолированному и безмятежному заокеанскому существованию, примерно треть их территории оказалась под прицелом наших ракет средней дальности, оснащённых ядерными зарядами, имевшими мощность в пятьдесят раз большую, чем у бомб, сброшенных американцами на японские города. Эта зона риска включала в себя юг и восток США, в том числе и столицу страны.
Интересно, что, впервые поняв, каково иметь у себя под боком ракетно-ядерное оружие потенциального противника, американское население в панике начало покидать южные и восточные штаты своей страны и уезжать подальше от Кубы и не только на север и запад США, но и в Мексику. Это бегство привело к тому, что Панамский канал во время обострения Карибского кризиса работал преимущественно в одну сторону – с востока на запад. Что-то я не припомню, чтобы кто-нибудь из советских граждан удирал от турецкой границы, недалеко от которой были тогда расположены американские ракетные базы.

В таких условиях американцы уже не могли позволить себе первыми использовать ядерное и другое оружие массового поражения. Это было особенно важно потому, что в отличие от Советского Союза США никогда не брали на себя обязательств не использовать ядерное и другое оружие массового поражения первыми. То есть американская военная доктрина всегда допускала такое его применение. Таким образом, был положен конец ядерному шантажу в отношении СССР, начатому Соединёнными Штатами в 1945 году.
Это была практически бескровная победа в небывалой, уникальной стратегической военной операции, достигнутая благодаря размещению и приведению в боеготовность на Кубе дивизии ракет средней дальности. Так что эта, на первый взгляд, сумасбродная и авантюрная затея Хрущёва заставила человечество задуматься о своём будущем и сыграла решающую роль в предотвращении третьей и последней мировой войны. Вот такой парадокс.
В этом смысле нельзя не согласиться с Робертом Кеннеди, сказавшим: «Из свершившегося обе стороны должны извлечь уроки, сделать надлежащие выводы. Президент считает, что прежде всего нам не следует сваливать друг на друга вину. Не нужно выставлять себя победителем, а другого – побеждённым. Выиграл весь мир».
И президент Кеннеди, учтя уроки Карибского кризиса, во многом пересмотрел своё отношение к нашей стране и сделал вывод о совпадении стремления США и СССР к обеспечению мира на земле.
По этим причинам трудно признать справедливыми утверждения о том, что переброска советских ракет на Кубу была «грубейшей», а тем более «преступной» ошибкой, которая поставили мир на грань ядерной катастрофы», как считал уже в XXI веке бывший первый заместитель министра иностранных дел СССР Ю.М. Воронцов. Такие эмоциональные заявления, в какой-то степени, можно было сделать сразу же после вывода наших ракет с Кубы, не владея той информацией, что стала известна теперь. Но очень странно, что опытный дипломат заявлял это через много лет, не увидев, чего удалось достичь нашей стране в результате проведения этой операции. Возможно, по его мнению, мы должны были себя вести с Соединёнными Штатами, как кролик с удавом и смиренно ожидать своего конца, наблюдая, как американцы сжимают вокруг наших границ кольцо ракетно-ядерных баз. И уж тем более, видимо, ему была безразлична судьба Кубы, и его не интересовало, что Соединённые Штаты не обращали никакого внимания на предупреждения о нашей решимости защитить эту страну и завершали подготовку к проведению операции «Мангуста». Конечно, значительный риск при проведении операции «Анадырь» был. Но, оценивая её, можно делать акцент на наличии этого риска, а можно на результатах, полученных после её проведения. Были, безусловно, и ошибки, особенно при выходе из кризиса, но стратегические цели операции были достигнуты.
Немаловажным фактором, способствовавшим благополучному разрешению Карибского кризиса, было то, что у Никиты Сергеевича Хрущёва был достойный партнёр-противник Джон Фицджеральд Кеннеди, проявивший в дни кризиса завидную выдержку и мудрость, несмотря на свою относительную молодость и оказывавшееся на него давление со стороны определённой части воинствующих советников, генералитета и других соотечественников.
Таким образом, в конце октября 1962 года был достигнут компромисс, который отвёл непосредственную ядерную угрозу от США, но заставил американцев смириться с нашим военным присутствием на Кубе и отказаться от насильственного свержения правительства Фиделя Кастро, что давало возможность этой стране заняться строительством новой жизни в мирных условиях. Заодно не просто снизилась напряжённость, а качественно изменилась ситуация на южной и юго-западной границах Советского Союза и стран Варшавского договора в целом.
Американцы хотели привлечь Организацию Объединённых Наций и Международный Красный Крест к инспектированию судов, вывозивших с острова советское стратегическое оружие. В Гаване провёл соответствующие двухдневные переговоры исполняющий обязанности Генерального секретаря ООН У Тан. Но, несмотря на то, что по возвращении в Нью-Йорк он назвал эти переговоры плодотворными, Фидель Кастро категорически исключил возможность досмотра судов в кубинских портах или территориальных водах страны, так как это нарушило бы суверенные права Кубы и вообще противоречило международному праву. Хрущёв, к сожалению, не последовал достойному примеру Фиделя и согласился на унизительные проверки, осуществлявшиеся дистанционно в нейтральных водах – с американских военных кораблей и самолётов, летавших над советскими теплоходами, вывозившими ракеты на открытых палубах, а не в трюмах. По этому поводу Фидель задавал Хрущеву справедливый вопрос, на который тому нечего было ответить: «Почему Вы верите в их джентльменские заверения о ненападении на Кубу, а они не верят в такое же Ваше обещание вывести все ракеты с Кубы?» Трудно было даже предположить, что Соединённые Штаты позволят Советскому Союзу проводить подобные инспекции при демонтаже и вывозе американских ракет из Турции и Италии. Президент Кеннеди почему-то позаботился о сохранении своего лица в глазах американского народа, и Хрущёв ему в этом помог, проявив трогательную заботу о своем американском партнёре, к которому, если отвлечься от политики, относился с явной симпатией. По-человечески это можно понять, но подобное поведение для политика такого ранга, как Хрущёв было, по меньшей мере, странным, так как при этом Никита Сергеевич не подумал о своём собственном авторитете и об авторитете нашей страны. Видимо, он, как все советские первые лица, считал себя в отличие от Кеннеди, зависевшего от американских избирателей, всесильным и неуязвимым. А зря! Всего лишь через два года он смог убедиться в том, что это не так.
Получив подтверждение, что советское наступательное оружие полностью вывезено с Кубы, Кеннеди снял 21 ноября объявленный им в октябре карантин, и наши суда, также как и суда других стран, опять смогли беспрепятственно заходить в порты этой страны.
Так был погашен самый сложный и самый опасный военно-политический кризис в международных отношениях после окончания Второй мировой войны, называемый у нас Карибским, на Кубе – Октябрьским (La Crisis de Octubre), а на Западе – Кубинским ракетным (The Cuban Missile Crisis). Американцы не случайно так называют этот кризис, пытаясь показать, что его причиной стал ввод на остров наших ракет, а не агрессивная политика и противоправные действия Соединённых Штатов в отношении новой Кубы, начатые ещё при президенте Эйзенхауэре, а также окружение американскими ракетно-ядерными базами Советского Союза. Есть и другие точки зрения на эту проблему. Так авторы уже упоминавшейся проамериканской книги Фурсенко и Нафтали «Безумный риск» считают, что «первопричины Карибского кризиса следует искать в истории кубинской революции, особенностях характера Фиделя Кастро, его дружбе с Советским Союзом». Ну, очень научный подход академика Фурсенко! Особенно в том, что касается «особенностей характера Фиделя Кастро».
Американские и советские максималисты не простили своим руководителям того, что, по их мнению, Кеннеди и Хрущёв якобы проявили слабину и пошли на уступки друг другу. Американские экстремисты считали, что надо было раздавить Кубу вместе с находящимся там советским военным контингентом, ликвидировать режим Кастро и вернуть страну в состояние полуколонии Соединённых Штатов. А наши, видимо, полагали, что, если уж ввезли на остров стратегическое вооружение, то можно было бы проявить большую выдержку и настойчивость и не спешить выводить ракеты, играя на том, что мы в ответ на агрессию США против Кубы не только можем захватить Западный Берлин, на что американцам намекали при неофициальных контактах с ними во время Карибского кризиса и о чём с неприсущей ему откровенностью заявил Громыко на встрече с Кеннеди 18 октября, но и нанести удары по американским базам в Европе, Азии, да и по самой Америке, в конце концов. Во многом они были правы. Действительно, из-за того, что не было продумано поведение советской стороны в случае обнаружения американцами наших ракет на Кубе, что было, конечно же, вполне ожидаемо, на последнем этапе Хрущёв проявил некоторую суетливость. Совершенно очевидно, что мы поторопились с демонтажом наших ракет. Ведь американцы обещали, но не торопились убирать своё ракетно-ядерное оружие от наших границ и сделали это только через полгода после вывода наших ракет с Кубы. Эта наша торопливость резко осложнила условия переговоров для Советского Союза и Кубы, так как развязала американцам руки и позволила выдвигать всё новые и новые требования, относящиеся к одностороннему контролю вывоза нашего оружия, к выводу с Кубы устаревших бомбардировщиков Ил-28, ракетных катеров «Комар» и так далее и тому подобное. Всё это не позволило Никите Сергеевичу добиться в этой ситуации всего, чего можно и нужно было добиться. Ведь американская администрация до того как ракеты были демонтированы, готова была идти и на другие существенные уступки, и не только нам, но и Кубе. Вплоть до того, что по заявлению Роберта Макнамары она не исключала возможности передачи кубинцам территории военно-морской базы Гуантанамо или, как минимум, заключения соглашения с Кубой об установлении ограниченного срока аренды базы. И, я полагаю, что это была единственная за всё время существования базы возможность ликвидировать её, так как нельзя этого сделать без согласия одной из сторон. Поскольку Куба не может быть не согласна с ликвидацией базы на своей территории, то это означает только то, что необходимо согласие США, что в обозримом будущем вряд ли возможно.
Здесь будет уместно вспомнить, что редко люди учатся на чужих ошибках. Подобные просчёты, приведшие к тому же к гораздо более серьёзным, катастрофическим последствиям, через много лет допустил Горбачёв, а затем и руководители новой России. Сделав многочисленные уступки Соединённым Штатам и странам НАТО, например, согласившись на объединение Германии, на вывод наших войск из стран Варшавского договора, возвращение наших военных с Кубы и из Вьетнама, наша страна не получила никаких экономических или политических компенсаций. Зато получила, несмотря на обещание западных стран не делать этого, продвижение НАТО на восток – на территории наших бывших восточноевропейских союзников и даже бывших республик Советского Союза. Современные руководители США и НАТО оказались не столь порядочными людьми и политиками, как Кеннеди, выполнивший свои обещания. Нельзя строить отношения с другими странами, основываясь на устных обещаниях их руководителей.
Вернувшись к проблеме Карибского кризиса, можно сказать, что американцы и не рассчитывали на такой подарок со стороны Хрущёва, как поспешность с демонтажем и вывозом ракет. Надо полагать, они были приятно удивлены столь странному поведению советского руководства, так как карантин они установили для того чтобы затруднить продолжение наших работ по монтажу ракетных установок и, вводя его, готовились к непростым и длительным переговорам с советской стороной. Ведь Кеннеди в своём обращении к нации 22 ноября предупреждал американцев о предстоящих многомесячных трудностях, о том, что кризис будет длительным. Но Хрущёв впопыхах засуетился и, видимо, не обратил внимания на эту мысль американского президента. А жаль.
Так что можно было согласиться на вывод наших ракет с Кубы, но не начинать их демонтаж до окончания переговоров, официального оформления их результатов с участием ООН и, безусловно, Кубы и до начала обещанной на словах ликвидации американских ракетно-ядерных баз у наших границ. И всё-таки об этом очень легко рассуждать людям, на чьих плечах не лежит весь груз ответственности за судьбу страны, а в данном случае и всего человечества. Тем более что, как я уже писал, в отличие от американцев СССР и Куба в результате этого компромисса выиграли немало, но можно было и больше.
События 1962 года сыграли не последнюю роль в трагической судьбе Кеннеди, убитого через год в Далласе, и в отстранении Хрущёва от руководства Советским Союзом через два года после кризиса. Безусловно, кубинские эмигранты и американские «ястребы» не могли простить Кеннеди его отказа от планов интервенции на Кубу, а среди причин смещения Никиты Сергеевича со всех его должностей и отправки на пенсию фигурировали и события, связанные с Карибским кризисом. И, как всегда у нас это бывает, претензии Хрущёву предъявляли те его коллеги, которые за два с половиной года до этого безоговорочно поддерживали решение о переброске на Кубу наших стратегических ракет и других вооружений и войск.
Вокруг стратегической операции «Анадырь» была искусственно возведена стена забвения. То, что происходило вокруг Кубы в 1962–63 годах, практически было запретной темой для советских средств массовой информации и вообще стыдливо замалчивалось в течение трёх десятков лет, хотя стыдиться было нечего – несмотря на вывод с острова нашего стратегического оружия мы достигли основных намеченных целей в результате проведения этой операции.
Вот, например, как кратко и невнятно описан Карибский кризис в книге советского историка и дипломата Ю.П. Гаврикова «Куба: страницы истории», изданной в 1979 году, в которой подробнейшим образом рассказывается о многочисленных крупных и мелких событиях, происходивших на острове, начиная с XV века.
«22 октября 1962 г. Правительство США объявило об установлении «карантина» вокруг острова, иначе говоря, военно-морской блокады: 183 единицы флота США перекрыли доступ к Кубе торговым судам, предъявляя претензии на их досмотр и т.п. Неподалёку от кубинских берегов были сосредоточены крупные соединения американских вооружённых сил, в боевую готовность приведены войска США в Западной Европе, на Тихом океане, армии их союзников по НАТО.
Агрессивные действия США встретили решительный отпор Кубы, Советского Союза и других социалистических стран.
Кризис, вошедший в историю под названием Карибского, был урегулирован, президент Кеннеди отменил «карантин» и заверил, что Соединённые Штаты не будут совершать вооружённую интервенцию на Кубу».
Всего несколько строк полуправды – ни анализа причин, ни рассказа о реальных событиях.
Справедливости ради должен сказать, что в 2006 году вышла очень интересная и содержательная книга этого же автора «Фидель Кастро. Неистовый команданте Острова Свободы». Ничего не скажешь – времена изменились.
За последние пятнадцать лет в нашей стране опубликовано большое количество статей и книг, анализирующих те события, взято немало интервью и выпущено несколько документальных фильмов о Карибском кризисе. Однако в отечественных и многочисленных зарубежных исследованиях того, что происходило вокруг Кубы в 1962 году, есть существенный пробел. Дело в том, что во всех работах, посвящённых рассматриваемой теме, в основном обсуждается вопрос об установке на Кубе советских ракет средней дальности, а о размещении на острове тактического ядерного оружия говорится и пишется вскользь.
Трудно объяснить тот факт, что советская сторона допускала возможность применения этого оружия в случае высадки на Кубу американского десанта. Учитывая то, что остров представляет собой узкую и длинную полосу суши, в случае нанесения ядерного удара по американцам у побережья Кубы, а тем более на берегу, даже зарядами относительно небольшой мощности, которыми было оснащено тактическое оружие (от 2 до 12 килотонн тротилового эквивалента), природе и здоровью населения, был бы нанесён существенный, а, возможно, и непоправимый ущерб. А главное, американцы, безусловно, не оставили бы таких действий без соответствующего ответа. Они стёрли бы Кубу с лица земли, а также нанесли бы уничтожающий удар по территории Советского Союза, тем более что их ядерное оружие в достаточном количестве было размещено в Европе и Азии, недалеко от наших границ.
Размещение на Кубе тактического ядерного оружия можно было бы в какой-то мере объяснить, если бы мы организовали целенаправленную утечку информации о его нахождении в этой стране, для того чтобы американцы не посмели осуществить десантирование своих войск на остров. Но ведь американская сторона, из-за ещё одного провала своей разведки, с удивлением узнала о том, что на Кубе в 1962 году находилось такое оружие, только через тридцать лет – на проводившейся в Гаване в 1992 году трёхсторонней конференции, посвящённой 30-й годовщине Карибского кризиса.

Последняя империя

Несмотря на то, что сейчас неоднозначно оценивается проведение Советским Союзом стратегической операции «Анадырь», и что Хрущёв, затевая это мероприятие, не в последнюю очередь думал о ядерном противостоянии СССР и США, о восстановлении стратегического военного паритета и о распространении нашего влияния на Западное полушарие, на тот момент мы спасли Кубу. Американцы захватили бы её и установили устраивающий их режим, что неоднократно делали до и после этого с другими странами, значительно более слабыми в военном отношении, чем США.
Американцы много говорят о Боге, но высшим судиёй почему-то считают себя.
К сожалению и справедливости ради, надо признать, что руководство СССР тоже неоднократно проявляло себя в отношении более слабых стран, мягко говоря, не с лучшей стороны. Достаточно вспомнить аннексию части территории Финляндии, той самой территории, на которой мы проходили службу на Карельском перешейке, да и другие грехи, совершённые нашей страной. В результате этого многие наши ближайшие соседи поспешили вступить в НАТО, опасаясь, что в будущем история может повториться. Сегодня бывшие европейские страны народной демократии, как они когда-то назывались, и некоторые бывшие республики СССР стали членами НАТО. Более того, в самой России, под Ульяновском был создан тыловой пункт базирования вооружённых сил НАТО для обеспечения транспортировки грузов американской военной группировки, воевавшей в Афганистане. Таким образом, Россия была пособницей американцев воевавших в этой стране. И в то же время те, кто принял решение о создании этого тылового пункта, постоянно правильно говорили о том, что НАТО создаёт угрозу нашей стране, расширяясь на восток. Странная у них логика и, мягко говоря, удивительная непоследовательность.
На Западе очень любят говорить о том, что Советский Союз был тоталитарной страной, проводившей агрессивную внешнюю политику. А как же тогда объяснить многочисленные агрессии Соединённых Штатов против различных стран?! Ведь США всегда претендовали и продолжают претендовать на звание самой большой демократии в мире. «Обоснованность» этих претензий американцы в очередной раз «блестяще подтвердили» 2 июля 2002 года, односторонне выведя из-под юрисдикции Международного уголовного суда своих военных миротворцев. Казалось бы, это не слишком большое прегрешение США, но это только так кажется, потому что такой шаг американцев являлся заготовкой для того, чтобы снять с американских граждан ответственность за их будущие боевые «подвиги» в любом районе земного шара.
Для создания видимости коллективных действий США привлекли к операции в Югославии своих партнёров по НАТО и разрушали промышленные и другие не военные объекты, что неминуемо приводило к многочисленным человеческим жертвам. Тем более что они обычно делают это с помощью высокоточного оружия, практически не подвергая себя никакому риску. Интересно, что происходившее в Югославии американцы называют войной, хотя каждому человеку понятно, что в войне всегда участвуют, как минимум, две стороны. Здесь же было одностороннее уничтожение натовцами не имевшей возможности постоять за себя Югославии. США и их союзники – «героические» страны. Более того, американцы испытывали на населении этой страны боеприпасы с обеднённым ураном, если можно так выразиться, «слегка ядерное» оружие. В тех районах, где это оружие применялось, на порядок увеличилось количество онкологических заболеваний, рождения нездоровых детей и мутации животных. И это притом, что население в этих местах существенно сократилось. Явление это не временное, учитывая практически бесконечный период полураспада урана. Но после Хиросимы это и не грех вовсе, а так, грешок. Видимо, так считают союзники США – соучастники этого преступления. И так же как в 1945 году приказ об использовании атомных бомб был отдан президентом-демократом, приказ о применении более «гуманного» оружия, сохраняющего материальные ценности, но губительно влияющего на всё живое, был отдан президентом-демократом Уильямом Джефферсоном Клинтоном, обладателем очень обаятельной улыбки. Поэтому, учитывая известную русскую поговорку о муже и жене, трудно было ожидать серьёзных изменений во внешней политике США при госпоже Клинтон, бывшей некоторое время государственным секретарём в администрации президента Барака Абамы, а на выборах 2016 года претендовавшей на должность президента США. Кстати говоря, Куба была одной из первых стран, потребовавших «положить конец неоправданной агрессии НАТО против Югославии». Впрочем, здесь можно вспомнить, что в войне во Вьетнаме, также начатой при американской администрации демократов, США широко использовали напалм и химическое оружие, так называемый агент «оранж», самым негативным образом сказавшийся на экологии этой страны, количестве жертв среди мирного населения и здоровье не одного поколения вьетнамцев.
Ещё в середине ХХ века русский писатель В.Г. Фёдоров писал: «Наибольшей остроты достигает процесс дегуманизации в современной технике войны, которая больше не нуждается в человеческой доблести». А другому писателю, публицисту и философу В.В. Розанову принадлежат слова, написанные в начале того же века: «Техника, присоединившись к душе, дала ей могущество, но она же её и раздавила». Пожалуй, для тех времён такие высказывания были излишне категоричны, но, видимо, Фёдоров и Розанов обладали даром предвидения, так как сейчас американцы своими «подвигами» убедительно доказывают правоту этих мыслителей.
Когда с осуждением говорят о том, что американцы, пользуясь своими экономическими и техническими достижениями, ведут техногенные войны со странами, которые не могут ответить им тем же, никто, конечно, не имеет в виду, что Соединённые Штаты должны были бы посылать своих солдат в штыковую атаку. Было бы глупо, обладая совершенной техникой подвергать своих военных смертельной опасности, которой можно избежать. Более того, никто никогда ничего не сказал бы, если бы эти средства и методы ведения войны действительно использовались для защиты территории и граждан своей страны. Речь идет совсем о другом – о том, что достижения США используются для совершенно иных целей – якобы для защиты стратегических интересов США, которые они почему-то легко находят в любой точке планеты. А можно было бы направить экономические и технические возможности США в другое, мирное русло. И это принесло бы пользу всем, в том числе и Соединённым Штатам, хотя бы тем, что исчезла бы открытая и скрытая, мягко говоря, неприязнь к США в значительном количестве стран. Хотя когда их интересовало чьё-нибудь мнение? Они же считают себя самыми сильными, умными и благородными.
На протяжении истории человечества исчезло много империй. Каким-то странам и народам это приносило освобождение, кто-то от этого страдал, так как при этом разрушались многовековые экономические и просто человеческие связи. Но никогда это не было всемирной катастрофой. Эта, последняя, обладающая необыкновенной военной мощью империя увлечёт за собой в пропасть небытия всё человечество – богатство и технический прогресс лишили рассудка её руководителей.

Осложнение наших отношений с Кубой

После разрешения кризиса у руководителей СССР возникла новая, весьма нелёгкая проблема. Необходимо было успокоить кубинских руководителей, справедливо возмущённых тем, что Москва решила вывести с Кубы советское стратегическое оружие, не согласовав с ними этот вопрос, тем более что в августе Н.С. Хрущёв обещал посетившему Советский Союз Че Геваре не делать этого. Я полагаю, что, во-первых, у Хрущёва в тот момент, когда он давал Че Геваре это обещание, не было определённого плана действий на случай обнаружения американцами наших ракет на Кубе, хотя было совершенно очевидно, что долго скрывать наше присутствие на острове будет невозможно. Во-вторых, Никита Сергеевич, конечно, схитрил, так как, если бы он этого не сделал, вряд ли кубинцы согласились бы на размещение такого оружия на своей территории. А, в-третьих, он, видимо, рассчитывал успеть подписать с Кубой договор о размещении наших ракет прежде, чем американцы их обнаружат и смогут предпринять какие-то ответные меры. Но весьма сомнительно, что подписание такого договора изменило бы реакцию американцев на создавшуюся ситуацию. Международное право это, конечно, хорошо, но руководители Соединённых Штатов забывают о нём, если считают, что задеты интересы их страны, а здесь они действительно были задеты. Так что серьёзное противостояние по этому вопросу всё равно состоялось бы. Через много лет, во время откровенных обменов мнениями на вполне мирных конференциях, посвящённых тридцати– и сорокалетию Карибского кризиса, американские представители, бывшие в 1962 году высокопоставленными чиновниками и министрами правительства Кеннеди, не исключали, что такие же жёсткие меры были бы приняты Соединёнными Штатами и в случае предварительного подписания соответствующего договора между Советским Союзом и Республикой Куба. Так что, учитывая военное господство США в этом регионе земного шара, в случае попытки открытого проведения операции по переброске советских войск и вооружений мы вряд ли попали бы на Кубу. Не может быть никаких сомнений в том, что Хрущёв понимал это.
Кроме того, то, что мы осуществили в 1962 году, не было увеселительной прогулкой, даже не было большими учениями – это была серьёзнейшая, уникальная стратегическая военная операция, не имевшая аналогов в практике ни одной армии мира. А подготавливая военную операцию и проводя её, обычно принимают все меры для того, чтобы противник как можно дольше не мог получить какую-либо информацию, которая могла бы сорвать её осуществление. Видимо, учтя все эти моменты, Хрущёв не согласился с кубинцами, предлагавшими открытый вариант проведения операции, и было принято решение о секретной переброске нашей группировки на остров. Другое дело, что после того как американцы обнаружили позиции наших ракет на Кубе, продолжать отрицать их наличие в этой стране было, прямо скажем, некрасиво, так как выставляло нашу страну в не очень хорошем свете. Но с другой стороны, даже такое затягивание времени позволяло решить главную задачу: привести ракеты в состояние боевой готовности, и это на тот момент было важнее, чем всё остальное.
Конечно, есть в «истории военного искусства» и примеры другого сорта. Например, перед тем, как растерзать Югославию, американцы не только не скрывали своих намерений, но, я бы сказал, рекламировали их. Но это связано вовсе не с появившейся вдруг у американцев честностью. Просто у них не было сомнений в беззащитности намеченной жертвы, в том, что теперь, когда мир стал однополярным, никто не сможет помешать им осуществить задуманное преступление, а главное, они, как обычно, не сомневались в отсутствии какого бы то ни было риска и в полной своей безнаказанности. И, к сожалению, они оказались правы.
Согласие на вывод с Кубы стратегических вооружений было оправданно, если учесть результаты, которых мы добились на выходе из кризиса. Хрущёв вынужден был чем-то поступиться для разрешения этого конфликта. Американцы же, обрадованные этой своей мнимой победой, похоже, и не заметили, что окончательно потеряли Кубу и кое-что ещё. Хотя на стыке веков, после развала Советского Союза и социалистического лагеря, а также, учитывая, мягко говоря, не столь близкие отношения России с Кубой, как это было раньше, этой стране стало значительно труднее отстаивать свою независимость в борьбе с сильным и коварным врагом. В последнее время наметилось некоторое улучшение отношений между нашими странами. Особенно это почувствовалось после визита в Россию Рауля Кастро в январе 2009 года.
Что касается отсутствия согласования советским руководством с кубинцами решения о возвращении в Советский Союз стратегических ракет и некоторых других вооружений, то это был самый тяжёлый момент в советско-кубинских отношениях. Учитывая наличие постоянной радиосвязи Группы советских войск на Кубе с Москвой, руководители Советского Союза вполне могли по этим каналам обсудить срочные вопросы с Гаваной. Безусловно, у Хрущёва не выдержали нервы. По этому поводу госсекретарь США Дин Раск, видимо, вспомнив известную всем детскую игру «в гляделки», сказал, что американцы и русские смотрели друг другу глаза в глаза, и русские моргнули первыми. На мой взгляд, это высказывание Раска лишний раз показывает, что американцы были готовы к продолжению начавшийся «игры», и можно было у них ещё что-нибудь выторговать для Кубы.
Но Хрущёв посчитал, что у него не было больше времени для продолжения переговоров с Кеннеди – до такой степени, что даже сообщение о согласии на вывод нашего стратегического оружия с Кубы попало к американцам не по обычным дипломатическим каналам, а передавалось частями – по мере написания – в открытом эфире московского радио (линия прямой связи между Москвой и Вашингтоном была срочно создана после всех этих событий). Причём курьером, доставлявшим фрагменты этого послания из Кремля в радиокомитет, был ни много ни мало секретарь ЦК КПСС Л.Ф. Ильичёв. Как когда-то сказал один из бывших премьер-министров Великобритании, «политика – это искусство принимать важные решения при недостаточной информации и нехватке времени». Но, тем не менее, американцы, в отличие от нас, поступили более честно по отношению к своим союзникам, так как вывели свои ракеты из Турции и Италии не сразу, а в апреле 1963 года, посчитав своим долгом прежде согласовать этот вопрос с руководителями этих стран и Североатлантического блока.
Ещё в меньшей степени украшают поведение советской стороны по отношению к кубинским руководителям переговоры с американцами за спиной кубинцев практически без информирования последних о ходе этих переговоров. То же самое можно сказать и о предложении Хрущёва осуществлять инспекцию вывоза нашего оружия непосредственно на территории независимого государства – Республики Куба, предложении, сделанном без соответствующего предварительного согласования с руководством этой страны, а также о выводе с Кубы бомбардировщиков Ил-28. Дело в том, что Фидель Кастро предвидел ряд требований Кеннеди, в том числе и по выводу Ил-28, и настаивал на оставлении на Кубе этих самолётов, необходимых для обороны острова. Хрущёв делал вид, что этот вопрос будет решён положительно, но в переписке с Кеннеди всё-таки дал согласие на их вывод. Надо сказать, что у американцев были основания считать, что эти, хотя и устаревшие, фронтовые бомбардировщики могут стать стратегическим оружием в случае вооружения их ядерными боеприпасами. Как известно сейчас, из этих сорока двух бомбардировщиков, находившихся на Кубе, шесть могли быть оснащены атомными бомбами (по одной бомбе на самолёт). Правда, американцы тогда этого не знали, но, видимо, чувствовали, по крайней мере, понимали, что такое вполне возможно.
В значительной степени Хрущёв сам загнал себя в угол, написав Кеннеди о согласии вывести с Кубы оружие, которое американцы «считают наступательным», вместо того чтобы написать о выводе «ракет». И Кеннеди немедленно воспользовался этим промахом Хрущёва, составив перечень наступательного, с его точки зрения, оружия, находившегося на Кубе.
Вообще из трёх лидеров стран, вовлеченных в конфликт, самую последовательную и просто-напросто честную позицию занимал Фидель Кастро. Сначала он со светлой, чистой наивностью молодого революционера, опрометчиво поверившего в абсолютную искренность и альтруизм руководителей Советского Союза, согласился на проведение этой операции советских вооружённых сил. Посетившему Кубу главнокомандующему советскими Ракетными войсками стратегического назначения С.С. Бирюзову было сказано, что если эта акция соответствует интересам социалистического лагеря, Куба согласится на размещение на своей территории тысячи ракет. И Фидель согласился принять наши ракеты, несмотря на то, что совсем не горел желанием превращать Кубу в советскую военную базу, так как это могло быть болезненно воспринято в странах Латинской Америки и вообще в мире.
Затем, во время обострения кризиса в октябре – ноябре открытые для всех действия Фиделя были продиктованы заботой о соблюдении интересов своей страны, в то время как на завершающей стадии кризиса за его спиной руководители двух великих держав в значительной степени решали вопросы двусторонних отношений между СССР и США. При этом Кеннеди открыто, я бы сказал, демонстративно не замечал Фиделя Кастро, а Хрущёв, ведя закрытые переговоры с президентом США, писал Фиделю неубедительные успокоительные письма. И трудно сказать, что хуже: сильный враг, не скрывающий того, что он твой враг, или друг, совершающий непонятные и не всегда приемлемые для тебя действия, о которых ты, к тому же, узнаёшь постфактум.
И всё-таки, на мой взгляд, основной ошибкой Хрущёва на заключительном этапе кризиса был не вывод Ил-28 и тому подобные тактические просчеты, а то, что, пойдя в ряде вопросов навстречу требованиям американской стороны, он не сумел настоять, а скорее всего, и не настаивал на предоставлении Соединёнными Штатами гарантий Республике Куба в соответствии с пятью пунктами, выдвинутыми Фиделем Кастро:
1. Отмена экономической блокады и всех мер торгового и экономического давления, которые Соединённые Штаты принимают против Кубы.
2. Прекращение подрывных акций, доставки оружия и взрывчатых веществ по воздуху и морем, организации вторжений наёмников, засылки диверсантов – действий, которые проводились с территории Соединённых Штатов и некоторых их союзников.
3. Прекращение пиратских налётов с баз, расположенных в Соединённых Штатах и Пуэрто-Рико.
4. Прекращение нарушений воздушного и морского пространства Кубы американскими самолётами и военными кораблями.
5. Ликвидация военно-морской базы в Гуантанамо (созданной Соединёнными Штатами в начале ХХ века, когда соглашение о ней было навязано тогдашнему правительству псевдореспублики) и возвращение Кубе незаконно оккупированной США территории.
Невыполнение этих справедливых кубинских требований до сих пор самым прямым и жестоким образом сказывается на различных сторонах жизни этой страны, на безопасности и благополучии её народа. Следствием невыполнения этих пяти пунктов является продолжение начатой ещё в 1959 году экономической, торговой и финансовой блокады Кубы, а также многочисленные и разнообразные диверсии и провокации.
После вывода с Кубы советского ракетно-ядерного оружия, самолётов Ил-28 и некоторых других вооружений, а также последовавшего за этим отвода американских войск из района конфликта и снятия морского карантина, объявленного Соединёнными Штатами, необходимо было составить и подписать официальный документ, закреплявший договорённости сторон. Однако американцы не проявляли большого желания подписывать подобный документ, и он так и не был составлен.
Не выполнила свою роль в полноценном разрешении ситуации, возникшей вокруг Кубы, и Организация Объединённых Наций, руководители которой не приняли необходимых мер для обеспечения долговременной стабильности в этом районе подписанием соответствующих документов сторонами конфликта, решив, видимо, что с выводом советского стратегического оружия с Кубы и получением устных обещаний президента Соединённых Штатов все проблемы будут решены. Руководители ООН либо не подумали о том, что любой следующий президент США вполне мог отречься от этих обещаний Кеннеди, либо просто были рады, что опаснейшая ситуация хоть как-то, хоть на время разрешилась. Тем более, что 7 января 1963 года советская и американская стороны уведомили письмом У Тана о том, что несмотря на то, что не удалось справиться со всеми возникшими проблемами, достигнутые договорённости позволяют снять с повестки дня Совета Безопасности обсуждение вопросов, связанных с обстановкой вокруг Кубы. Что и было сделано на основании получения этого совместного письма, ставшего официальным документом ООН.
Надо сказать, что через некоторое время после разрешения кризиса американская администрация пыталась наладить неофициальные контакты с кубинским руководством, целью которых была бы нормализация отношений между двумя странами. Эти попытки, видимо, переполнили чашу терпения американских «ястребов», и это ускорило гибель Кеннеди. Трагическая весть об убийстве Кеннеди пришла в Гавану как раз во время встречи Фиделя Кастро с французским журналистом Жаном Даниэлем, доставившим кубинскому руководителю конфиденциальное письмо от президента США. Несмотря на провокационные попытки американцев обвинить Кубу в убийстве Кеннеди, у Фиделя сложились очень доброжелательные отношения с семьёй погибшего президента. После смерти Кеннеди некоторые шаги навстречу Кубе были сделаны Соединёнными Штатами только во время незначительного смягчения отношения к этой стране при президенте Джеральде Форде и более существенного при Джеймсе Картере и при Бараке Обаме. Остальные администрации США в основном ужесточали позицию своей страны в отношении Кубы.
Че Гевара, как человек, не привыкший скрывать свои взгляды, в результате такого разрешения кризиса встал в довольно жёсткую оппозицию к Советскому Союзу. Фидель тоже был возмущён действиями советского руководства. Кроме того, как я уже писал, американцы унижали Кубу, не желая вступать ни в какие переговоры с руководителями этой страны, находившейся в центре конфликта. Но всё-таки кубинский премьер-министр, видимо, в силу бóльшей прагматичности, отсутствия у него радикализма Че Гевары и потому, что именно на нём лежал основной груз ответственности за судьбу Кубы и её народа, сумел, в конце концов, в какой-то степени понять мотивы действий Хрущёва в этой экстремальной ситуации. По меньшей мере, Фидель сумел обуздать свои эмоции и не дал им разгуляться у других. Кроме всего прочего, Фидель, безусловно, понимал, что Куба не может остаться один на один с Соединёнными Штатами, и что в этой, сложнейшей для страны ситуации у неё не оставалось иного выбора, чем дальнейшее сотрудничество с СССР и другими социалистическими странами.
Правда, при внешней сдержанности на публике в тесном кругу близких людей Фидель по свидетельству очевидцев употреблял в отношении Хрущёва разные неприятные и даже неприличные слова.
Столь резкую реакцию кубинских руководителей на произошедшее вполне можно понять.
Дело в том, что неискушённые во внешней политике молодые кубинские лидеры относились с бесконечным доверием к нашей стране и её руководителям. С одной стороны, как гражданину СССР, мне это было приятно, но с другой – это обстоятельство с самого начала нашего пребывания на Кубе весьма тревожило меня, так как я понимал, что не всё так просто и прозрачно в политике, проводимой советским руководством, и опасался, как бы ни наступило у кубинцев разочарование, что собственно и произошло.
Похожая ситуация сложилась и на бытовом уровне. Общаясь с простыми кубинцами, мы видели, с каким неподдельным интересом и наивной верой в нашу непогрешимость они на первых порах относились к нам, представителям Советского Союза. Я думаю, даже не надо объяснять, насколько это было далеко от истины. Впоследствии они, конечно, поняли, что мы не инопланетяне, а обычные земные люди, каждый со своими достоинствами, недостатками и проблемами.
После этих событий кубинские руководители уже не могли так беззаветно верить в альтруизм советских лидеров. Да и невозможно руководителю государства быть альтруистом, если он, несмотря на желание помочь кому-то, в первую очередь должен радеть об интересах своей страны. Но из этого правила есть исключение – Республика Куба, даже в самые сложные для неё времена, оказывавшая и оказывающая разнообразную бескорыстную помощь многочисленным странам и их гражданам.

Нелёгкая миссия А.И. Микояна

Убеждать кубинское руководство в том, что согласие вывести наши ракеты было для советской стороны нелёгким, но единственно правильным решением, позволившим человечеству выйти из самого опасного кризиса изо всех, возникавших после Второй мировой войны, прилетел Анастас Иванович Микоян – первый заместитель Председателя Совета Министров СССР. В Гавану он прибыл 2 ноября из Соединённых Штатов, где имел соответствующие контакты с нашими дипломатами, американцами и представителями ООН. Перед вылетом из Нью-Йорка Микоян заявил о поддержке 5-ти пунктов Фиделя Кастро. Это заявление могло облегчить начало предстоящих тяжёлых переговоров с кубинскими руководителями.
Его переговоры с кубинцами были настолько неотложными, нелёгкими и длительными, что он даже не счёл возможным вылететь на похороны жены, скоропостижно скончавшейся в это время в Москве. Хрущёв предоставил ему право самому решить вопрос о возвращении в Москву, хотя в телеграмме с соболезнованиями не забыл подчеркнуть важность выполнения возложенной на него задачи. Этот поступок Микояна был оценен кубинскими руководителями, растопил их сердца, и в какой-то степени изменил в лучшую сторону обстановку на переговорах, проходивших поначалу очень нелегко. Покинул Гавану А.И. Микоян только 28 ноября и направился при этом не в Москву, а в Вашингтон – для встречи с Кеннеди.
Перед Микояном стояла необыкновенно сложная, трудноразрешимая задача: он должен был обеспечить выполнение плохо совместимых требований трёх сторон – участниц конфликта, естественно, максимально защитив при этом интересы нашей страны и Кубы. Задача осложнялась ещё и тем, что американцы не просто игнорировали требования кубинской стороны, но и делали вид, что в конфликте участвуют только две страны – СССР и США. Фидель сравнивал сложившуюся ситуацию с той, что была в конце XIX века, когда после окончания войны за независимость Кубы американцы и испанцы решали судьбу этой страны на парижских переговорах, даже не подумав привлечь кубинцев к обсуждению этой проблемы. И всё-таки Микояну удалось несколько успокоить Фиделя и стабилизировать ситуацию, несмотря на то, что Хрущёв сделал американцам ряд уступок, о которых, находясь в Гаване, Микоян узнавал, как о свершившихся фактах, дополнительно осложнявших ход переговоров с кубинцами.
Конечно, наши трудности в сравнении с личной трагедией Анастаса Ивановича и со сложностью задачи, стоявшей перед ним, были несоизмеримо меньшими, но, тем не менее, мы тоже ощутили на себе влияние большой политики. Это проявилось в заметном изменении отношения к нашей стране живших рядом с нами кубинских студентов, так как кубинцы восприняли решение руководителей Советского Союза о несогласованном с Фиделем Кастро выводе с Кубы стратегического оружия как предательство и неуважение к своей стране. На Кубе даже родилась такая речёвка: «Никита, Никита, ло ке се да, но се кито!» («Никита, Никита, то, что дарят, не отнимают!»). И чувства кубинцев были нам понятны.
Впрочем, руководители нашей страны и до 1991 года, и после него неоднократно предадут это государство – одного из самых наших верных друзей. Несмотря на то, что студенты, как люди умные и воспитанные, не делали никаких громких заявлений по поводу сложившейся ситуации, мы почувствовали их настроение. И, кроме того, я сам, как молодой максималист, не имея в то время достоверной информации о проблемах, возникавших во время разрешения кризиса, тоже не понимал действий руководства СССР и был разочарован ими. Тем более что все мы – военные, находившиеся на Кубе, свято верили в то, что прибыли на остров для защиты мужественного народа этой маленькой страны от северного соседа, и каждый из нас делал всё от него зависящее, чтобы выполнить эту задачу. Так что с моральной точки зрения этот период нашего пребывания на Кубе был самым тяжёлым, несмотря на то, что объективно послекризисная ситуация стала более благоприятной для нашей страны и для Кубы, чем ситуация до июля 1962 года. По крайней мере, в военном отношении.
Но значительно труднее, чем нам, и психологически, и физически, было нашим ракетчикам. Трудности начались уже в портах погрузки в Советском Союзе, так как столь габаритную технику, как ракеты, нужно было поместить в трюмы сухогрузов через весьма небольшие люки. Правда, в 1957 году в Севастополе была опробована перевозка ракеты Р-12 на одном из сухогрузов. Но скрытная погрузка и перевозка целой ракетной дивизии – это совсем другое дело. В кубинских портах были проблемы из-за отсутствия нужных подъёмных кранов и из-за необходимости проведения выгрузки и транспортировки только в ночное время. Далеко не по всякой дороге и не по всякому мосту могла пройти от порта к месту дислокации громоздкая, тяжёлая техника. Поэтому приходилось одновременно заниматься инженерно-строительными работами. При этом необходимо было обеспечить и скрытность перевозки техники в достаточно густонаселённых районах. И, тем не менее, ракетчики ценой неимоверных усилий в сжатые сроки сумели привести свои сложнейшие хозяйства в боевую готовность, и практически сразу же им пришлось производить демонтаж изделий и проделывать обратную дорогу с тем же количеством перегрузок на разных видах транспорта и, думаю, не в лучшем настроении. Хотя домой люди, конечно, хотели. А вот как, по свидетельству одного из офицеров-ракетчиков, встретили их по возвращению на Родину после выполнения особого правительственного задания: «Встретили нас холодно, недоброжелательно. Больше двух часов мокли под дождём, и только после того, как все промокли, нас привезли в открытых грузовиках в казарму на голые матрасы. Мы поняли, что трудности ещё долго будут нам сопутствовать».
По-моему, они могли утешиться только тем, что успешно одолели труднейшие задачи на этих невиданных ранее «учениях», проведённых в обстановке, приближенной к фронтовой, под регулярно летавшими над самыми головами американскими самолётами. И труды их не пропали даром. Во-первых, именно благодаря их участию в операции были достигнуты её основные цели и, во-вторых, был приобретён уникальный опыт скрытной переброски через океан и приведения в боевую готовность дивизии стратегических ракет, давший толчок дальнейшему развитию нашей оборонной промышленности, соответствующих отраслей науки, способствовавший повышению обороноспособности страны и позволивший в конце концов добиться паритета с Соединёнными Штатами в ракетно-ядерном вооружении.
Операция «Анадырь» показала, что необходимо совершить качественный скачок в разработке ракетного оружия и заняться проектированием и принятием на вооружение мобильных межконтинентальных ракетных комплексов с твёрдотопливными двигателями, которые можно существенно быстрее и скрытно для противника перемещать и приводить в состояние боеготовности. Кроме того, эксплуатация таких ракет значительно безопаснее для обслуживающего персонала и окружающей среды. Тогда мы, конечно, мало знали об этом. Однако я читал довольно много литературы о зарубежной ракетной технике, у меня были знакомые слушатели Артиллерийской инженерной академии имени Ф.Э. Дзержинского. Более того, в этой академии начальником кафедры Стрельбы дальнобойными реактивными снарядами до 1960 года был троюродный брат моего отца генерал-майор Сергей Николаевич Капустин. А именно эта академия готовила кадры для Ракетных войск стратегического назначения. С 1998 года она стала называться Военной академией РВСН имени Петра Великого.

В походе «Фокстроты»

И всё-таки самые тяжёлые испытания выпали на долю экипажей четырёх советских дизель-электрических подводных лодок проекта 641, называвшихся по западной классификации «Фокстротами». Лодки входили в состав бригады, совершившей в октябре – декабре 1962 года труднейший переход через Атлантический океан в рамках операции «Анадырь». Высокое начальство настолько заигралось в секретность, что экипажи лодок за несколько недель до выхода в море были разлучены с семьями. Более того, командование подлодок получило полный комплект карт всего мирового океана, но, как потом оказалось, не получило совершенно необходимых сведений о гидрологии в районах предстоящего плавания, что создало серьёзные проблемы при его осуществлении. Все эти попытки запутать наших врагов имели очень мало смысла, так как в наших военных городках никто не сомневался в том, что лодки пойдут на Кубу, и все говорили об этом.
Даже во время краткосрочных походов экипажи таких лодок испытывали существенные трудности, связанные с невозможностью соблюдения на их борту необходимых санитарно-гигиенических норм. В отличие от огромных атомных подводных лодок здесь было недостаточное количество умывальников, туалетов, не хватало даже коек для всех, и людям приходилось, сменившись с вахты, отдыхать на торпедах, в трюмах и в других местах лодки. В тропических широтах температура воздуха в дизельном, электромоторном и двух аккумуляторных отсеках достигала 60 – 65°С. Да и воздухом в общепринятом смысле этого слова трудно было назвать то, чем дышали моряки: из-за высокой температуры горело масло, испарялось топливо и кислота из аккумуляторов, влажность достигала ста процентов. Люди падали в обморок. Вот что писал по этому поводу капитан-лейтенант Анатолий Андреев – помощник командира подводной лодки «Б-36» капитана 2-го ранга А.Ф. Дубивко: «Бедный доктор! Он даже не может измерить температуру больного – в отсеках нет места, где температура была бы ниже +38ºС. У всех термометров глаза лезут из орбит. У нас тоже». Члены экипажей по очереди охлаждались в концевых отсеках лодок, где температура была «всего лишь» +40 – +45ºС. Но самым большим счастьем были ночные дожди, позволявшие морякам по несколько человек выходить на мостик и принимать естественный душ из пресной воды. Такие эпизодические водные процедуры на короткое время облегчали жизнь людей, но не могли избавить их от серьёзных кожных заболеваний, отравлений вредными испарениями и прочих проблем. В итоге за месяц плавания в тропических широтах все члены экипажа в среднем потеряли около трети своего веса.
Вот как рассказывал об обстановке в этой же лодке и о своей жизни после увольнения в запас бывший командир отделения мотористов старшина 2-ой статьи Колобов.
«В раскалённых дизельных отсеках температура поднималась выше 60°С. От тепловых ударов падали даже крепкие сибирские парни. Для поддержания сил нам выдавали одну банку компота на четверых. Ничего иного душа не принимала. И ничего вкуснее, чем эти кисловатые вишни, казалось, в мире нет. Цедишь из кружки по капельке и думаешь: если вернусь домой живым, куплю ящик таких банок и буду пить каждый день. Нет, ещё лучше сделаю: приеду на этот Ейский плодоконсервный комбинат, женюсь там на самой красивой девушке, буду каждый день пить с ней этот компот и рассказывать, как умирали мы от жары в этом треклятом Саргассовом море.
После службы уехал в родной Барнаул. Конечно же, забыл о своих компотных грёзах. Да только как сглазил кто-то: не заладилась личная жизнь. Невеста не дождалась… И тут как-то выпала из военного билета этикетка того самого компота, которую прихватил на память. Эх, была не была! Нарядился в свою дембельскую форму – бушлат, бескозырка – и махнул в город Ейск. Прихожу в дирекцию комбината и говорю: «Прибыл с Северного флота, чтобы поблагодарить от имени геройских подводников ваш трудовой коллектив за отличную продукцию». Собрали всех в клубе – одни женщины. Как глаза ни разбегались, все-таки одну симпатичную дивчину высмотрел. Выхожу на трибуну и давай рассказывать, как умирали в тропическую жару и спасались вишнёвым компотом. Спасибо вам, родные наши труженицы! Тут – аплодисменты и всё такое прочее. «Теперь, – говорю, – я должен сказать главное. Но сначала поднимите руки, кто не замужем». Лес рук. Но я смотрю на ту, которую выбрал заранее. Подняла и она руку. И вот тут я признался всем, что дал зарок жениться на самой красивой девушке комбината. Спускаюсь в зал, подхожу к этой черноокой красавице и предлагаю ей руку и сердце. Девушка, понятное дело, смущается, молчит. В зале буря восторга. Короче, свадьбу сыграли в столовой комбината на средства профкома. Мне ящик вишнёвого компота подарили. С тех пор мы с Галиной Степановной вот уж серебряную свадьбу отметили. А мне всё компоты дарят».
Это повествование могло бы показаться забавным, если бы не его драматическая предыстория.
Время от времени субмаринам приходилось всплывать для того, чтобы проветрить отсеки, зарядить аккумуляторы и провести сеансы радиосвязи с Москвой. Впрочем, связь была практически односторонней, а сообщения из Главного штаба ВМФ малоинформативными: вместо того чтобы присылать подводникам сведения о тактической обстановке в районе плавания и о событиях в мире им сообщали о результатах уборки урожая в Советском Союзе и тому подобную «необыкновенно важную» информацию, без которой они ну никак не могли обойтись! Поэтому в основном приходилось ориентироваться в обстановке с помощью собственных групп радиоразведки, прослушивавших сообщения американских радиостанций о том, что происходит в мире вообще и в районе Карибского моря, в частности.
При всплытии дизельные двигатели запускались на полную мощность, что невозможно было совместить с выполнением одной из поставленных задач – не допустить обнаружения лодок американцами. Тем более что с американской стороны в операции обнаружения и противодействия нашим лодкам участвовали три авианосца с пятьюдесятью самолетами на борту каждого, до двухсот мелких и средних надводных кораблей и до двухсот самолетов морской авиации, базировавшихся на берегу. Время от времени лодкам удавалось отрываться от американцев, но порой приходилось всплывать в плотном окружении кораблей противника. Американцы, понимавшие, что имеют неоспоримое количественное превосходство и уверенные в том, что не подвергаются угрозе применения оружия со стороны лодок, вели себя с присущим им в подобных случаях «героизмом», забрасывая лодки учебными гранатами и глубинными бомбами для того чтобы вынудить их всплыть. А узнав о том, что над Кубой сбит самолёт U-2, американцы решили отомстить тем, кто не имел никакого отношения к гибели этого самолёта, но кому отомстить было легче всего – нашим подводникам. По лодке А.Ф. Дубивко американцы выпустили торпеду, но наша лодка, заглушив двигатели, сумела избежать встречи с ней, так как торпеды наводятся по шуму двигателей. После этого проходивший над лодкой эсминец снёс одну из её антенн, едва не разрубив корпус субмарины своим килем.
Я имею честь быть знакомым с некоторыми участниками этого перехода, могу читать их воспоминания и слушать рассказы об этой героической и одновременно драматической странице в истории нашего подводного флота. Я благодарен А.Ф. Дубивко за то, что он доверил мне редактирование своих необыкновенно интересных воспоминаний об этом походе. И поскольку все участники этой эпопеи – настоящие, да ещё и забытые страной герои, которых страна должна знать, я не могу не назвать, обязан назвать имена тех, с кем мне довелось познакомиться лично, по их воспоминаниям или по рассказам их боевых товарищей. Это – вице-адмирал Василий Александрович Архипов, контр-адмиралы Валентин Васильевич Важенин и Владимир Прохорович Сенин, капитаны 1-го ранга Виталий Наумович Агафонов, Алексей Федосеевич Дубивко, Николай Александрович Шумков, Рюрик Александрович Кетов, Валентин Григорьевич Савицкий, Анатолий Петрович Андреев, Виктор Ильич Паршин, Александр Павлович Помигуев, Альберт Григорьевич Чепрасов, Аслан Азизович Мухтаров, капитан 2-го ранга Вадим Павлович Орлов, подполковник медицинской службы Виктор Иванович Буйневич, старшина 2-ой статьи Колобов.
Как написал в своих воспоминаниях А.Ф. Дубивко, этот небывалый поход ждёт своего Пикуля, много писавшего о наших моряках. Но мы не стали ждать нового Пикуля. Я предложил Алексею Федосеевичу набрать на компьютере и отредактировать то, что у него было в рукописном виде. И в 2011 году воспоминания Дубивко были опубликованы в книге трёх авторов «Российские подводники в холодной войне 1962 года». Хотя правильнее было бы назвать её «Советские подводники в холодной войне 1962 года».
Могу добавить только, что этот подвиг наших подводников, да и вся наша кубинская эпопея вполне достойны и внимания кинематографистов. Да только не было там бесконечной стрельбы и бесчисленных трупов, что очень ценится и навязывается зрителям современным российским кино, потому что это гораздо легче показать, чем необыкновенно сложную психологическую обстановку и непривычные во всех отношениях условия, в которые попали наши воины в сложившихся тогда обстоятельствах.
Американцы не знали, что на вооружении каждой из наших лодок имелась одна торпеда с ядерным зарядом, и что их провокации против лодок могли вызвать ответный удар с непредсказуемыми последствиями. Только выдержка командования бригады, командиров лодок и мастерство их экипажей позволили избежать катастрофических последствий подобного поведения американцев. Было несколько случаев, когда при всплытии лодок в окружении кораблей США бравые американские моряки выходили на палубы, поворачивались спиной к лодкам, снимали штаны и показывали свои голые зады. Таков американский героизм. Жаль только, что когда героизм действительно был нужен, его не было. В этой связи можно вспомнить, что в 1904 году американский военный корабль оказался единственным, отказавшимся принять на борт русских моряков, покинувших тонущий крейсер «Варяг».
В конце ноября бригаде подлодок был дан приказ о возвращении в Советский Союз. Впоследствии руководители министерства обороны и военно-морского флота поняли свои ошибки в планировании этого похода: бригаде было приказано совместить несовместимое, совершив скрытный переход на Кубу и уложившись при этом в нереально короткие сроки. Да и вообще в поход этот необходимо было посылать не дизель-электрические, а атомные субмарины, которые могут значительно дольше находиться в автономном подводном плавании, обладают более высокой скоростью, лучшими бытовыми условиями и рядом других преимуществ, что позволило бы выполнить поставленные задачи благодаря возможностям новой техники, а не ценой неимоверных усилий и подрыва здоровья членов экипажей. Кстати говоря, первый заместитель министра обороны А.А. Гречко во время «разбора полётов» был очень удивлён тем, что в походе участвовали не атомные подлодки. Таковы были некомпетентность отвечавших за проведение этой очень важной морской операции и неразбериха при её организации! Тем не менее, это не помешало тому же Гречко заявить после встречи с командирами участвовавших в походе лодок, что на их месте он предпочёл бы не всплывать, а погибнуть! И можно сказать, забавный вопрос задал им Гречко, узнав, что был момент, когда американские корабли, окружившие всплывшую лодку, находились от неё на расстоянии около пятидесяти метров. «Что?! И вы не забросали их гранатами?» – спросил первый заместитель министра обороны СССР. Нет смысла комментировать подобные демагогические заявления. Несмотря на такое отношение к ВМФ и «понимание» стоящих перед ним задач, в 1976 году кому-то пришло в голову присвоить имя А.А. Гречко Военно-морской академии. Правда, в 1990 году нелепость этого была осознана, и академия стала носить имя адмирала Н.Г. Кузнецова.

После похода: командиры лодок Н.А. Шумков, А.Ф. Дубивко, Р.А. Кетов и начальник штаба бригады В.А. Архипов

А тогда ошибки свои в Министерстве обороны поняли, но не признали и свалили всю вину за неизбежные при такой подготовке похода неудачи на командиров бригады и лодок, что в дальнейшем отразилось на их службе. А ведь даже американцы признавали, что им удалось не пропустить наши лодки на Кубу только благодаря подавляющему численному преимуществу сил, брошенных на борьбу с ними, и другим благоприятным для них «условиям, которые вряд ли существовали бы в ситуации реальной войны». И, действительно, в операции по обнаружению и противодействию всего-навсего четырём советским дизельным субмаринам было задействовано 85% противолодочных американских сил, действовавших в Атлантическом океане. Очень были напуганы американцы.
Но, несмотря на все эти неприятные моменты, по результатам этого похода было принято важное решение о преимущественном развитии в Советском Союзе атомного подводного флота и к концу 1964 года, флот располагал сорока шестью атомными лодками. Были сделаны и другие полезные выводы, позволившие принять серьёзные меры по увеличению возможностей всего советского военно-морского флота, существенно пострадавшего до этого из-за опрометчивого решения Хрущёва сократить его.
Из устных воспоминаний одного из подводников я узнал, что в октябре 1962 года дизельные подводные лодки Тихоокеанского флота тоже несли службу у берегов США и Канады, выполняя отвлекающую роль, и также претерпели немалые трудности, преодолевая американские противолодочные заслоны. Более подробных рассказов или воспоминаний о событиях в этом районе мне не приходилось слышать или читать.

Ещё об А.И. Микояне

Итак, Анастасу Ивановичу было нелегко, но был ещё один человек, попавший из-за сложившейся ситуации в сложное положение. Этим человеком стал посол Советского Союза в Республике Куба Александр Иванович Алексеев (Шитов), приложивший, начиная с 1959 года, немало усилий для установления доверительных, даже дружеских отношений с кубинскими руководителями, и не только с точки зрения сближения наших государств, но и в личном плане, что, безусловно, помогало ему в его непростой работе. И вот теперь по независящим от него причинам все эти усилия могли пропасть даром. Сам Александр Иванович писал, что, узнав об одностороннем решении Москвы вывести ракеты, он «почувствовал себя самым несчастным человеком на земле». Представляю, каково ему было общаться после этого с кубинскими руководителями, если даже мы, практически не имевшие никакой существенной информации о сути происходивших событий, чувствовали, мягко говоря, неловкость возникшей ситуации.

Встреча А.И. Микояна с командованием Группы войск и частей. В 1-м ряду в белых рубашках 2-й и 3-й слева начальник штаба нашего полка Н.И. Суховилов и командир полка А.С. Токмачёв

В Гаване состоялась встреча Анастаса Ивановича с командованием частей и соединений, входивших в состав Группы советских войск. На встрече Микоян сделал подробное сообщение о сложившемся положении, ответил на вопросы присутствующих и пообещал помочь в решении некоторых поставленных выступавшими проблем, касавшихся улучшения бытовых условий и выплаты денежного довольствия военнослужащим и их семьям. И не просто пообещал, но и, как показало время, выполнил свои обещания. Завершая встречу, он сказал: «И всё-таки мы подложили ежа американцам!» На это кто-то в зале мгновенно среагировал: «И сами же на него сели».

Выступление А.И. Микояна в нашей части. Слева – командующий Группой советских войск генерал армии И.А. Плиев

Микоян нашёл время и для посещения нашего полка, находившегося ближе к Гаване, чем другие части. Все, кому удалось, использовали возможность сходить на организованную в центре встречу с ним. Мне же довелось лишь увидеть его, когда он в сопровождении командующего Группой советских войск, командира части и других офицеров осматривал расположение подразделений и служб. Но и за то короткое время, что я его видел, я успел приятно удивиться тому, как просто и естественно он держался, общаясь с окружавшими его людьми. Удивление моё было вызвано тем, что в те времена бытовало мнение о Микояне, как об очень хитром и изворотливом человеке. Видимо, это было связано с его политическим долголетием, да и физическим тоже, если учесть, что он был одним из немногих советских руководителей, не подвергшихся репрессиям при Сталине. В народе даже ходили небезобидные анекдоты и стишки по поводу его вхождения в состав руководства Советского Союза на протяжении многих лет, при разных генеральных и первых секретарях компартии.
Я далёк от того, чтобы идеализировать Анастаса Ивановича, но сейчас, через много лет он видится мне мужественным политиком и человеком, обладавшим качествами, не часто встречавшимися у его коллег. Он не воспрепятствовал женитьбе одного из своих сыновей на дочери арестованного и потом расстрелянного секретаря ЦК КПСС А.А. Кузнецова. Я думаю, каждый может представить себе, каким мужеством нужно было обладать в то непростое время для совершения подобных поступков.
Я помню, как меня потряс рассказ одного из очевидцев о поведении Микояна в самолёте, во время обнаружения какой-то неисправности при полёте над Атлантическим океаном. Когда в салоне началась паника, Анастас Иванович обратился к сопровождавшим его сотрудникам со словами: «Да будьте вы мужчинами!», – и внешне спокойно продолжил обсуждать какие-то текущие вопросы.
Теперь известно, что Микоян, чуть ли не единственный из ближайших соратников Хрущёва, на стадии принятия решения сначала высказывался против размещения на Кубе наших ракет, но, в конце концов, поставил свою подпись под соответствующим документом.

Речь Фиделя 1 ноября 1962 года

1 ноября по кубинскому телевидению выступил Фидель Кастро. Его обращение к народу было посвящено результатам переговоров с У Таном и разъяснению общей ситуации, вызванной октябрьскими событиями и продолжающейся американской морской блокадой Кубы. Фидель не отрицал наличия определённых разногласий в позициях кубинского и советского руководства в ходе разрешения кризиса. Основное разногласие было, конечно, связано с выводом с острова советских стратегических вооружений, и, тем более, выводом, не согласованным с кубинцами. По этому поводу Фидель недоумевал: «Глупо требовать от нас вывести дружеское оружие и оставить в нашей стране вражескую базу» (речь шла о Гуантанамо, – Г.П.).
Но всё-таки Фидель в этот трудный момент в отношениях Кубы и Советского Союза оказался на высоте и постарался успокоить нас и кубинцев, сказав много добрых слов о нашей стране.
«Мы друзья Советского Союза! Между Советским Союзом и Кубой не будет раскола! Хотим ещё сказать и другое: мы относимся с доверием к политике Советского Союза. … В этот момент, когда могут возникнуть недовольства по поводу плохого взаимопонимания и разногласий (между Кубой и СССР, – Г.П.), хорошо бы вспомнить всё, что сделал для нас Советский Союз».
Далее Фидель сказал, что в любой трудный для молодой республики момент, связанный или с экономической агрессией, или с агрессией военной, Советский Союз всегда протягивал Кубе дружескую руку, руку помощи. В частности, СССР увеличил объёмы закупок кубинского сахара и поставок нефти на Кубу, бесплатно вооружил армию республики, прислал своих многочисленных гражданских и военных специалистов, обучавших кубинских граждан.
«И поэтому я говорю, что, даже имея обоснованные причины для недовольства теми или иными действиями, теми или иными деталями, мы должны сейчас, более чем когда-либо, помнить всё хорошее и всё великодушное, всё благородное и всё дружеское, сделанное для нас советскими людьми».
В своей речи он не забыл сказать и о нас, находившихся в окопах в эти нелёгкие для Кубы дни: «И говорю конкретно о технических специалистах, этих людях, которых мы видели рядом с собой, готовых умереть, пожертвовать своей жизнью, защищая нашу страну, этих прекрасных людях. И поэтому в этот момент, более чем когда-либо, мы должны уважать этих людей, любить этих людей и благодарить этих людей. Думаю, что это соответствует нашим чувствам в этот момент». Эти его слова были так неожиданны и так нужны нам.

Москва-400

Вскоре после разрешения кризиса охранявшие нас в самые трудные его дни студенты вернулись в университетские аудитории, и их сменили профессиональные военные. Студенты, к сожалению, были с нами недолго – примерно две-три недели. К сожалению потому, что нам было жаль расставаться с этими симпатичными и интересными людьми. Но, с другой стороны, их возвращение к мирной жизни означало, что страсти вокруг Кубы в значительной степени улеглись, и население республики, а вместе с ним и мы смогли относительно спокойно вздохнуть.
Итак, острая фаза кризиса миновала. Наступило некоторое расслабление, и появилось свободное время, которое я посвящал, естественно, совершенствованию своего испанского, а также занятиям радиотехникой, так как после возвращения из армии намеревался продолжить образование по специальности радиолокация.
Но у каждого из нас оставалась нерешённой проблема общения с родными, вернее отсутствия этого общения, проблема, о которой мы в дни обострения кризиса в какой-то мере забыли, а теперь, в период спада напряжённости, она вышла на первый план.
В моём архиве последнее сохранившееся письмо, написанное домой до нашего исчезновения из СССР, датировано шестнадцатым июня 1962 года. Возможно, были ещё письма, но в любом случае самое последнее моё письмо могло быть отправлено в Москву не позже первых чисел июля. Маршал Советского Союза Д.Т. Язов, полк которого шёл на Кубу в августе, но тем же путём, что и мы – через Приморск и Кронштадт, писал в своих воспоминаниях, что письма, написанные солдатами и офицерами в Кронштадте, были уничтожены соответствующими службами. Так что предупредить своих родных о возможном долгом молчании я не мог. К тому же в тот момент мы сами ничего не знали и даже не могли предположить, что такое длительное время не сможем отправлять и получать письма. Кто-то из участников Карибского кризиса, отправившихся на Кубу позже нас, написал в своих воспоминаниях, что им посоветовали сообщить своим родным о том, что они отправляются в командировку, и некоторое время переписка будет невозможна. Даже, если действительно так было, неопределённое «некоторое время» растянулось на слишком долгий срок, чтобы не вызвать серьёзной обеспокоенности наших родных.
Первые письма с Кубы нам разрешили написать только 4 октября и, конечно, без упоминания о нашем местонахождении и без каких бы то ни было намёков на него. Запрещено было также посылать фотографии, открытки и вообще всё, из чего можно было бы понять, где мы находимся. Получили в Москве эти письма, видимо, в конце октября – начале ноября. То есть более четырёх месяцев близкие большинства из нас были в отчаянии из-за отсутствия какой бы то ни было информации о пропавших родственниках. Я написал «большинства», так как в батарее было несколько человек, очень редко писавших и получавших письма, а один наш товарищ за три года службы не получил из дома ни одного письма, хотя дом этот и семья у него были. Так что вряд ли семьи таких ребят успели встревожиться за эти четыре месяца. Но это были нетипичные отклонения от нормы. В общем, трудно даже представить себе, что пережили наши родные, не получая никаких сведений о своих сыновьях, братьях, мужьях в течение этого бесконечного срока. Им было несоизмеримо труднее, чем нам, так как у нас не было причин волноваться за них: мы понимали, что они находятся дома, работают, учатся, воспитывают детей и внуков, то есть занимаются обычными делами в привычной обстановке и наверняка знают, что мы находимся в длительной командировке. Уж, наверное, им сообщили об этом!
Мою маму, прожившую непростую жизнь, всегда выручал её легкий, увы, не доставшийся мне характер, её умение не поддаваться трудностям и не всегда оправданный оптимизм. И тем не менее, даже она все эти месяцы не находила себе места, не зная, что и подумать о долгом молчании своего исчезнувшего, всегда раньше регулярно писавшего ей сына. Она же не знала, что не я один в течение столь длительного времени не давал о себе знать, и решила, что со мной что-то случилось. Военкомат в Москве никаких справок не давал, поэтому она была вынуждена, в конце концов, послать запрос на прежнее место моей службы, и получила в ответ ничего не объясняющую написанную от руки формальную отписку.

Прямо скажем, в отличие от моей матушки командование части вело себя не «очень умело». В первой строке этого замечательного послания ей написали не то, что не могут сообщить мой адрес, а то, что не могут ничего сообщить о моей судьбе. Такая формулировка может только напугать кого угодно, и уж никак не может успокоить сходящую с ума от неизвестности мать. Неужели нельзя было написать, что её сын находится в командировке и при первой же возможности напишет.
Хотя, в общем-то, я думаю, что замполит майор Зайцев, кстати говоря, очень симпатичный, хотя и малозаметный в дивизионе человек, совсем не был виноват – наверняка во все воинские части, командировавшие на Кубу своих солдат и офицеров, были спущены сверху инструкции о том, как отвечать на подобные запросы. А наверху никого и никогда не интересовали личные проблемы и переживания конкретных людей – там решали глобальные задачи, а о «винтиках», которыми все мы были в нашей стране, никто не думал.
В связи с этим не могу не привести здесь ещё одно письмо – письмо президента Кеннеди вольнонаёмным служащим армии США и семьям военных, эвакуировавшимся в разгар кризиса с территории базы Гуантанамо.
«Тем из вас, кто должен покинуть ваши дома в Гуантанамо, я посылаю свои глубокие сожаления. Я знаю, что вы испытываете при этом печаль, поскольку кто-то из вас оставляет мужа, другие – отца, а гражданские служащие отрываются от своей работы, как и от своих домов. Я искренне надеюсь, что обстоятельства позволят вам вернуться. Посылаю мои самые тёплые приветствия и наилучшие пожелания вам и тем, кого вы покидаете.
Джон Кеннеди».
Несмотря на наличие массы трудноразрешимых проблем Кеннеди не забыл в эти тяжёлые дни о том, что за всеми этими проблемами стоят живые люди. А в нашей стране, где очень гордились формулой «человек человеку – друг, товарищ и брат», никто и не подумал о переживаниях близких сорока трёх тысяч человек, отправленных за океан с миссией, исход которой не был понятен никому, включая и тех, кто принимал решение о проведении операции.
Я представлял себе, что когда нам разрешат переписку, я испишу и отправлю своим родным сразу целую тетрадь с подробными рассказами о моей жизни в течение этих долгих, насыщенных интересными событиями месяцев. Но когда этот момент неожиданно настал, я не знал о чём писать. Из-за ограничений, обусловленных секретностью нашей экспедиции, мы фактически ничего не могли сообщить о себе, кроме того, что живы и здоровы. Моё первое письмо маме преимущественно состояло из вопросов о том, как живут друзья, соседи и, самое главное, все мои родные, тем более что в ноябре у моей сестрички должен был появиться на свет второй ребёнок.
В первых письмах я также проинструктировал родных и друзей о порядке нашей переписки. На конвертах и нам, и нашим адресатам в Советском Союзе запрещалось писать обратный адрес, он должен был указываться в конце письма. Правда, несколько позже нам разрешили писать свой обратный адрес на конверте.

Наш странный адрес ввёл в заблуждение наших родных. Ну, кто бы мог сообразить, что почтовое отделение Москва-400 находится за океаном?! Кому-то прислали из дома пятирублёвую бумажку, обёрнутую в несколько слоёв писчей бумаги, дабы не смогли просветить конверт и украсть деньги. Одного из наших солдат просили навестить московских родственников, другого – что-то купить в Москве. Ещё одному написали, что, дескать, он такой-сякой что-то натворил, и его опять посадили. В общем, подобные недоразумения продолжались до тех пор, пока нам не разрешили сообщить родным, где мы теперь служим.
Впоследствии у наших военных в Афганистане и в других горячих точках планеты, где они участвовали в локальных войнах и конфликтах, тоже был адрес Москва-400. Такой же адрес имели и некоторые сверхсекретные военные объекты на территории Советского Союза, например, ракетные полигоны. А в самой Москве никогда не существовало и не существует до сих пор отделения связи под номером 400.
Получив моё первое письмо, мама тоже не поняла, что я нахожусь за границей, и в своём ответном послании спросила, не нужны ли мне деньги (рубли), так как в течение всей моей службы она время от времени баловала меня небольшими переводами.
Я думаю, что после прочтения этого письма количество вопросов моих близких ко мне не уменьшилось, а увеличилось, потому что теперь им стало непонятно, почему я фактически ничего не написал о себе. Не мог же я им написать, что это запрещено. Они по-прежнему не знали, где я нахожусь, и что так долго мешало мне писать им.
Итак, первые мои письма с Кубы могли попасть в Москву в самые тяжёлые дни обострения кризиса или сразу же после его разрешения. Но я сомневаюсь, что эти письма вызвали у моих родственников какие-либо ассоциации, связанные с событиями, происходившими в это время на Кубе, так как вряд ли они обладали какими-либо сведениями по этому поводу.
Сестра моя говорила, что, она не помнит подробностей и последовательности событий, но что, в конце концов, у них возникли какие-то смутные догадки. Правда, я думаю, что это произошло уже после разрешения кризиса, когда они начали получать мои невнятные письма. Им нелегко было понять, куда я мог деться, так как советские средства массовой информации практически ничего не сообщали о тех событиях, в которых мы участвовали. Но нет худа без добра, так как тем самым руководители СССР берегли нервы советских граждан, причем, вовсе не думая об этом, а руководствуясь совершенно другими соображениями. Поэтому в стране, в отличие от США, не возникло не то что паники, но и никакой тревоги, а было только организованное руководством всенародное возмущение тем, что Соединённые Штаты затеяли какую-то очередную провокацию, на сей раз против Кубы и Советского Союза.
Ответы от своих родных я получил 4 декабря, то есть через два долгих месяца после того, как отправил им свои первые письма. Их послания были отправлены из Москвы в начале ноября, и странно было в декабре читать в них поздравления с октябрьскими праздниками, когда впору уже было поздравлять друг друга с приближающимся Новым годом. И мои, и их письма шли морем и поэтому очень долго – приблизительно месяц. О рождении 17 ноября моего племянника я узнал из письма, полученного ровно через месяц – 17 декабря.

В общем, у меня не было никаких известий о моих близких в течение пяти нескончаемых месяцев.
Трудно описать наше состояние в тот момент, когда один из офицеров батареи, ходивший по каким-то делам в центр, вернулся, и мы увидели, что он держит в руках пачку конвертов. Это было настолько неожиданно, что мы сразу даже и не поняли, что это были первые письма, пришедшие из Советского Союза! Когда до нас это дошло, каждый с напряжением и надеждой ждал, назовут ли его фамилию в числе счастливчиков, получивших письма. Я получил в этот памятный день сразу четыре письма. Руки тряслись от нетерпения, когда мы вскрывали драгоценные конверты и были слегка невменяемы. Только, прочитав по несколько раз долгожданные весточки, мы спустились с небес на землю и заметили, насколько были угнетены те из наших товарищей, кто писем не получил.
В своём письме от 5 декабря я написал, что нахожусь в местах тёплых, с температурой плюс 25°С, и что очень хотелось бы поесть абрикосов и вишен, а приходится мне, бедненькому, есть только ананасы, бананы и апельсины. 21 декабря в моем послании я уже сообщил об изучении языка «пылающего острова», как тогда называли Кубу, а 22 декабря, в день рождения сестрички, сообщил, что несколько раз был в Гаване и послал свои фотографии.
Дело в том, что незадолго до этого нам объявили, что можно сообщить родным, где мы находимся. Интересно, что потом командование по каким-то причинам передумало, и поступило распоряжение, что делать этого всё-таки нельзя, но было уже поздно. К тому же это было полной бессмыслицей, так как кризис давно разрешился, и весь мир знал о нашем присутствии на Кубе.
А нам так хотелось поскорее и как можно подробнее рассказать родным о своей жизни и послать им свои фотографии, чтобы после невыносимого для них нашего многомесячного молчания и получения первых, не очень вразумительных, писем они могли убедиться, что у нас действительно всё хорошо, и полюбоваться нами на фотографиях, сделанных во время нашего путешествия через океан, и нашими загорелыми и счастливыми физиономиями на фоне тропических пейзажей.
Вскоре из Советского Союза в Гавану начал совершать еженедельный беспосадочный перелёт Ту-114, и наша почта стала доходить значительно быстрее. Самолёт обычно прилетал в понедельник, а улетал в среду. Так что мы теперь точно знали, что в понедельник после обеда нам принесут письма и газеты за прошедшую неделю, а ко вторнику мы должны подготовить свои письма к отправке. Пачка хранившихся мною писем стала интенсивно расти.
Поскольку мы располагались всего в нескольких километрах от Ранчо Бойерос, где находился международный аэропорт имени Хосе Марти, то по понедельникам примерно в полдень мы с нетерпением ждали, когда же раздастся гул моторов этого самого большого в мире турбовинтового самолёта. И для нас, ждавших каждого понедельника как праздника, этот очень низкий и неприятный звук был слаще всякой музыки. Невозможно описать те чувства, которые я испытывал, наблюдая, как самолёт заходит на посадку. Ведь всего каких-нибудь пятнадцать часов назад он вылетел из Москвы, где жили мои любимые люди. И, хотя подлетающий самолёт был хорошо виден даже невооружённым глазом, мы рассматривали его в свои мощные оптические приборы, приближавшие его настолько, что казалось, можно дотронуться до него рукой и ощутить принесённое им тепло Родины. Для того чтобы понять, что это не громкие слова, нужно пережить это. Мы провожали самолёт взглядом почти до самой посадки, пока он не исчезал за какими-то строениями и деревьями, находящимися между нами и аэропортом, и успокаивались только тогда, когда слышали, что заглушили его двигатели.
Этот туполевский самолёт был гордостью советского авиастроения. В те годы, несмотря на какие-то наши недостатки, мы были «впереди планеты всей» не только «в области балета». Я вспоминаю, как за три года до этого, в сентябре 1959 года с официальным визитом в Вашингтон прилетел Н.С. Хрущёв, и какое впечатление этот лайнер произвел тогда на привыкших к чудесам техники американцев. Гражданский аэропорт Вашингтона не мог принять такой большой самолёт, и ему пришлось приземляться на военной базе Эндрюс, где был изготовлен специальный трап, так как стандартные оказались слишком низкими, для нашего лайнера. А в апреле 1963 года Фидель, совершая на Ту-114 перелёт из Гаваны в Мурманск, сказал о самолёте: «Это настоящий пассажирский поезд. Здесь есть всё, единственное чего не хватает – это бассейн».
Даже после введения этого рейса часть почты почему-то продолжали перевозить морем, хотя из Москвы в Гавану совершал перелёты ещё и Ил-18, добиравшийся до Кубы с одной или двумя посадками. Поэтому и мы, и наши родственники зачастую получали письма не в том порядке, в котором они были отправлены, и пытались разобраться в последовательности событий, произошедших по обе стороны океана.
Я получал и отправлял письма в несколько адресов в Советском Союзе практически с каждой почтой. К моему великому стыду и сожалению, у меня не сохранилось ни одного письма моих родных, отправленных ими на Кубу. Я даже не помню, когда они у меня исчезли. На Кубе этого произойти не могло, так как я жил этими письмами и постоянно их перечитывал, несмотря на то, что знал практически наизусть. Я делал это, потому что душу грело не только содержание писем, но даже почерки близких людей. Пропали письма, видимо, уже через несколько лет во время смены квартиры в Москве. Господи, если бы я понимал, как буду жалеть потом об этом. А вот мама до конца жизни хранила письма, посланные мною с Кубы ей и сестре.
В письмах мне присылали открытки, марки, значки и уложенные в один ряд сигареты для подарков кубинцам, почтовые наборы, перья для авторучки, так как шариковых ручек у нас тогда не было, а также фотобумагу и даже фотореактивы. Сначала почта смотрела сквозь пальцы на подобные письма-посылки. Но, в конце концов, нас предупредили, что объёмные и тем более содержащие металлические предметы послания принимать в наш адрес больше не будут. На практике это, видимо, зависело от доброй или недоброй воли конкретного почтового работника, так как время от времени кто-нибудь всё-таки получал довольно пухлый конверт, в котором явно находилось не только письмо. Я, в свою очередь, отправлял родным и друзьям открытки, фотографии и кубинские сигареты. Хотелось хоть чем-то их порадовать после длительного, стресса вызванного длительным отсутствием сведений обо мне.

Хор

Для того чтобы иметь возможность почаще вырываться за колючую проволоку и посмотреть Кубу, а заодно заняться чем-то для души, я вспомнил одно из своих детских увлечений и в сентябре записался в создававшийся в нашем полку хор. Пройдя соответствующий отбор, я и ещё несколько человек из батареи начали посещать репетиции. Это было приятно вдвойне, так как позволяло не одичать окончательно от нашей изолированной и однообразной окопной жизни, а также создавало возможность приобщения к искусству под руководством профессионального музыканта. Обычно такую возможность имели в армии в основном те, кто проходил службу в музыкальных взводах, то бишь в военных оркестрах при частях и в армейских ансамблях песни и пляски. В нашем дивизионе в Бородинском не было такого подразделения, а по праздникам в клубе организовывались концерты силами участников художественной самодеятельности. Правда, назвать её художественной можно было с большой натяжкой.
Руководителем хора был командир музыкального взвода, дирижёр полкового оркестра лейтенант Скендеров. Это был симпатичный молодой человек, обладавший, несмотря на свой небольшой рост и не богатырское телосложение, красивым басом. Кроме всего прочего, у него был спокойный, уравновешенный характер и бесконечное терпение: за всё время существования хора он ни разу не повысил на кого-нибудь голос, работая с таким сырым материалом, как мы – набранными из разных подразделений хористами, обладавшими весьма сомнительными вокальными данными.

Лейтенант Скендеров на репетиции полкового оркестра

Через несколько лет я увидел нашего бывшего наставника из окна троллейбуса, отходившего от остановки около Бронетанковой академии имени Малиновского на Красноказарменной улице в Москве. Недалеко от этого места находился и Дом офицеров Московского военного округа. Он был в форме майора, и я решил, что он служит в одном из этих учреждений. К сожалению, я не мог выйти из троллейбуса, находясь в середине салона. К тому же, поскольку я каждый день ездил по этому маршруту, работая на этой же улице в Московском энергетическом институте, то счёл, что вижу его не в последний раз. Но больше я его никогда не видел. Возможно, он в тот раз посещал окружную поликлинику, также располагавшуюся поблизости.
Пели мы в хоре на три голоса и под аккомпанемент, и а капелла. В репертуаре были в основном русские и советские песни, из тех, что обычно исполняли армейские ансамбли, и, конечно, главная кубинская песня – «Марш 26 июля» – на русском и испанском языках: «Marchando vamos a un ideal…» (Маршируя, мы идём к идеалу…). Музыка этого марша, называвшегося сначала «Маршем свободы», была написана по просьбе Фиделя одним из подпольщиков – Агустином Диасом Картайя незадолго до штурма казарм Монкада, а слова участники событий 26 июля писали, уже находясь в тюрьме. Они пели «Марш 26 июля», когда их вели на заседание трибунала для оглашения приговора.
Однажды генерал Батиста приехал в Национальную мужскую тюрьму на острове Пинос, где находились в заключении оставшиеся в живых участники штурма Монкады. Батиста нанёс сей визит для того чтобы принять участие в торжественном, «судьбоносном» для Кубы мероприятии – пуске нового генератора тюремной электростанции. Узнав, что диктатор находится всего в каких-то двадцати метрах от места их заточения, монкадисты запели «Марш» в своей камере. Кубинский писатель Марио Менсиа так рассказал об этом событии: «Говорят, что, услышав пение, Батиста заулыбался. Он, скорее всего, подумал, что это ещё один приятный сюрприз, подготовленный дирекцией тюрьмы. Но как только до него дошло содержание песни, лицо его окаменело, и застывшие губы разжались лишь для того, чтобы узнать, кто пел. Затем он в бешенстве удалился вместе с разгневанной свитой». Мгновенно последовали репрессии: нескольких заключенных бросили в карцеры, располагавшиеся в корпусе для душевнобольных. Особенно досталось автору музыки – его избили до потери сознания, сказав: «Ну, так спой нам его теперь», и, как и его товарищей, поместили на пятнадцать суток в карцер, а Фиделя изолировали от остальных узников, и он в течение долгих месяцев пробыл в одиночной камере. Так что это произведение о героической борьбе кубинского народа имеет собственную героическую историю.
Одна из исполнявшихся нашим хором песен – «Песня солдатская» отличалась от остальных. В 2010-м году я обнаружил в Интернете слова этой песни и даже видеозапись её исполнения. Правда, сохранив весь текст, она почему-то стала «Песней казацкой». К тому же, к сожалению, не были названы авторы музыки и стихов. Будучи не столь мелодичной как популярные советские песни об армии, она была более сложной для исполнения, но звучала очень красиво, в чём я смог убедиться, послушав её однажды из зрительного зала. Я бы сказал, что она отличалась от общеизвестных песен об армии примерно так же, как отличается камерная музыка от эстрадной. Я имею в виду, конечно, не песни современной «попсы», не имеющие ни мелодий, ни смысла, а замечательные песни советских поэтов и композиторов со светлыми и торжественными мелодиями и хорошими стихами, а не текстами, как теперь принято говорить. Сорок три года спустя, находясь на горе, над кадетским корпусом, занимающим бывшие школьные здания на Краснохолмской набережной Москвы-реки, я вдруг услышал нестройное исполнение этой песни. Это было настолько неожиданно, что я даже не сразу сообразил, что слышу именно ту, нашу песню – «Песня солдатская, много ты прошла дорог…» У меня вдруг зародилась робкая надежда, что музыкальную деятельность в корпусе возглавляет руководитель нашего хора. Как хорошо было бы с ним встретиться, пообщаться, вспомнить нашу кубинскую эпопею. Я спустился к корпусу и поинтересовался этим вопросом у находившихся на спортивной площадке кадетов, но они меня разочаровали, сказав, что музыкальный руководитель в корпусе – женщина.
Найти нашего бывшего хормейстера с помощью других военных музыкантов мне не удалось, хотя два человека – композитор и дирижёр – обещали помочь мне в его поисках, но видимо забыли об этом. Не столь уж широк круг профессиональных военных дирижёров, чтобы нельзя было найти какую-нибудь информацию об одном из них. Тем более что он, видимо, жил и служил в Москве.
В качестве концертной формы всем участникам хора выдали белые рубашки, такие же, какие получили наши офицеры при отъезде из СССР. Так как рубашки были с длинными рукавами, мы из-за жары, а также для того чтобы не пачкались манжеты (со стиркой были проблемы), закатывали их выше локтя. Впрочем, так делали не только участники нашего хора, но и все советские специалисты, работавшие на Кубе, и по этой манере носить рубашку кубинцы на улицах Гаваны безошибочно определяли тех, кто приехал из Советского Союза, даже если это был наш кавказец, внешне похожий на местного жителя.
Благодаря нашему замечательному руководителю мы достигли определённых успехов. К тому же и располагались мы ближе других наших частей к Гаване. Поэтому нас и других участников художественной самодеятельности полка время от времени приглашали выступить на разных торжественных советско-кубинских мероприятиях, проводившихся на армейском и посольском уровне.
Нам довелось участвовать в многочисленных концертах, в том числе и в совместных концертах с профессиональными кубинскими артистами. Так однажды мы выступали на одной сцене с кубинской прима-балериной Алисией Алонсо.
Безусловно, в напряжённые дни обострения кризиса – во второй половине октября – занятия хора были прерваны, но в ноябре возобновились и репетиции, и выезды на концерты.
Запомнились два концерта.
Первый мы давали в школе имени Максима Горького, в которой кубинские дети изучали русский язык с последующей перспективой обучения в СССР. Ученикам школы общение с нами было интересно, так как они имели возможность услышать чистую русскую речь и пообщаться с представителями далёкой страны, пришедшей на помощь Кубе. От чувств, переполнявших детей, глаза их горели, и мне кажется, что от волнения они забывали все русские слова. Нам, конечно, было очень приятно ощущать на себе любовь к нашей стране. Да и вообще, постоянно находясь в жёсткой мужской компании, здесь мы могли слегка оттаять душой, послушав щебетанье детишек и увидев симпатичных молоденьких учительниц. Через некоторое время они нанесли ответный визит в нашу часть со своей художественной самодеятельностью. Особенно приятно и интересно было слушать номера, исполнявшиеся ими на русском языке. Учительницы говорили по-русски достаточно правильно, но с заметным акцентом. Мне вообще лишь два раза в жизни довелось встретить чисто говоривших по-русски людей, чей родной язык был испанским. Такое впечатление, что речевой аппарат испаноговорящих устроен как-то иначе и не способен воспроизводить некоторые, свойственные нашему языку, звуки и их сочетания. Поэтому им с трудом дается переход с испанской фонетики на русскую. Я всегда в этой связи вспоминаю, как кубинцы говорят слова «здравствуй» и «сначала». Ну не могут они произнести два согласных звука в начале этих слов без разбега! В их исполнении это звучит как «эздраствуй» и «эсначала», как будто им действительно, подобно прыгунам в длину, необходимо сначала разбежаться.
Второй памятный концерт состоялся 19 ноября 1962 года в Доме приёмов советского посольства по случаю нашего профессионального праздника – Дня артиллерии. На приёме присутствовали министр Революционных вооружённых сил Рауль Кастро и его жена Вильма Эспин, руководившая Федерацией кубинских женщин.
Совпало так, что когда грузовик, в открытом кузове которого сидели мы – участники художественной самодеятельности части – подъехал к Дому приёмов, вслед за ним встала красивая легковая машина, и мы к своему удивлению увидели на её переднем сидении, рядом с шофёром, Рауля Кастро. Меня поразило его лицо – очень бледное, напряжённое и, я бы сказал, жёсткое. Тогда это произвело на меня тяжёлое впечатление. Сейчас, когда мы знаем о некорректных по отношению к кубинцам действиях Хрущёва во время разрешения кризиса, стало понятно такое настроение Рауля: ведь прошло всего три недели после решения Москвы о несогласованном с кубинцами выводе с Кубы наших ракет, а потом и некоторых других видов вооружения. Более того, в это время в Гаване всё ещё находился и вёл непростые переговоры с кубинскими руководителями Анастас Иванович Микоян. Можно только удивляться, что Рауль вообще счёл возможным приехать на это мероприятие.
Среди кубинцев, сопровождавших Рауля был командующий артиллерией республики Педро Мирет Прието и другие кубинские руководители. Советскую сторону представляли наши дипломаты и командование Группы советских войск. Педро Мирет, носивший высшее в то время воинское звание на Кубе – команданте, был красивым светлокожим человеком с густой черной бородой. К этому времени из бывших повстанцев-барбудос (бородачей) бороды носили только несколько человек из самых близких сподвижников Фиделя. Видимо, это было каким-то неписанным правилом. Значительно позже, на фотографии 1975 года я увидел Педро Мирета уже без бороды и без шевелюры и не узнал его. Он начинал свою революционную деятельность, будучи студентом. Мирет руководил подпольной ячейкой в Гаванском университете и принимал активное участие в подготовке и осуществлении атаки казарм Монкада. 26 июля 1953 года он был ранен, но, несмотря на это, а также на то, что в тюремном госпитале его пытались убить, введя ему в вену инъекцию воздуха и камфары, выжил.
На этом концерте произошёл такой казус. Мы исполняли песню «Хотят ли русские войны». Солировал руководитель нашего хора. Какой-то не очень квалифицированный, хотя и профессиональный русский переводчик то ли из посольства, то ли из штаба Группы войск объявил: “Los rusos quieren una guerra”, что переводится как безапелляционное утверждение о том, что «Русские хотят войны». Все, кто понял, что произошло, в том числе кубинцы во главе с Раулем на несколько секунд оцепенели, а потом долго хихикали. Бедный переводчик!
С этой песней связан ещё один забавный эпизод. Через несколько лет после описываемых событий сынишка моих знакомых рассказал, как они хулиганят в школьном хоре, исполняя эту песню. Педагоги решили, что не подходят детишкам слова «спросите у жены моей», и им было велено петь «спросите у сестры моей». Но не тут-то было: юные хористы, видимо, решив, что не имеют права искажать стихи Евгения Евтушенко, продолжали петь про своих любимых жён.

Наш хор в Доме приёмов советского посольства

На мероприятии в Доме приёмов, когда наш хор только располагался на сцене, мне удалось сфотографировать его. Правда, снимок получился очень плохого качества, и по нему можно судить только о количестве его участников.
Во время празднования Дня артиллерии произошёл и неприятный инцидент. В перерыве мы вышли за ворота Дома приёмов, чтобы окинуть взглядом близлежащие окрестности – больно уж надоело нам жить за заборами. Едва мы отошли на несколько шагов, как высунувшаяся из окна пролетавшей мимо нас машины женщина, потрясая в воздухе кулаком, выкрикнула какие-то угрозы в наш адрес. Это был единственный случай в течение года, когда мне пришлось увидеть противников власти и ощутить недоброжелательное отношение к себе.
Был, правда, и среди окружавших нас на месте службы кубинцев один человек, постоянно выражавший недовольство действиями руководителей страны. Но его сослуживцы, смеясь, говорили, что он был уроженцем какого-то небольшого городка, население которого традиционно находилось в оппозиции к любой власти. Все остальные кубинцы, с которыми нам приходилось общаться, были, как минимум, лояльны к молодому революционному правительству, а подавляющее большинство одобряло осуществлявшиеся в стране преобразования и искренне поддерживало действия Фиделя и его соратников. Поддерживало не только на словах, но и на деле – своей службой, своим отношением к работе, учёбе, к происходившим на Кубе событиям. В них было то, чего в те годы уже так не хватало нам – революционный энтузиазм, вера в идеалы, безграничное доверие к руководителям государства. Конечно, я не могу судить об отношении всех кубинцев к изменениям в их жизни, так как у нас практически не было возможности общения с гражданским населением, но во время редких контактов с людьми на улицах, в магазинах и других местах мы чувствовали откровенное и сердечное отношение кубинцев к нам – людям, призванным Фиделем на помощь молодой республике. Да и наши военные друзья были людьми из народа – очень открытыми, прямыми в своих суждениях, не зашоренными пропагандой. Так что я думаю, что они вполне отражали настроения простых кубинцев. А на примере студентов университета, с которыми нам довелось общаться в самое сложное время обострения кризиса, мы могли понять, каким было настроение, как тогда говорили, передовой интеллигенции. В общем, у нас не было ни малейших сомнений в поддержке народом Кубы политики руководителей страны.
Обычно по дороге на концерт мы пели песни, сидя в открытом кузове грузовика, и местное население с удивлением взирало на нас. Я вообще очень любил поездки по Кубе именно в кузове машины, так как здесь, в отличие от душной кабины, пассажиров овевал приятный освежающий ветерок и, что ещё более важно, был замечательный круговой обзор окрестностей, а так хотелось впитывать в себя всё, что меня окружало, чтобы это осталось со мной навсегда. Проезжая мимо аккуратных и очень красивых частных домиков кубинцев, я ловил себя на мысли, что мне очень хочется сойти с машины, посидеть с кубинцами в кресле-качалке под навесом дома, пообщаться, а может быть даже и пожить в таком доме.
По дороге на один из наших концертов мы остановились в Гаване около огромной, покрытой асфальтом прямоугольной площадки размером с футбольное поле, вдоль одной из коротких сторон которой был установлен невиданных размеров киноэкран. Однако никаких скамеек, или рядов кресел там не наблюдалось. Оказалось, что это был вечерний кинотеатр, в «зрительный зал» которого люди заезжали на автомобилях и прямо из них смотрели фильмы. Такие кинотеатры в странах Латинской Америки так и называются «auto-cine» – авто-кино.

Одна из защитниц Кубы из подразделения Народной обороны

После одного концерта сопровождавшие нас кубинцы предложили завернуть на какие-то танцы. Кубинские девушки прекрасны и в военной форме, даже несмотря на то, что некоторые из них были с оружием – кто с пистолетами на поясе, кто с небольшими, изящными, если вообще можно так сказать про оружие, чешскими автоматами, висящими на плече. Брюки только подчёркивали достоинства их замечательных фигур. Спокойствие наше было нарушено.
В отличие от кубинцев и кубинок, тела которых необыкновенно пластичны и, кажется, состоят из десятков шарниров, мы были очень скованны из-за неумения танцевать их зажигательные, ритмичные танцы. Кроме того, наши ребята, конечно, знали о невозможности повторной встречи с этими девушками, не говоря уже о каких бы то ни было постоянных контактах. Так что языковой барьер не был главной причиной некоторой нашей некоммуникабельности. Думаю, что кубинки были разочарованы. Им, конечно, трудно было понять, почему мы так закомплексованы.
Однажды нам пришлось выступать не в составе хора, а в качестве своеобразного вокально-инструментального ансамбля. Дело в том, что детишки из близлежащей сельской школы как-то пригласили представителей нашей батареи посетить их утренник. Пошло нас человек пять. Дети устроили замечательный концерт. По их просьбе и мы спели какие-то наши песни. Рассказать им что-нибудь мы не могли из-за незнания языка. К сожалению, мы были ограничены во времени и вынуждены были уйти значительно раньше, чем хотелось бы нам и им. Дети, которые не успели показать нам своё искусство, чуть не плакали от огорчения.

* * *

И всё-таки после многократных неудачных попыток удалось найти Скендерова!
Поиски я начал, после выхода первого издания этой книги, так как хотел подарить ему её экземпляр и, естественно, пообщаться.
Сначала поиски затруднялись тем, что я даже не знал точно его фамилию и искал Искендерова. В нашей ветеранской организации воинов-интернационалистов «кубинцев» состоит человек, игравший в оркестре нашего полка – Григорий Александрович Крылов. Правда, вернувшись с Кубы, он резко изменил свою судьбу, поступив в Военное училище имени Верховного Совета РСФСР, и потерял связь со своим бывшим дирижёром. Но от него я узнал правильную фамилию и имя нашего хормейстера.

Андрей Карпович Скендеров

Через Интернет узнал, что он преподаёт в Московском военно-музыкальном училище. Позвонил в отдел кадров этого заведения, где мне сказали, что майор Скендеров вышел в отставку, телефонов его у них нет, так как личное дело сдано в архив. Через некоторое время узнаю, что он поёт в Московском театре Новая опера. Звоню хормейстеру театра. Она тоже огорчает меня, сообщая, что Андрей Карпович Скендеров вышел на пенсию. Таким образом, я узнал его отчество. Прошу дать его телефон. Говорит, что не может этого сделать без его согласия. Даю ей мои телефоны, кратко объяснив, кто я, и прошу передать всё это Андрею Карповичу. Обещает, но результата не последовало.
И вот, наконец, в марте 2016 года я обнаруживаю в Интернете новые сведения об Андрее Карповиче, современные фотографии и несколько видеозаписей его выступлений в качестве хориста и солиста. Меня приятно удивило, что на всех снимках и на видеозаписях я увидел бодрого, открытого и улыбающегося человека, хотя я помню, что раньше он был обычно очень сосредоточенным и, как мне казалось, не очень общительным. Я думаю, что это было связано с его серьёзным отношением к делу и с соблюдением естественной дистанции между ним и нами – временно ему подчинёнными, набранными из разных подразделений.
Я поделился информацией об Андрее Карповиче с руководителем московской городской организации ветеранов воинов-интернационалистов «кубинцев» генерал-майором Михаилом Марковичем Макаруком. Он, как человек очень общительный, сумел убедить хормейстера Новой оперы в наших благих намерениях и в результате получил от неё телефоны Андрея Карповича.
Я тут же ему позвонил. Этот момент был таким долгожданным, и в то же время всё произошло так неожиданно, что разговор с моей стороны был очень эмоциональным и, видимо, довольно бессвязным. Но главное не это. Главное то, что я нашёл наконец-то человека, дарившего нам радость приобщения к музыке и дававшего возможность отвлечься от многочисленных проблем и переживаний в тревожные дни и месяцы нашей службы на Кубе.

С Андреем Карповичем 9 мая 2022 года

Наша организация представила Андрея Карповича к кубинской медали «Воин-интернационалист 1-й степени», и 20 февраля 2019 года ему вручил её Чрезвычайный и полномочный Посол республики Куба в Российской Федерации. Я, к сожалению, был нездоров и не смог присутствовать при награждении.
Увиделись мы с Андреем Карповичем на ежегодной встрече ветеранов локальных войн и конфликтов 9 мая 2022 года в парке Горького. Я его сразу узнал, так как видел его фотографии, сделанные в день вручения ему медали, а также снимки и видеозаписи последних лет в Интернете. Он, безусловно, не мог меня узнать, так как за шестьдесят лет я, видимо, повзрослел, а главное в нашем хоре было тогда около ста человек. А уж сколько за всю его жизнь было у него таких учеников.
Пообщались мы с большим удовольствием. Повспоминали нашу кубинскую молодость. Какие-то отдельные моменты, запомнившиеся обоим. Жаль, что ничего не спели.
Расставаться не хотелось.

Новый 1963 год

Новогоднее настроение

31 декабря 1962 года. Я помню, как во второй половине дня, когда в Москве наступала полночь, мы собрались на командном пункте батареи и окружили дежурного радиста, пытавшегося настроить приёмник на волну какой-нибудь советской радиостанции, чтобы мы могли услышать в этот день голос Родины, может быть, даже бой кремлёвских курантов. Очень трудно было, находясь на жарком тропическом острове, представить себе, как в этот момент наши близкие встречали Новый год в морозной, заснеженной и бесконечно далёкой России.
К вечеру мы привели себя в порядок. Настроение у всех было довольно грустным, хотя всё, казалось бы, было у нас хорошо: остались позади тяжёлые дни обострения кризиса, наладилась переписка с любимыми людьми, предстояла встреча Нового года. Праздник мы отметили спокойно, без каких бы то ни было чрезвычайных происшествий. Однако на следующее утро кто-то подошёл ко мне и сказал, что один ефрейтор из моего отделения, видимо, слишком интенсивно встречавший Новый год, хотел застрелить меня, спящего, после того, как его приятель, сказал, что я, якобы, назвал его дураком. Ефрейтор был на четыре года старше меня, так как попал в армию с запозданием на несколько лет, после того, как вышел из заключения, и с него была снята судимость. Его отношения со мной и с другими сослуживцами обычно были вполне нормальными, так как он был очень работящим, исполнительным, доброжелательным и спокойным человеком, умеющим и готовым выполнить любое поручение. Он всегда откликался на какие-то просьбы товарищей. Например, ремонтировал им часы. Но стоило ему выпить, как он становился совершенно неуправляемым и озлобленным на весь мир человеком. Видимо, так произошло и на этот раз. Я помню, что узнав о ночном происшествии, я думал совсем не о том, что меня могло уже не быть, а о том, что было бы с моей матерью, если бы он довёл дело до конца. Кто сумел его утихомирить и предотвратить непоправимое, я не знаю, хотя должен был бы всю жизнь молиться за этого человека или за этих людей. То, что он раскаивался, не очень облегчило моё состояние и не могло вернуть наши прежние отношения.
Так что я вполне мог попасть на кладбище в Торренсе под Гаваной, где захоронены наши военнослужащие, погибшие и умершие в 1962–1964 годах. Вообще говоря, трудно найти оправдание тому, что тела наших товарищей не отправляли на Родину. А причин этого могло быть только три: никому уже не нужная секретность, циничная экономия средств и, главное, полное безразличие к судьбам людей, отправленных на Кубу, и к страданиям их родственников. Но ни одна из этих причин не может служить оправданием такого поведения руководителей государства по отношению к своим солдатам. Более того, родственникам сообщали о потере, только после того как они посылали в разные инстанции многочисленные запросы о судьбе своих исчезнувших близких. Как рассказала мне сестра Рудольфа Преображенского, погибшего при спасении имущества во время урагана «Флора» в октябре 1963 года, сначала перестали приходить письма от брата. Потом начали возвращаться письма, отправленные ему. На конвертах стояли отметки – сначала «Адресат выбыл», а позже – «Адресат погиб». Вот так – просто! И никаких объяснений! Обратившимся в военкомат родным солдата, ответили, что не владеют информацией по этому вопросу. И только после того как его мама направила письмо Н.С. Хрущеву, ей соизволили прислать Свидетельство о смерти сына.
Ни о какой помощи семьям этих ребят – ни моральной, ни материальной никто и не подумал. Невозможно представить себе состояние их родных, потерявших своих любимых людей и не имевших возможности ни проститься с ними, ни даже узнать, при каких обстоятельствах они ушли из жизни. И, конечно же, они не смогли поклониться их могилам – в советское время по режимным и материальным причинам, а теперь по материальным. Да и много ли сейчас осталось близких родственников наших воинов, похороненных на Кубе шестьдесят лет тому назад! Всего на Кубе, по неофициальным данным, умерло и погибло в 1962–64 годах более ста человек. Можно только поблагодарить кубинцев – они заботятся о могилах наших ребят.
На месте захоронения шестидесяти восьми солдат, сержантов, младших офицеров и вольнонаёмных служащих к 60-й годовщине создания Советской армии возведён содержащийся в идеальном порядке мраморный мемориал «Советскому воину-интернационалисту», открытый Раулем Кастро 23 февраля 1978 года. К вечному огню ежегодно 23 февраля и 9 мая официальные кубинские лица, сотрудники российского посольства и военные атташе других стран возлагают венки. Надгробья окружены красиво постриженными вечноцветущими кустами. Около мемориала кубинцами выставлен постоянный пост.

Мемориал «Советскому воину-интернационалисту» в Торренсе

Вскоре случилось ещё одно чрезвычайное происшествие и оно могло стоить жизни уже не мне одному. Дело в том, что после разрешения кризиса у нашего командования, видимо, опасавшегося, что мы можем слишком расслабиться, появилась нехорошая привычка рассказывать нам во время построения на вечернюю поверку, то есть непосредственно перед тем, как мы отправимся спать, разные устрашающие истории. Например, о том, что где-то недалеко в очередной раз пытался высадиться десант контрреволюционеров или, как презрительно называли их кубинцы – gusanos (червяки), и что это может повториться в любом месте. При этом обязательно напоминалось, что наша батарея находится на краю сельвы, на значительном расстоянии от остальных подразделений части. Поэтому, мол, бдительность нужна денно и нощно, дорогие товарищи. Наш полк в течение года ни разу не подвергся никаким диверсиям и провокациям, но в некоторых частях, действительно, были случаи обстрелов, преднамеренных отравлений наших военнослужащих контрреволюционерами и попыток хищения нашей техники. Причём, подобные действия порой совершались теми, кто был призван охранять расположения советских частей. Так что постоянная бдительность, конечно, была необходима, но зачем же запугивать всех на ночь, вместо того чтобы усилить охрану и проинструктировать соответствующим образом людей, заступающих на посты в ночное время?!
И это чуть не привело к трагическому результату.
Однажды ночью я подскочил на нарах от диких, как будто, предсмертных криков моих сослуживцев. Было понятно, что случилось что-то страшное. Не знаю, сколько времени продолжался этот кошмар, но внезапно наступила тишина, а затем раздалось сначала чьё-то робкое хихиканье, а вслед за ним всеобщий истерический хохот. Оказалось, что один солдатик из нашей палатки, то ли собравшийся в туалет, то ли страдавший лунатизмом, прошёлся по нескольким спящим на нарах товарищам. Один из них, видимо, решил, что на нас кто-то напал, и поднял крик. К нему присоединились остальные проснувшиеся. Не знаю, что может быть страшнее мужской паники. Тем более паники мужчин, ничего не соображающих спросонок. Самое ужасное заключалось в том, что у каждого из нас под матрасом лежал автомат с полным магазином. Хорошо ещё, что никто не успел воспользоваться своим оружием. Трудно даже представить себе, чем бы всё это могло закончиться.
На следующий день автоматы у нас отобрали и в дальнейшем хранили их в оружейной палатке, установленной около деревянного грибка, под которым круглые сутки находился один из дневальных, а всякие запугивающие истории с тех пор рассказывали только тем, кто заступал на дежурство.

2 января 1963 года

С профессиональными военными, сменившими охранявших нас во время обострения кризиса студентов, у нас были ровные и очень доброжелательные отношения. Самое яркое воспоминание от общения с ними у меня связано с поездкой на площадь Революции имени Хосе Марти, где состоялись военный парад и митинг по случаю 4-ой годовщины Победы Кубинской революции.

2 января 1963 года. Площадь Революции

Предупредив нас накануне, утром 2-го января они приехали на батарею на армейском джипе и отвезли нас с моим сослуживцем в Гавану. К сожалению, на площади мы оказались уже после окончания парада, в котором, кстати говоря, принимали участие истребители и вертолёты из Группы советских войск, а также была показана современная военная техника, демонстративно укомплектованная кубинскими расчётами, хотя это вооружение пока принадлежало нам.
Здесь мы впервые увидели и услышали Фиделя Кастро. Когда мы пришли на заполненную народом огромную площадь, он уже начал выступать с трибуны, находившейся у подножия монумента Хосе Марти. Тем, кто слушал речи Фиделя, очень нравилось, как он, прежде чем начать говорить, обычно долго и тщательно ощупывал, прощёлкивал и поправлял установленные перед ним микрофоны. Настраивал он таким образом, конечно же, не технику, а себя и слушателей. Выглядело это очень забавно, и он сам это понимал, так как подыгрывал аудитории и улыбался в ответ на её веселое оживление. Потом Фидель начинал свою многочасовую речь и, как ни странно, перед ним никогда не лежало ни текста выступления, ни даже каких-то минимальных тезисов. И при этом речь его всегда была насыщена конкретными данными, цифрами, именами и цитатами.
Через много лет в беседе с журналисткой Катюшкой Бланко Фидель говорил по поводу своих выступлений: «У меня не было привычки готовить речь, единственное, что я приносил с собой, выходя к людям, – были мои идеи. И конечно, если мне удавалось привлечь внимание слушателей на час, на два, даже на три часа, это было не только потому, как именно я говорю, но и потому, что их волновала тема, и им было важно то, что об этом говорится. Если у моего успеха есть секрет, он состоит лишь в том, что с тысячью, с десятками тысяч человек, с миллионом, я говорил так же, как говорил бы с одним собеседником. Как оратор я созрел, когда начал говорить с народом, и помогло мне то, что я не стремился произвести впечатление».
Люди внимательно слушали своего лидера, живо и шумно реагировали на какие-то его мысли и высказывания. К сожалению, нам не удалось подойти близко к трибуне и как следует разглядеть находившихся там кубинских руководителей. Вокруг площади – никаких ограждений, никаких многослойных оцеплений и неоднократных проверок документов, как это бывает у нас по праздникам на подходах к Красной площади в Москве или ко Дворцовой в Ленинграде. Вход и выход свободный, для всех желающих. Никто никого не обыскивал и даже не ощупывал подозрительным взглядом, несмотря на непростую обстановку в стране и вполне возможные провокации и террористические акции со стороны контрреволюционеров. Впрочем, после событий второй половины 1962 года они, видимо, на время затаились. Некоторые из наших сопровождающих были с оружием, но это никого не удивляло и, тем более, не настораживало. В общем, на Кубе по сравнению с Советским Союзом в отношении мер безопасности была другая крайность – их отсутствие. Нет, наверное, я не прав: видимо, они просто были незаметны постороннему глазу и не создавали людям никаких неудобств.
Мы некоторое время побыли на площади, и потом наши друзья повезли нас показывать своим знакомым и родственникам, в том числе мы побывали в доме пятнадцатилетней невесты одного из наших сопровождающих, которому было двадцать девять лет. Жениться он не торопился и сказал нам, что невесту свою пока выращивает, хотя по российским меркам внешне она уже давно выросла. Девушка была не только молода, но и очень хороша собой – красивые черты лица, замечательная фигура, чёрные как смоль волосы, смуглая матовая кожа. Скорее всего, именно поэтому он требовал, чтобы она сидела дома, а не училась и не работала, дабы ему не приходилось нервничать из-за того, что она подвергается искушениям. Вот такая, странная для нас, постановка вопроса.
Везде нас встречали очень доброжелательно. В каждом доме предлагали кофе и с удивлением взирали на нас, как на инопланетян. Так что это был единственный раз за год моего пребывания на Кубе, когда нам удалось немного соприкоснуться с бытом кубинцев, побывав в нескольких домах.
Кстати, о кофе. В палатке наших кубинских охранников стоял мешок прекрасного молотого кофе, килограммов эдак на тридцать. Они насыпáли полную солдатскую кружку кофе в полуторалитровый кофейник. Вскипятив, процеживали напиток через конический фильтр из плотной ткани. Затем охлаждали его и, сидя где-нибудь в тени, наслаждались, медленно выпивая мелкими глоточками маленькую чашечку замечательного ароматного кофе.
Но советский человек так не может. Заваривали и фильтровали мы всё точно так же, но выпивали, естественно, сразу трехсотпятидесятиграммовую кружку крепчайшего горячего кофе. Очень большое наслаждение.
Я сделал так один раз, другой. После третьего раза ночью началось сильное жжение в области почек. Всё как-то обошлось, но с тех пор я практически не пью кофе, но обожаю его запах, особенно когда его мелют.
Непривычный климат тоже сказывался на здоровье наших людей. Самый близкий мне в батарее человек – Толя Экштут – попал в кубинский госпиталь с почечными коликами. Когда у него внезапно начался приступ непонятной нам болезни, стало страшно за него: человек бледный, весь в испарине, от боли не в состоянии даже говорить, а мы не можем, да и не знаем, чем ему помочь.
В 1967 году он встретил на курорте в Трускавце генерала Токмачёва – бывшего командира нашего 43-го отдельного мотострелкового полка, в 1963 году преобразованного в 7-ую отдельную мотострелковую бригаду, у которого тропический климат также вызвал появление серьёзных проблем с почками, в результате чего потребовалось даже хирургическое вмешательство. В конце концов, генералу пришлось досрочно вернуться в Советский Союз.
Удивительно, что никто из нас не заболел малярией или ещё какой-нибудь тропической болезнью, хотя никаких прививок ни перед отправкой на Кубу, ни на месте нам не делали. То ли мы попали в благополучное в эпидемиологическом отношении место на острове, то ли были слишком крепкими, и нас так хорошо кормили, то ли переносчики этих болезней стали не те, что были во времена испанской конкисты. Хотя известны случаи таких заболеваний в других частях нашей Группы войск.
С медициной связано у меня ещё одно воспоминание. Вместе с нами на Кубу прибыла полковая медицинская служба, разместившаяся в обычных брезентовых палатках. Зуб мой, разболевшийся по пути на Кубу, через какое-то время вновь дал о себе знать, и мне пришлось обращаться к врачу. Стоматолог оказался здоровенным капитаном, хотя определить его звание было невозможно, так как на нём были только трусы, клеёнчатый фартук и тапочки. «Кабинет» его располагался в маленькой, стоявшей под палящим солнцем палатке. Бормашина с ножным ременным приводом, как у старой швейной машины «Зингер». Капитан сверлит зуб, потом останавливается, чтобы вытереть со лба пот, заливающий ему глаза, порой забывая предварительно вытащить бор из зуба, и снова начинает сверлить с нулевой скорости. Приятно необыкновенно! Но зуб он мне вылечил!
В общем, в нашей жизни и службе на Кубе нам приходилось постоянно преодолевать немало разного характера трудностей. В воспоминаниях одного из участников Карибского кризиса рассказано о прилёте с инспекцией какого-то генерала из Москвы. Пробыв несколько часов в фешенебельном пригороде Гаваны Эль Чико, где располагался штаб Группы советских войск, он поспешил сделать вывод о том, что мы просто попали на курорт. Тогда какой-то мудрый человек из командования распорядился отвезти его в одну из частей, находившуюся в поле и в сельве, в отнюдь не комфортабельных условиях. Попарившись несколько дней на солнышке, ощутив силу тропических ливней и покормив москитов, генерал больше не говорил о курортных условиях службы на Кубе.

Гавана

В полку не было профессиональных переводчиков, а командир батареи, видимо, сказал кому-то в центре о том, что у него в подразделении есть три одержимых чудака, пытающихся самостоятельно выучить язык и уже достигших каких-то результатов. Поэтому в первый раз я попал в Гавану в конце ноября в качестве доморощенного переводчика с заместителем командира полка по тылу подполковником Владимиром Ивановичем Руденко.

Монумент Хосе Марти. Слева – здание INRA

Дело в том, что в частях Советской армии, дислоцировавшихся на территории СССР, было принято держать свиней для самообеспечения мясом. Такая же задача была поставлена перед полком и на Кубе для того, чтобы не обременять кубинскую сторону соответствующими поставками и возить меньшее количество продуктов через океан. И мы по предварительной договорённости поехали в INRA (Национальный институт аграрной реформы). Находившийся в высоком современном здании на площади Революции рядом с монументом национальному герою Кубы Хосе Марти. Монумент, состоящий из шестнадцатиметровой статуи Марти и стодвухметрового обелиска со смотровой площадкой наверху, а также площадь, на которой он стоит, поражают своими размерами.
Несмотря на очень конкретное название, это учреждение в течение некоторого времени с момента его организации во многом выполняло функции правительства или, по меньшей мере, нескольких министерств, дабы оттеснить от руководства различными отраслями старый чиновничий аппарат, продолжавший на первых порах после победы революции работать в этих ведомствах. Кроме того, в здании располагались некоторые службы премьер-министра. Таким образом, INRA занимался не только вопросами сельского хозяйства, но и рядом других проблем. Так, например, в этой организации был промышленный департамент, руководивший соответствующим направлением кубинских реформ. В 1961 году на основе этого департамента было создано Министерство промышленности, занимавшееся развитием этой отрасли, находившейся до революции в зачаточном состоянии, так как практически все промышленные товары поставлялись на остров из США. Ведь Куба всегда была всего лишь поставщиком сырья и сельскохозяйственной продукции своему северному соседу. Молодая республика, безусловно, была вынуждена покупать за рубежом разнообразные товары, но стремилась сократить ассортимент и количество импортируемой продукции. С этой целью в стране начинали реконструировать немногочисленные старые и строить новые промышленные предприятия. Осуществлялось это с материальной и технической помощью Советского Союза и других социалистических стран.
Войдя в здание, мы неожиданно попали с жаркой, душной улицы в рай: учреждение было оснащено мощной системой кондиционирования – источником блаженства, не позволившим однако нам расслабиться, так как в помещениях было, непривычно прохладно, если не сказать холодно. Нас направили к руководителю соответствующего нашей проблеме подразделения, где мы ожидали увидеть какого-нибудь малосимпатичного бюрократа. Но мы не учли, что находимся в молодой революционной стране с ещё не успевшим сформироваться, а тем более развратиться классом нового чиновничества. Руководитель оказался необыкновенно красивой молодой брюнеткой, тут же предложившей нам кофе.
Я обомлел от красоты этой первой увиденной мною вблизи кубинской женщины, с которой к тому же должен был разговаривать. Поэтому, я вообще потерял дар речи, а уж испанской – и подавно, несмотря на то, что заранее заготовил необходимые фразы. Но всё-таки, слегка придя в себя и порывшись в своем жалком запасе слов, я заявил ей, что нам нужны «три свиньи-мамы и одна свинья-папа». По тому, как замечательно и долго она смеялась, я понял, что доставил ей истинное наслаждение своими познаниями в испанском языке. В результате она, конечно же, не смогла отказать нам в такой оригинальной просьбе.
Во второй раз я посетил столицу с одним из наших интендантов-сверхсрочников. Эта поездка неожиданно была предоставлена мне в качестве своеобразного поощрения за подвиг с приобретением свиней. В течение нескольких часов, пока интендант с водителем ездили по своим снабженческим делам, я был предоставлен сам себе. Это был первый и последний раз за всё время пребывания на Кубе, когда мне удалось побродить по Гаване одному.
Я погулял по каким-то малонаселённым и не очень интересным улицам в районе порта, купил себе и зятю по керамической пепельнице, стоящей на основании, сделанном из ДСП и обвитом чучелом каймана. Стоило это тогда очень недорого. Приобрёл ещё несколько небольших сувениров своим родным. Впервые увидел огромную гаванскую бухту и расположенный в ней порт со множеством пирсов разного калибра. На ветхом от времени, очень подробном плане Гаваны, изданном в США в пятидесятые годы и лежащем сейчас передо мной, видно, что каждый пирс имел имя собственное. Одни были названы в честь святых, другие носили женские имена, а были пирсы, принадлежавшие частным американским компаниям и соответственно названные. Например, пирс «Юнайтед Фрут». После победы революции и резкого осложнения отношений с США таких названий уже не было.

На Малеконе

Потом мы проехались по центру города, остановились на Малеконе – визитной карточке города – очень живописной гаванской набережной. Интересно, что в Гаване слово «Малекон» стало именем собственным, хотя переводится оно на русский язык просто как «набережная». В жаркие дни на Малеконе можно насладиться освежающим дуновением бриза. Гавана находится на стыке Мексиканского залива, который благодаря его размерам вполне можно было бы назвать морем, и широкого Флоридского пролива. Поэтому на Малеконе порой можно видеть, как разыгравшиеся на большом водном пространстве волны с грохотом перехлёстывают через парапет набережной и даже заливают асфальт проезжей части. Но в этот день стояла солнечная, безветренная погода, и в проливе было очень небольшое волнение. В такие тихие дни лишь слышится лёгкий плеск воды, набегающей на спускающийся от парапета к воде шершавый, изрытый волнами, ливнями, ветрами и временем древний коралловый риф неопределённого, грязно-коричневого цвета. Обычно, пользуясь хорошей погодой, здесь располагались с удочками и спиннингами любители рыбной ловли.

Бывший испанский форт “El Viso” (“Высота”)

Мы сфотографировались с какими-то гулявшими по набережной молодыми темнокожими кубинцами. К сожалению, все сделанные на Кубе фотографии были чёрно-белыми и, конечно, не могли передать всей красоты этого райского острова. Но все краски Кубы навсегда сохранились в моей памяти.
Гавана необыкновенно красивый город: сочетание современных районов с колониальным центром производило на меня неизгладимое впечатление.

Монумент «Maine» до революции, слева Hotel Nacional

На улицах, площадях и в скверах Гаваны много прекрасных памятников. Нам рассказывали, что после победы революции в стране ликвидировали некоторые памятники, имевшие отношение к американцам. Кубинцы подарили мне две дореволюционные открытки: на одной из них был изображен памятник американскому солдату, а на другой какой-то отбитый у испанцев форт с поднятыми над ним кубинским и американским флагами.
На Малеконе, напротив гостиницы «Националь», стоит памятник погибшим во время взрыва 15 февраля 1898 года в гаванском порту американского военного корабля «Maine». В 1960 году с этого памятника был свергнут, как символ владычества США, венчавший его американский орлан, хищно распростёрший над Кубой свои крылья. В конструкции памятника использованы пушки с броненосца «Maine». Взрыв корабля унёс жизни 260 человек. В литературе встречаются три версии причин этой трагедии: случайный взрыв боезапаса корабля, столкновение с испанской миной и диверсия, осуществлённая американцами для оправдания своего вмешательства в испано-кубинскую войну. И действительно, не прошло и месяца после этого события, как президент США Мак-Кинли объявил войну Испании, а через три месяца военно-морской флот Соединённых Штатов блокировал испанские корабли в порту Сантьяго-де-Куба и там же был высажен многочисленный американский десант. На памятнике в Гаване приведены слова из совместной резолюции обеих палат конгресса Соединённых Североамериканских Штатов от 1898 года: «Народ острова Куба свободен и по праву должен быть свободен и независим». Насколько эти слова были неискренними, показала дальнейшая история отношений между Республикой Куба и Соединёнными Штатами Америки.

Вид на прибрежную часть Гаваны с гостиницы «Habana libre» (Свободная Гавана)

Я просто упивался яркой, экзотической красотой Гаваны, тем более что до этого я бывал только в нескольких российских и украинских городах, которые в основном отличались друг от друга не архитектурой, а ландшафтом, не считая, пожалуй, только Ленинграда. А здесь всё было до такой степени непривычным – и природа, и дома, и памятники, – что порой мне казалось, будто всё это происходит не со мной, а просто я смотрю какой-то прекрасный, почти фантастический фильм. И так хотелось, чтобы этот фильм не кончался.
Несколько раз были в Гаване по полулегальному разрешению наших командиров, так как никаких официальных увольнений нам, конечно, не предоставляли, а так хотелось окунуться в атмосферу кубинской столицы походить по её улицам. Ведь известна старая истина о том, что мир познаётся крыльями, страны колёсами, а города ногами. Заодно можно было купить что-то себе и выполнить заказы наших товарищей.
Покинуть территорию части нам было несложно, так как батарея располагалась вдали от начальства. В Гаване же, в отличие от населённых пунктов в Советском Союзе, в то время ещё не было ни нашей комендатуры, ни наших военных патрулей. Поэтому можно было спокойно ходить по улицам, не оглядываясь по сторонам. Несколько позже заместитель командира одной из наших частей был назначен по совместительству внештатным военным комендантом по советским военнослужащим в Гаване. Но вряд ли он и его подчинённые занимались выявлением на улицах Гаваны таких одиночек, как мы. Скорее всего, они подключались к разрешению каких-нибудь непредвиденных ситуаций с нашими военнослужащими, которые, к сожалению, порой бывали.
Мы пешком добирались до ближайшего городка, называвшегося Калабасар, и там садились в рейсовый автобус, направлявшийся в столицу и довозивший нас до центра Гаваны. Калабасар известен тем, что в 1952 году Фидель создал там одну из первых подпольных ячеек, бойцы которой участвовали впоследствии в событиях 26 июля 1953 года. Но тогда мы этого не знали – для нас это был ничем не примечательный небольшой населённый пункт.
Дабы пассажиры не испеклись на жаре, в автобусе создавался хороший сквознячок благодаря отсутствию в окнах стекол, как, впрочем, и в окнах многих жилых домов на Кубе, закрывавшихся только жалюзи. Сквозняк и тень от крыши автобуса, благо солнце чуть ли не целый день висело в зените, создавали в салоне вполне комфортные условия. Народ в автобусах вёл себя достаточно непринужденно: шумное, переполненное эмоциями общение пассажиров, которое воспринималось всеми вполне естественно и почему-то никому не мешало и никого не раздражало. Видимо, потому, что было очень доброжелательным. Кто хотел – курил. Те, кто не умещался в салоне, ехали на подножках. В общем, в автобусах не было скучно. Да и само слово автобус в «кубинском» языке звучит очень забавно. В отличие от испанского «автобýса» или «óмнибуса» кубинцы называют этот вид транспорта «guagua» (гуáгуа) в память о звуках клаксонов, которыми раньше оснащались автобусы. В кубинском диалекте даже было производное слово «гуагуэро» – водитель автобуса. Интересно, что слово «guagua» у чилийцев вызывает ассоциацию с совершенно другими звуками – плачем грудных детей, и в этой стране этих детей так и называют.
Так как с общественным транспортом в городе были проблемы, на дорогах попадалось много грузовиков, подножки которых с обеих сторон кабины были живописно обвешаны гроздьями пассажиров, оживлённо общавшихся на ходу между собой и с шофёром и чувствовавших себя вполне комфортно.
Если на перекрёстке образовывалась пробка, из какой-нибудь машины выходил водитель, «рассасывал» этот затор, устанавливая очерёдность проезда по своему усмотрению, и потом уезжал сам, добросовестно и бескорыстно выполнив функции светофора и регулировщика. В общем, кубинские правила дорожного движения были очень либеральными, если они вообще существовали. Хотя на улицах иногда встречались полицейские, ездившие на очень красивых, сверкающих никелем мотоциклах. Но, видимо, они решали более серьёзные проблемы, возникавшие в результате аварий или каких-то правонарушений.
Из-за сложностей с городским пассажирским транспортом, которые усугублялись по вечерам, домой нам пришлось как-то раз возвращаться на такси. Стоимость этой поездки равнялась моей месячной зарплате, но на какие жертвы не пойдёшь, чтобы подольше побродить по Гаване.
Гуляли мы только в районе бульвара Прадо (Марти), Капитолия, Большого театра, Центрального парка, Президентского дворца, Малекона и некоторых улиц в историческом центре города – Старой Гаване. Забрели как-то раз в китайский квартал, что было для нас полной неожиданностью и экзотикой – азиатские лица, висящие на стенах домов китайские фонарики и надписи иероглифами – казалось, что мы попали в другую страну. Интересно, что в Гаване есть памятник китайцам, погибшим в борьбе за независимость Кубы.

Капитолий в Гаване

Вашингтонский Капитолий

Гаванский Капитолий, в котором размещалась Академия наук Кубы, был построен в конце 20-х годов ХХ века, во времена диктатуры Мачадо для размещения в нём Конгресса республики. Почему-то часто пишут и говорят, что это здание является точной копией Капитолия вашингтонского. Но это совершенно не так – гаванский Капитолий похож на вашингтонский, но он меньше и не столь громоздок и тяжеловесен, так как имеет более изящные пропорции и стиль, меньшее количество этажей. Со стороны фасада у гаванского Капитолия есть только одна лестница, ведущая с улицы на второй этаж, у вашингтонского – две, и по ним посетители поднимаются на уровень третьего этажа. По-разному спроектированы и крылья зданий. Эти и множество других отличий хорошо видны при сопоставлении фотографий этих двух зданий. Если внимательно присмотреться к деталям, становится понятно, что общего у них не так уж и много: в основном это конфигурация – длинное здание с куполом посередине. В общем, в гаванском Капитолии меньше помпезности и больше вкуса. И, с моей точки зрения, гаванский Капитолий, имея более плавные очертания, выглядит менее агрессивно, более доброжелательно.
Капитолий в Гаване был построен и украшен в основном кубинскими архитекторами и художниками, бывшими, судя по результату, истинными профессионалами, обладавшими чувством меры и любовью к своему делу и к своему городу. Многочисленные залы этого дворца оформлены в стилях разных времён и народов. Интересно, что кабинет председателя палаты представителей, декорированный в стиле ампир, являлся копией кабинета Наполеона, расположенного в Версале. На одной из старых американских открыток с видом кубинской столицы написано, что гаванский Капитолий является чудом и с точки зрения инженерной мысли, и в художественном отношении благодаря изысканным интерьерам, украшающим его скульптурам и живописным полотнам и считается самым красивым дворцом в Латинской Америке.

Зал потерянных шагов

Первый этаж Капитолия представляет собой одно огромное помещение, длиной в добрых полторы сотни метров, образно, вполне в духе испанских традиций, названное по этой причине «Залом потерянных шагов». В центральной, круглой части зала, расположенной под огромным куполом, находится восемнадцатиметровая позолоченная статуя – женщина с копьём и щитом, символизирующая Республику Куба. Это одна из самых высоких статуй в мире, находящихся в закрытом помещении. В центре этого зала под вмонтированной в пол металлической решёткой находился больших размеров бриллиант (сейчас – копия бриллианта). От этого места отсчитываются расстояния по Центральному шоссе, проложенному вдоль всего острова. По некоторым сведениям этот бриллиант принадлежал когда-то царской семье России.
Не помню, по какой причине, но внутри Капитолия нам побывать не довелось – то ли мы не знали, что в Академию наук пускали за вполне доступную плату всех желающих, в том числе и иностранцев, то ли у нас не было времени на посещение этой достопримечательности Гаваны.
Центральный парк, находящийся рядом с Капитолием, в нашем понимании таковым не является – это просто площадь, на которой разбит большой по гаванским меркам, очень ухоженный сквер с десятком пальм и таким же количеством аккуратно постриженных лиственных деревьев, кронам которых придана цилиндрическая форма. В центре сквера, окружённый декоративным кустарником и цветником, находится памятник Хосе Марти, установленный в 1905 году на месте статуи испанской королевы Изабеллы II. Да и сама площадь носила раньше имя этой королевы. Монумент в Центральном парке – это первый памятник Хосе Марти, возведённый на его родине.

Памятник Хосе Марти в Центральном парке, справа Театр Такон (сейчас – Большой театр)

Хосе Хулиан Марти Перес, называемый на Кубе Апостолом, долгое время жил в изгнании, был журналистом, писателем и поэтом, литературным критиком, выдающимся оратором, но, главное, был идеологом, организатором и участником борьбы за освобождение страны от испанского владычества. 19 мая 1895 года в возрасте сорока двух лет Хосе Марти погиб от испанской пули.
Интересно, что в конце XIX века в рядах кубинских повстанцев в провинциях Камагуэй и Ориенте сражались три русских добровольца: Пётр Стрельцов, Николай Мелентьев и Евстафий Константинóвич. На Кубу они переправились из США, куда добрались из Петербурга. В октябре 1896 года все трое в одном из боёв попали в плен. Спасло их только вмешательство российского консула в Гаване.
Впоследствии Стрельцов опубликовал в «Вестнике Европы» воспоминания о своём пребывании на Кубе, в которых с большой любовью рассказывал о мужестве бойцов Освободительной армии Кубы, порой голодных и больных, но не жаловавшихся на трудности и продолжавших сражаться с профессиональной, хорошо вооружённой испанской армией.
Надо сказать, что и кубинцы внесли свой вклад в борьбу за независимость нашей страны. По удивительному совпадению трое кубинцев сражались на фронтах Великой Отечественной войны – Энрике Вилар и два брата Альдо и Хорхе Вивó. Они были детьми кубинских коммунистов, вывезенными в конце 20-х – начале 30-х годов в Советский Союз, ради спасения их от репрессий диктаторских режимов, сменявших на Кубе один другой. Воспитывались эти и другие кубинские дети в известном в СССР Ивановском интернациональном детском доме. Энрике Вилар и Альдо Вивó пали в боях за нашу Родину – первый в Восточной Пруссии, на территории, отошедшей после Второй мировой войны к Польше, второй – под Ленинградом.
В мае 2010 года мы, несколько человек, представлявших Российское общество дружбы с Кубой, сопровождали кубинского посла, его супругу и других сотрудников посольства в поездке на место гибели Альдо Вивó. Командуя разведгруппой, он погиб осенью 1941 года недалеко от Невской Дубровки, района, где впоследствии была прорвана блокада Ленинграда. Глава муниципального образования «Дубровское городское поселение» вручил послу капсулу – гильзу от снаряда – с землёй с места захоронения Альдо Вивó для последующей передачи её в Музей революции в Гаване.

Передача земли с места захоронения Альдо Вивó послу Республики Куба Хуану Вальдесу Фигероа (слева)

На Кубе с Хосе Марти, основателем Кубинской революционной партии связано очень многое. Имя Хосе Марти носят многочисленные улицы, площади, школы, промышленные и сельскохозяйственные предприятия и другие государственные учреждения и общественные организации Кубы. Везде много памятников, бюстов и портретов Апостола. Интересно, что Хосе Марти был почитаем на Кубе при любой власти. По крайней мере, любая власть старалась продемонстрировать это почитание.
Американцы во времена «дружбы» с Кубой даже называли его кубинским Джорджем Вашингтоном. Однако это не помешало группе американских моряков, сошедших на берег с одного из судов, прибывших в марте 1949 года в Гавану с дружеским визитом, надругаться над кубинской святыней – памятником Хосе Марти в Центральном парке: они взобрались на памятник, а самый шустрый из них взгромоздился на плечи статуи. Кто-то из них здесь же справил малую нужду. Как писала газета «Alerta», очевидцы этих подвигов американцев пытались линчевать гостей-подонков, но этому помешала полиция. Но, тем не менее, в столице из-за этого начались серьёзные беспорядки, и даже состоялась перестрелка.
Красиво озеленённый, с покрытыми разноцветным бетоном пешеходными дорожками бульвар Прадо (Марти), называвшийся иногда гаванскими «Елисейскими полями», начинается у одного из самых оживленных мест города – Центрального парка, где обычно собирается много народа для того чтобы пообщаться, обсудить политические, спортивные и другие события в жизни страны и города. Здесь же, в начале Прадо, находился Дворец центра галисийцев. Дело в том, что основная масса эмигрировавших на Кубу испанцев были родом из провинции Галисия, и этот дворец был местом встреч и общения галисийской диаспоры. Кстати говоря, многие руководители «Движения 26 июля» были потомками галисийцев, в том числе: братья Кастро, Абель Сантамария, Франк Паис. В конце концов, Дворец центра галисийцев превратился в Театр Такон, а затем в Большой театр имени Федерико Гарсии Лорки. Этот великий испанский поэт родился в 1898 году – году освобождения от испанцев последних колоний в Латинской Америке – Кубы и Пуэрто-Рико. Возможно, Лорка усмотрел в этом какой-то знак свыше, и по этой причине у него, было особое отношение к Кубе. На острове Лорка побывал только один раз, но и этого было достаточно, чтобы однажды он написал своим родителям: «Если я исчезну, ищите меня на Кубе».
В конце бульвара находится печальное место – площадь Мучеников с памятником невинным студентам-медикам, расстрелянным испанскими колонизаторами 27 ноября 1871 года.

Бульвар Прадо около памятника студентам-медикам и крепости Пунта. За каналом – крепость Эль Морро

Рядом, на мысе у входа в Гаванскую бухту, находится самая небольшая, приземистая и кажущаяся декоративной и даже игрушечной старинная крепость города – Кастильо де Сан Хуан де ла Пунта. Она будто бы специально была построена для съёмок какого-нибудь исторического фильма.
Особенно мне нравилось ходить по улочкам Старой Гаваны, застроенным в основном двух–четырёхэтажными домами, помнившими ещё испанцев. На этих улицах невозможно было встретить два одинаковых дома. Все здания построены по индивидуальным проектам и украшены красивыми коваными решётками и жалюзи на окнах, балконами и колоннадами. Недаром кубинский писатель, нобелевский лауреат Алехо Карпентьер назвал Гавану «городом колонн». Никогда раньше и практически никогда позже не приходилось мне видеть такое количество многовековых зданий в одном городе. Многие из этих домов явно требовали ремонта, но, как ни странно, мне это нравилось, так как такое их состояние создавало ощущение старины, и того, что эти дома и многочисленные поколения их жителей были свидетелями и участниками истории страны. В общем, бродя по улицам Гаваны, я с наслаждением впитывал в себя дух этого много повидавшего города, всегда был переполнен интересом и восторгом, а с другой стороны, сожалением о том, что не имел возможности более основательно познакомиться с Гаваной и хотя бы немного пожить её жизнью.
Необыкновенно величественна, несмотря на небольшие размеры, мрачноватая прямоугольная Кафедральная площадь, на которую неожиданно попадаешь, пройдя по какой-то узкой улочке, стиснутой относительно высокими домами. По трём сторонам площади расположены двухэтажные здания с колоннадами на первых и балконами, огороженными металлическими решётками, на вторых этажах. Здания эти когда-то были дворцами, построенными в первой половине XVIII века и принадлежавшими старинным испанским фамилиям. Четвёртую сторону площади занимает кафедральный собор Гаваны, официально называющийся храмом Непорочного зачатия Девы Марии, но общеизвестный как храм Колумба. Две несколько отличающиеся друг от друга башни, украшающие фасад собора, называются Сан-Педро и Сан-Мигель. Одна из них – колокольня. Строительство собора было завершено в 1777 году. Его интерьер украшают творения известных испанских художников, в том числе есть одно полотно Бартоломе Эстебана Мурильо.
Считается, что с 1796 по 1898 год в соборе покоился прах Христофора Колумба. Умер он в нищете в испанском городе Вальядолид в 1506 году, а в 1509 году был перезахоронен в Севилье. Через некоторое время была выполнена последняя воля Колумба, и его прах перевезли, на открытую им землю – в столицу Доминиканской республики Санто-Доминго. Когда в конце XVIII века остров, названный Колумбом Эспаньола (теперь – Гаити), восточную часть которого занимает Доминиканская республика, был захвачен французами, останки адмирала переместили в столицу Кубы – Гавану. Покидая Кубу после почти четырёхвекового владычества, испанцы вернули в Севилью прах великого генуэзца, принесшего славу и богатство их стране (впрочем, испанцы считают Колумба каталонцем, а не генуэзцем, а кто-то утверждает, что он корсиканец). Так освободившаяся от испанцев Куба избавилась от Колумба, как от символа порабощения Америки, несмотря на то, что Святой Христофор является небесным покровителем Гаваны. В кафедральном соборе осталась лишь мемориальная доска, сообщающая о том, что в нём находится прах Колумба.

Кафедральный собор Гаваны

Однако проведённое уже в наши дни обследование останков, покоящихся в Севилье, показало, что они принадлежат мужчине небольшого роста и отнюдь не богатырского телосложения, в то время как Колумб был высоким и плотным человеком. Кроме того, в Санто-Доминго была обнаружена урна, на которой начертано имя мореплавателя, и это произошло в то время, когда прах его, казалось бы, должен был находиться в Гаване. Так что доминиканцы имеют серьёзные основания считать, что останки Христофора Колумба до сих пор находятся в их стране, а изъяли когда-то из кафедрального собора Санто-Доминго прах его брата или сына. В общем, с Колумбом сплошные неясности и противоречия, начиная с того, что четырнадцать городов и провинций Италии, Испании и даже Корсики считают себя местом его рождения, а бренные останки, а может быть, и душа великого мореплавателя и первооткрывателя и после его смерти продолжали свои странствия и мытарства.

Методистская церковь в Гаване

В 1992 году, когда широко отмечалось пятисотлетие открытия Колумбом Америки, коренные жители континента, чьи предки когда-то уничтожались, порабощались, помещались в резервации, а в лучшем случае, ассимилировались испанскими и прочими конкистадорами, мягко говоря, не считали это событие праздником. В 2009 году префект одного из районов Венесуэльской столицы приказал снести статую Христофора Колумба. Президент страны Уго Чавес одобрил это решение, заявив что, достигнув Америки, Христофор Колумб положил начало геноциду индейского населения Америки. И это вполне объяснимо. Ведь именно Колумб был косвенным виновником того, что Испания захватила в Северной, Центральной и Южной Америках земли, почти в тридцать раз превосходившие по площади саму метрополию и не церемонилась с коренным населением этих земель. Затем примеру Испании последовали и другие европейские страны. И даже фамилия мореплавателя оказалась созвучной с латинским словом «colonia», так как по-испански Колумб – Colón.
Находясь на этой древней, тихой и немноголюдной площади, будто бы перемещаешься в далёкое прошлое. Трудно представить себе, что сразу за этими многовековыми мрачноватыми зданиями живёт шумной и яркой жизнью современный город, по улицам которого спешат по своим делам люди, носятся автомобили. Совсем недалеко находятся новые районы кубинской столицы, застроенные светлыми высокими домами, и даже новые храмы в этом городе подчас построены в таком стиле, что не сразу можно распознать в них культовое сооружение.

Колониальный дворик

Очень уютными были спрятанные кое-где за домами типичные колониальные дворики – патио – с аккуратно постриженными газонами, цветами и другими декоративными растениями и скульптурами. Газоны украшают лежащие и стоящие на них огромные, но очень изящные, изысканных форм глиняные кувшины. Когда-то такие кувшины предназначались не для украшения, а для сбора и хранения дождевой воды. В некоторых местностях Кубы, лишённых достаточных запасов пресной воды, например, в Камагуэе, по количеству кувшинов в патио судили о богатстве семьи. Камагуэй даже называли городом кувшинов.
Порой это были внутренние дворы-колодцы, окруженные домами-каре. Они могли украшать как частные дома, так и здания, в которых располагались различные учреждения. Иногда дворики были замощены массивными каменными плитами, но и в этом случае здесь было много зелени. Таким, например, был двор во дворце испанских капитан-генералов, украшенный статуей Христофора Колумба. Эти затенённые дворики в жаркую погоду были оазисами в раскалённых центральных районах Гаваны.
Надо сказать, что и новые районы Гаваны, например, такие как строившаяся тогда Восточная Гавана, не были похожи на безликие московские Черёмушки, так как они застраивались красивыми домами с разнообразной цветовой и конструктивной отделкой, с одновременным созданием инфраструктуры, необходимой для нормальной жизни населения этих районов. До всего этого наша, если можно так сказать, массовая архитектура в какой-то степени доросла только к концу 90-х годов ХХ века. Даже новые пригородные, так называемые рабочие кварталы или посёлки, представлявшие собой длинные ряды одноэтажных коттеджей двух – трёх типов, выглядели очень привлекательно. Они были окрашены в приятные глазу пастельные тона, окружены ухоженными газонами, яркими клумбами, деревьями и кустарником, да и сами по себе эти домики весьма симпатичны. Дома были построены из железобетонных плит, а не из пластиков, как нам почему-то показалось из окна автобуса в первый день пребывания на Кубе. Таким был, например, огромный массив коттеджей, расположенный по соседству с нами в Нароке, даже несмотря на то, что он не был ещё заселён и ухожен с такой же тщательностью, как обитаемые населённые пункты.
С Кубы я привёз сотни подаренных кубинцами и купленных открыток с неповторимыми тропическими пейзажами, видами городов, отдельных зданий, соборов, типичных колониальных двориков, памятников, фонтанов, туристических центров страны. Бóльшая часть открыток, подаренных мне кубинцами, была издана в США ещё до победы кубинской революции. Были и новые, отпечатанные на Кубе открытки, но они были очень плохого качества, также как и издававшиеся здесь газеты и журналы. Полиграфическое оборудование в стране, видимо, было очень старым и изношенным, а перед революционными властями на первых порах стояли более важные и насущные задачи, чем улучшение качества печати.

Туризм на Кубе в начале 1960-х годов

На Кубе очень много интересных для туристов мест, созданных как природой, так и человеком.
Принято считать туристической Меккой Кубы Варадеро – типичный морской курорт с комфортабельными гостиницами и прекрасными пляжами на берегу Флоридского пролива, очень похожий на подобные курорты в других странах. Однако я всегда предпочитал в любом новом месте, а потом и в любой новой стране знакомиться с городами и интересными природными объектами, общаться с местными жителями, чем просто загорать на пляже.

Туристический центр «Гуамá»

Разглядывая свою коллекцию кубинских открыток, я понимаю, что для меня гораздо интереснее, теплее и симпатичнее в сравнении с Варадеро были бы такие места отдыха, как например, уникальная природная зона – долина Виньялес в провинции Пинар-дель-Рио или построенный в стиле старинных индейских деревень туристический центр «Гуамá», находившийся на Озере Сокровищ в провинции Лас Вильяс и названный так по имени одного из индейских вождей, возглавивших в XVI веке борьбу аборигенов острова с испанскими колонизаторами.
Иностранный туризм на Кубе в начале 60-х годов находился в плачевном состоянии из-за пропагандистской антикубинской кампании, развёрнутой средствами массовой информации Соединённых Штатов в ответ на начало революционных преобразований в этой стране. Это наносило существенный урон экономике Кубы, так как основной поток туристов до 1959 года шёл на остров из США.
Раньше туризм приносил столь существенный доход Кубе, что его даже называли «второй сафрой», желая показать тем самым, что прибыль, приносившаяся туристической индустрией, лишь немного уступала доходам от выращивания сахарного тростника, но в 1962–63 годах, бывая в Гаване, мы не видели иностранных туристов даже в самое благоприятное, зимнее время года. Однако нет худа без добра – туристические центры, гостиницы и другие объекты могли использоваться для отдыха простых кубинцев, в то время как раньше это было недоступно большинству населения страны.
К сожалению, по понятным причинам нам не удалось как следует посмотреть остров и познакомиться с его многочисленными и разнообразными природными, архитектурными и историческими достопримечательностями. Но, рассматривая время от времени открытки и многочисленные альбомы и книги о Кубе, я вновь и вновь возвращаюсь в свою любимую страну, любуюсь её красотами и даже чувствую её тепло и запахи: запах кофе, табака, цветущих растений, фруктов, различных специй.

Неожиданная встреча. Дефицит товаров

Как ни странно, на противоположном краю света нам удавалось иногда пообщаться с местными жителями на русском языке. На улице Кальсада дель Монте, недалеко от Капитолия мы набрели на магазин, торговавший очень красивыми рубашками. Начали расспрашивать продавца о ценах и размерах и вдруг неожиданно услышали русскую речь хозяина магазина. Он оказался эмигрантом, уехавшим из России после 1917 года и попавшим, в конце концов, на Кубу, и вот теперь, почти через полвека, его и здесь настигли те же проблемы, из-за которых он покинул в своё время родину. Удивительно, что за сорок с лишним лет эмиграции у него не появилось никакого акцента. Говорил он на хорошем литературном русском языке. К нам он отнёсся очень доброжелательно. Мы купили несколько замечательных рубашек, но когда через два – три месяца опять заглянули к нему, он с грустью сказал, что весь приличный товар он продал и больше ничего интересного ему ждать неоткуда. Конечно же, бюджет молодого государства не позволял в короткие сроки организовать производство потребительских товаров, бóльшая часть которых поступала раньше из США.
Однажды, гуляя по улицам, мы зашли в один из универмагов. Загорелые, не блондины, одетые в купленные в Гаване рубашки, мы были совершенно уверены, что, пока не откроем рот, никто не сможет отличить нас от аборигенов. И тут мы заметили одного из заместителей командующего Группой советских войск, незадолго до этого посещавшего нашу часть. Он был с какой-то женщиной, видимо, женой. Увидев нас, он, как ни странно, сразу понял, что мы русские. Впрочем, нас вполне можно было узнать по нашей ужасной обуви. Нам совершенно не хотелось подводить своих командиров. Поэтому стало несколько не по себе, когда он подозвал нас, но женщина просто попросила моего сослуживца примерить курточку, которую она хотела купить сыну, оставшемуся в Москве.
Да и кубинцы узнавали нас если не по одежде, то уж точно по физиономиям, жестам, осанке, по манере поведения, некоторой неуверенности, угадываемой в человеке, попавшем в непривычную обстановку. Впрочем, и мы по тем же признакам безошибочно узнаём на улицах Москвы приезжего человека, как бы он ни был одет и кем бы он ни был – иностранцем или нашим соотечественником.
Я хотел купить себе костюм, так как в 1963 году должен был закончить службу в армии и начать гражданскую жизнь. Выданные нам костюмы выглядели уже совсем непрезентабельно, а дома у меня одежды тоже практически не было, тем более что мои размеры за время службы в армии существенно изменились. Но все костюмы, продававшиеся на Кубе, оказались не очень дешёвыми, а главное, они были сшиты из тонкого шёлка, то есть были рассчитаны только на местный климат. В Москве такой костюм мне не пригодился бы.
За всё время пребывания на Кубе кроме экзотических рубашек, нескольких маек, украшавшихся нами разноцветными переводными картинками, и не производившихся в СССР брюк джинсового покроя, сшитых из плотной черной хлопчатобумажной ткани, называвшейся у нас «чёртова кожа», я купил только сувениры себе и тем, кто ждал меня дома. Во-первых, были проблемы с деньгами, а, во-вторых, практически нечего было и купить. В стране ощущался товарный дефицит, вызванный американским эмбарго на экспортно-импортные операции с Кубой при одновременном увеличении спроса населения на товары из-за увеличения уровня доходов основной массы кубинцев, влачивших до победы революции жалкое существование. Ещё одной из причин возникновения дефицита, безусловно, было то, что республике приходилось уделять большое внимание и расходовать значительную часть бюджета на оборону. Кроме того необходимо было решать многочисленные социальные проблемы, такие как ликвидация неграмотности, жилищное строительство, создание системы бесплатного образования и здравоохранения, что, надо сказать, кубинцам удалось сделать блестяще, хотя и не безболезненно для всей экономики в целом.

Реформы систем образования и здравоохранения

В 1958 году на Кубе был один миллион неграмотных, более одного миллиона полуграмотных, 600 тысяч детей, не обучавшихся в школе, и при этом 10 тысяч безработных учителей. И такие жуткие показатели были в стране, население которой составляло всего лишь 7 миллионов человек. Борьба с неграмотностью началась с освобождением первых же районов страны отрядами «Движения 26 июля» под руководством Фиделя Кастро и «Революционного студенческого директората 13 марта», возглавлявшегося Фауре Чомоном. Но наиболее широкий размах эта работа приобрела в 1961 году – Году образования.

Куба – территория, свободная от неграмотности

На Кубе было принято присваивать каждому году название в соответствии с главной задачей года, на решение которой направлялись основные организационные усилия и материальные ресурсы государства. Но это вовсе не означало, что по окончании года об этой проблеме забывали, как это бывает у нас, когда заканчивается, какая-нибудь шумная кампания вроде «месячника безопасности движения», никем всерьёз не воспринимаемая – ни её организаторами, ни подопытным населением. Можно подумать, что показное повышенное внимание к этой безопасности в течение месяца могло решить проблему раз и навсегда, и о ней можно было тут же забыть. Ещё один пример: очень трогательно, что Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям заранее объявило 2007 год Годом чтения в России. Ну, это совсем пустая затея – кто это может кого-нибудь заставить читать? Люди постарше и так читают, а у молодёжи сейчас в основном совсем другие интересы. То есть продолжается порочная традиция компанейщины вместо кропотливой постоянной работы над решением тех или иных проблем. Но галочку о проведении мероприятия поставили! А если учесть, что в это же время министерством образования катастрофически сокращалось количество часов на изучение в российских школах литературы и русского языка, да ещё с 2009 года нормальный выпускной школьный экзамен по русскому языку и литературе заменили тестовым испытанием – так называемым ЕГЭ, то никак, кроме лицемерия, происходящее не назовёшь. Но этим уже никого не удивишь. Удивительно то, что в стране ещё остались чудаки, продолжающие читать даже по окончании 2007 года. Справедливости ради нужно сказать, что после ожесточённой борьбы вроде бы решили вернуться к написанию сочинений в школе. Россия странная правопреемница Советского Союза: хорошее и полезное для страны, а, стало быть, и для её граждан было отброшено, а наносное и вредное осталось, не говоря уже о том, что прибавилось очень много нового – импортного, разрушающего страну.
В ликвидации неграмотности на Кубе приняли участие сто тысяч студентов и двадцать тысяч рабочих. Некоторым из них это стоило жизни, так как контрреволюционеры стремились любыми способами помешать всем начинаниям новой власти. Были обучены грамоте восемьсот тысяч человек, то есть 80% неграмотных. В том числе освоили грамоту 707 тысяч взрослых кубинцев. Кубинцы имели все основания для того чтобы гордиться своими достижениями в этой области и выпустить плакаты и наклейки на стёкла общественных учреждений, магазинов и автомобилей, сообщавшие о том, что «Куба – территория, свободная от неграмотности».
Школы смогли посещать все дети, в том числе и дети из бедных слоёв населения. Многие из них стали «becados» – учащимися, находившимися на полном обеспечении государства. Дети, окончившие школы, получили реальную возможность продолжить своё образование в средних специальных и высших учебных заведениях Кубы и социалистических стран. К 1975 году количество студентов на Кубе возросло по сравнению с 1959 годом с 15 до 83 тысяч. Впервые была создана система образования для детей-инвалидов. Смогли повышать свой образовательный уровень и взрослые граждане страны. Все ступени образования в стране были и остаются бесплатными, в том числе и для студентов из других стран.

Одна из новых кубинских школ

Необыкновенно красивыми были на Кубе школы, точнее «школьные города», как в одной из своих речей назвал их Фидель, состоявшие из целых комплексов зданий, с бассейнами, многочисленными спортивными площадками и большими зелёными территориями. Такой была, например школа имени Максима Горького, в которой мы выступали с концертом. Многие кубинские школы, построенные после 1959 года, – это современные дворцы, внешне и по благоустройству похожие на гостиницы лучших курортов мира. После революции в школы превратились также некоторые казармы старой армии. Так гигантским школьным центром «Город свободы», в котором бесплатно жили и учились более десяти тысяч детей, стал бывший военный городок Колумбия, находящийся в гаванском районе Марьянао. До революции здесь размещался Генеральный штаб кубинской армии. В школьный город превратилась и казарма Монкада в Сантьяго-де-Куба – место первого сражения Фиделя и его товарищей за освобождение кубинского народа от тирании и от зависимости страны от США. Интересно, что впервые о необходимости превращений казарм в школы Фидель заявил, защищая себя на процессе после штурма Монкады. Тогда, задолго до победы революции, он сказал: «… и если она (армия, – Г.П.) существует для того, чтобы убивать и расстреливать, чтобы притеснять народ, предавать нацию и защищать интересы группки людей, не стоит республике тратить ни одного сентаво на армию, а военный городок Колумбия необходимо превратить в школу и разместить там вместо солдат десять тысяч сирот». После победы Фидель не забыл об этом своём предложении.
Я уже упоминал о посещении небольшой сельской школы, находившейся недалеко от нашего расположения. Эта школа, конечно же, не была похожа на дворец, но была очень светлой, чистенькой, обставленной новой удобной мебелью. И детишки, по-моему, всё понимали и ценили заботу государства о них. По крайней мере, я не видел там исписанных и изрезанных парт и стен.
В начале XXI века результаты исследований Института Гэллапа показали, что Куба по отношению к детям, по доступности и уровню образования опередила большинство государств мира. Число неграмотных составляло всего 1,9% от общего числа жителей Кубы, о чём другие страны, включая США, могут только мечтать.
В этой связи очень интересны рассуждения авторов изданного в 2001 году в Мюнхене путеводителя по Кубе: «В сравнении почти со всеми остальными странами Латинской Америки система образования на Кубе значительно более прогрессивна, и в своё время это, несомненно, облегчит неизбежный переход к рыночной экономике». То есть авторы этого издания признают, что социализм лучше, но всё равно нужно вернуться в капитализм. Странная логика, не правда ли?! Правда, наши «реформаторы» перещеголяли даже этих немецких фантастов: при переходе к «базарной» экономике уничтожались и продолжают уничтожаться достижения Советского Союза в образовании, здравоохранении и в других социальных сферах, не говоря уже о промышленности, науке и других сферах деятельности нормального государства.
Кубинская революция существенно отличалась от революций, происходивших в разные времена во многих странах. На Кубе всеобъемлющая программа преобразований страны была составлена задолго до победы революции и изложена Фиделем Кастро в его речи на суде после событий 26 июля 1953 года. Реформы, о которых говорил тогда Фидель, начали частично воплощаться в жизнь ещё до падения режима Батисты – во время боевых действий в Сьерра-Маэстре. По крайней мере, в освобождённых от батистовцев районах сразу же начинали осуществляться первые шаги в преобразованиях, относящихся не только к ликвидации неграмотности, но и к аграрным проблемам, и к здравоохранению. Крестьянским семьям, никогда до этого не видевшим ни врачей, ни лекарств, оказывалась медицинская помощь. Ведь тринадцатилетние дети, жившие в этих краях, не имея полноценного питания, часто выглядели как девятилетние. Повстанцы поначалу не экспроприировали имущество латифундистов. Но однажды они пригнали в горы тысячи голов скота и просто сказали крестьянам: «Ешьте!»
Уже в первые годы после победы революции были достигнуты впечатляющие успехи Кубы в области здравоохранения, финансирование которого увеличилось с 1959 по 1975 год в 20 раз и продолжало увеличиваться в дальнейшем. Как написал в октябре 2009 года Фидель, «здравоохранение было одной из причин, сделавших необходимой революцию на Кубе». Во много раз возросло количество медицинских учреждений. Они были оснащены по последнему слову науки и техники. Численность врачей и младшего медицинского персонала также увеличилась в несколько раз, несмотря на то, что половина из шести тысяч врачей, практиковавших в стране до 1959 года, эмигрировала. А в начале XXI века Куба уже располагала семьюдесятью тысячами врачей. Все медицинские услуги в стране стали бесплатными. Я знаю, например, что одному из моих кубинских друзей, Хувентино Пересу, в труднейшие для страны 90-е годы поставили кардиостимулятор, обходившийся в то время государству примерно в восемь тысяч долларов. И это при том, что он – простой человек, не имевший не только таких денег, но и каких-либо медицинских или административных связей.
Фармацевтическая промышленность на Кубе была выведена из-под контроля американских компаний, и лекарства, так же как и медицинская помощь, стали доступны всем слоям населения, так как в 1959 году первыми декретами правительства Фиделя Кастро наряду со снижением тарифов на коммунальные услуги были снижены и цены на медикаменты. Развернуто санитарное просвещение населения, значительная часть которого до революции была абсолютно безграмотна в этом отношении. В стране уничтожены такие болезни как туберкулёз, малярия, полиомиелит, дифтерия и другие. Значительно снизилась детская смертность, средняя продолжительность жизни увеличилась с 55 до почти 80 лет в 2005 году.
Однако в связи с большими вынужденными расходами на оборону и желанием как можно скорее провести социальные преобразования на полноценное развитие сельскохозяйственного и промышленного производства ни средств, ни людских ресурсов в стране не хватало. Вполне понятно было желание молодых руководителей Кубы создать в как можно более короткие сроки лучшие условия жизни для народа, никогда раньше не видевшего ничего хорошего. Ещё в 20-х годах ХХ века кубинский патриот Хулио Антонио Мелья (Никанор Макпарланд) говорил: «Мы, кубинцы, должны спешить, ибо независимость пришла к нам с опозданием на целое столетие». Однако не могут социальные реформы опережать развитие производства, а должны опираться на него. С планированием, управлением и развитием сельского хозяйства и промышленности в стране явно существовали проблемы, в том числе, видимо, и потому, что был перекос в пользу финансирования социальных преобразований. В конце концов, благое дело создало экономические проблемы на Кубе: у населения появились свободные деньги, увеличился спрос на товары, импорт их резко снизился, а производство не могло быстро увеличиться. Возник дефицит.
Были, конечно, и проблемы с управленческими, экономическими, инженерными и другими кадрами, имеющими университетское образование. Более того, Куба до революции была аграрной страной, получавшей бóльшую часть своих доходов от производства сахара, а также существенно пополнявшей свой бюджет за счёт обслуживания американских туристов. Своей развитой промышленности на Кубе не было, так как практически все необходимые стране и населению товары поступали из США. Поэтому молодой республике катастрофически не хватало квалифицированных рабочих, техников и инженеров, необходимых для развития различных отраслей собственного производства. В общем, это были вполне объяснимые трудности роста. Некем было на первых порах заменить эмигрировавших после революции специалистов. И руководителям страны во главе с Фиделем, также как и руководителям разных отраслей хозяйства приходилось вникать во множество крупных и мелких, до того неведомых им, проблем и по ходу их решения учиться, порой – на своих ошибках. Недаром 1 января 1959 года, в день, когда пала ненавистная тирания, Батисты уже не было в стране, и власть перешла в руки повстанцев, Фидель говорил на митинге в Сантьяго-де-Куба не об одержанной победе, а сказал: «¡La revolución empieza ahora!», то есть – «Революция начинается сейчас!» И далее: «Мы не думаем, что все вопросы будут решаться легко, мы знаем, что наш путь полон препятствий, но мы – люди, окрылённые верой, и мы всегда сталкивались с большими трудностями. Народ может быть уверен в одном: мы можем ошибиться и не раз, и не два, но никто о нас не сможет никогда сказать, что мы занимаемся воровством, что мы заключаем сделки, что мы предаём». В этой связи не могу не сказать о символичности этимологии имени кубинского вождя. Испанское слово «fidel» означало раньше – «верный, преданный». Впоследствии оно превратилось в «fiel», но при этом сохранилось слово «fidelidad» – «верность, преданность», а превосходной степенью от прилагательного «fiel» по-прежнему является «fidelìsimo». Кстати говоря, второе имя Рауля Кастро – Modesto – переводится как «скромный», что вполне соответствует характеру этого человека, никогда не выпячивавшего себя, но твёрдо и последовательно делавшего своё дело и достойно сменившего в 2008 году Фиделя на посту главы государства.
Фидель и его товарищи прекрасно понимали, что созидание очень непростой процесс, и предупреждали, народ, что страну ждут более сложные проблемы, чем приход к власти – проблемы преобразования страны, проблемы построения нового общества, новой жизни. Да и дальнейшая борьба за власть, уже после 1 января 1959 года, была совсем не из лёгких, так как появилось очень много разного рода движений, организаций, военных и политических деятелей, стремившихся воспользоваться в своих небескорыстных интересах нелёгкой победой Повстанческой армии, созданной и возглавлявшейся Фиделем и его ближайшими соратниками. Более того, были такие люди и течения и внутри самой Повстанческой армии и «Движения 26 июля».
Много сил отнимала у новой власти и борьба с засылавшимися не территорию Кубы террористами из числа эмигрантов и с внутренними контрреволюционерами, устраивавшими многочисленные диверсии, убийства и саботаж проводимых в стране преобразований.
Из-за дефицита товаров в стране была введена карточная система, и предметы первой необходимости в основном распределялись по предприятиям. Раньше в стране всё было наоборот: в магазинах – изобилие американских товаров, но основной массе населения купить их было не на что.

Тарарá. Опять эмигранты

Ещё одного говорившего по-русски эмигранта мы встретили на пляже в фешенебельном поселке с каким-то весёлым, но казавшимся не очень-то испанским названием – Тарарá, расположенном на берегу Флоридского пролива, километрах в десяти–пятнадцати восточнее столицы и застроенном виллами состоятельных граждан, уехавших из страны. Должен сказать, что ни тогда, ни потом никто из кубинцев не смог мне объяснить значение слова «Тарарá». Не так давно я, наконец, нашел это слово в большом испанско-русском словаре. Оно переводится как «вой, завывание». Происхождение слова мне неизвестно – то ли оно испанское, то ли индейское, то ли африканское. И непонятно также, кто и когда завывал на этом месте – ветры ли, дикие звери или индейцы, пытавшиеся отогнать незваных пришельцев от своего берега страшными звуками. Но в 1963 году это было райское место, где никто не выл, не завывал, а все наслаждались солнцем, морем и сказочным морским воздухом.

На пляже в Тарарá

За год пребывания на Кубе нас два раза по очереди вывозили в Тарара. Первый раз это было в феврале, второй – в мае. Купаясь и загорая во время февральского посещения Тарарá, мы увидели, что на залитом солнцем пляже какой-то тепло одетый высокий человек ловит удочкой рыбу. Услышав русскую речь, он сам обратился к нам. Разговорились. Оказалось, что тридцать пять лет тому назад он эмигрировал с родителями на Кубу с Западной Украины, входившей тогда в состав Польши. Когда мы спросили, не жарко ли ему находиться под палящим солнцем в тёплой одежде, он ответил, что чувствует себя вполне комфортно, и рассказал, что попав в тропики, зимой купался только первые два-три года, а потом, после акклиматизации, для него вода с температурой 25°C стала слишком холодной.
А мы никогда раньше в такой тёплой воде не купались и такого наслаждения не испытывали. Столь чистую светло-бирюзовую воду и почти белый, слепивший глаза песок, состоявший из очень мелкой коралловой и ракушечной крошки, я видел после этого, только на островах в Красном море, хотя побывал во многих странах и на разных морях. Но тогда для большинства из нас это было первое в жизни море – да какое море! Все мы испытывали детский восторг от такой благодати. Настроение наше не могло испортить даже то, что немногочисленные кубинцы, находившиеся на пляже, но не заходившие в «холодную» воду, с недоумением взирали на наши спортивные плавки с завязочками из белой тесёмки сбоку и, тем более, на неприлично выглядевшие синие сатиновые, выгоревшие на солнце «семейные» трусы, в которых купались и загорали многие наши товарищи, не имевшие плавок. Но мы ничего этого не замечали – мы получали удовольствие. Немного мешала нашему наслаждению необходимость высматривать на дне морских ежей, чтобы не поранить ноги. У берега было довольно мелко, а заплывать далеко нам не рекомендовали, предполагая, видимо, что там могут быть акулы. Так что купались мы как дети – плескаясь на мелководье. Но гораздо больше нас расстраивало то, что поездки эти были не только редкими, но и очень кратковременными: час дороги туда, час – обратно и час пребывания на пляже.
Те наши товарищи, которым довелось побывать в районе городка Сурхидеро-де-Батабанó на южном (карибском) побережье провинции Гавана, рассказывали, что местность там не идёт ни в какое сравнение с нашим замечательным Тарарá: кругом болота, вода в море мутная, непонятного цвета. Это связано с тем, что многочисленные реки и речушки, стекающие в залив Батабанó, выносят из своих пойм и из болот большое количество ила, цвет которого завит от цвета соответствующей почвы. Особенно интенсивно формируются илистые наносы в заливе в сезон дождей.
Интересная встреча с российским эмигрантом первой волны произошла у нашего, покинувшего батарею еще в Советском Союзе старшины, который, как оказалось, тоже был командирован на Кубу и служил где-то в Гаване. Однажды он зашёл в магазин, намереваясь купить как можно более широкополое сомбреро, что и пытался объяснить руками продавцу. Всё, что ему предлагали, его не устраивало. В конце концов, продавцу это, видимо, надоело, и он вдруг говорит: «Я ж тоби казав, шо нэмае!» У нашего старшины мгновенно отвисла челюсть, а поскольку он тоже был украинцем, встреча с этим эмигрантом была для него приятной неожиданностью. Шляпу, более или менее удовлетворившую его запросы, ему всё-таки подобрали, и однажды он приехал в ней к нам в гости, при этом в зубах у него торчала сигара. Учитывая, что у него была раскрасневшаяся, очень широкая и не совсем трезвая славянская физиономия, выглядело это весьма забавно.

Батарея – дом родной

Конечно, хотелось, как можно больше поездить и посмотреть Кубу, но место нашего расположения мне тоже очень нравилось. Наша палатка на командном пункте была в течение года родным приютом для нас. В этом отношении мы находились в несколько привилегированном положении, так как остальные подразделения батареи проводили своё свободное время в больших, многолюдных палатках, куда наше отделение приходило только ночевать.

Расслабление в свободное время

Особенно хорошо было во время короткого послеобеденного отдыха и по окончании рабочего дня, когда мы могли почитать, послушать музыку, позаниматься языком, поиграть в волейбол, настольный теннис, шахматы, подурачиться, просто пообщаться друг с другом и с кубинцами.
По вечерам мы могли любоваться неописуемой красотой кубинских закатов. Небо над Кубой на закате так прекрасно, как нигде – невозможно оторвать взгляд от окрашенных во все мыслимые и немыслимые цвета перламутровых облаков, подсвеченных быстро садящимся солнцем. Краски меняются прямо на глазах по мере того, как солнце спускается по небосклону. Я не мог удержаться от того чтобы не сделать несколько попыток запечатлеть закатное кубинское небо. Но, хотя черно-белые фотографии иногда бывают выразительнее цветных, в этом случае, конечно, не удалось передать всей красоты и всего богатства палитры закатного тропического неба.
Ночи на Кубе, тем более в сельской местности, где нет огней населённых пунктов, по-южному тёмные, из-за чего небо сверкает мириадами бриллиантов звёзд, более ярких и поэтому казавшихся значительно более близкими, чем в наших краях. Знакомые созвездия на вечернем кубинском небе выглядели непривычно для нас. Так все северные созвездия, включая ковши Большой и Малой Медведиц с Полярной звездой, расположены гораздо ближе к горизонту, а месяц запрокинулся на спину и плывёт лодочкой по тёмному небу. Смотрю вечером на небо и представляю, как в этот же момент на другом конце земли кто-нибудь из моих близких тоже любуется луной и звездами и, возможно, вспоминает обо мне. Потом соображаю, что в России дело уже шло к середине ночи, а то и к утру. Значит, они там все спят, а не рассматривают звезды. Но, может быть, они видят меня во сне?!
Мы очень любили разглядывать ночное светило в ТЗК (труба зенитная командирская) – нечто похожее на огромный, установленный на треноге бинокль с очень сильным увеличением и некоторым стереоэффектом. Несмотря на своё, совсем не романтическое название, этот прибор позволял нам «побывать» на Луне, так как благодаря ему она существенно приближалась к нам, а кратеры и прочие неровности на поверхности спутника Земли становились рельефными, и он переставал быть похожим на плоское, безжизненное женское лицо.
Каждый день в одно и то же послеобеденное время одна из кубинских радиостанций в течение получаса воспроизводила записи песен в исполнении аргентинского ансамбля «Лос Синко Латинос».

Los Cinco Latinos – «Пять латиноамериканцев»

Вкусы музыкальной редакции этой радиостанции и мои удивительно совпали, так как ежедневное повторение этой программы не только не надоедало, но и с нетерпением ожидалось. Особенно мне нравились две их песни-танго: «Adiós, muchachos, compañeros de mi vida» и «Solo tú y solamente tú». Это была необыкновенная музыка, до сих пор звучащая в моих ушах. Первая песня – это типичное аргентинское танго с присущим ему чётким, энергичным ритмом и очень красивой мелодией. Вторая песня, называвшаяся в оригинале «Only you», родилась в 1955 году и впервые была исполнена группой «The Platters» из Лос-Анджелеса. Но мы в 1962 году были практически изолированы от американской музыки и воспринимали испанскую версию этой песни как первоисточник. Известен и русский вариант этой песни – «Только ты всегда в душе моей», исполнявшийся Эдитой Пьехой. Пользуясь не исчерпавшей себя до сих пор популярностью песни, некоторые коммерсанты нашего времени вставляют одну строку из её английского варианта в свою рекламу. Но, на мой вкус, «Лос Синко Латинос» пели эту песню значительно лучше других известных групп и солистов.
Сказочной красоты голос солистки аргентинского ансамбля можно было слушать до бесконечности независимо от того, что она исполняла. Помимо того что это были музыкальные шедевры, поражало и то, что, благодаря прекрасной дикции солистки можно было расслышать каждое слово песни и уловить её общий смысл, даже не обладая глубокими познаниями в испанском языке. Кроме того мне нравилось аргентинское произношение, несколько отличающееся от кубинского.
Кубинцы подарили мне маленькую пластинку с двумя песнями этого коллектива – «Don Quijote» и «Tiempo tormentoso». Но пластинку эту у меня уже в Москве кто-то взял и «заслушал». Так что записей этого ансамбля вплоть до 2010 года я больше не слышал.
В 2009 году один из наших ветеранов, участников Карибского кризиса, подарил мне копию изданной в то далёкое время брошюрки с испанскими текстами некоторых исполнявшихся ансамблем песен.
А в 2010 году произошли удивительные события, связанные с этим ансамблем. Я нашёл в Интернете разнообразную информацию об этом коллективе и многочисленные аудио– и видеозаписи их песен. “Лос Синко Латинос” – самый популярный вокально-инструментальный ансамбль в истории латиноамериканской музыки, дебютировавший в 1957 году и состоявший из четырёх мужчин вокалистов-музыкантов и солистки. Наконец-то, я узнал её имя – Эстела Раваль (Estela Raval). Когда мы слушали на Кубе их записи, я представлял себе солистку ансамбля типичной латиноамериканкой, то есть очень красивой жгучей брюнеткой. И сейчас я увидел, что ошибся только в одном: она оказалась блондинкой. Последние найденные мною записи были сделаны в 2009 году. И, что удивительно, у Эстелы сохранился удивительно чистый, звонкий голос. Ну, разве что он стал чуть ниже. Самые ранние найденные мною записи относятся к 1967 году – году десятилетнего юбилея ансамбля. Все эти записи, к сожалению, не очень высокого качества, но песни эти записаны в моей собственной памяти ещё в 1962 году, и это помогает мне слышать их такими, какими я слышал их тогда. Но мне не удалось сразу найти записи самой любимой моей песни, написанной в 1927 году композитором Хулио Сесаром Андерсом и поэтом Сесаром Фелипе Вельдани – «Adiós, muchachos, compañeros de mi vida». Но надежды я не терял.
О своей находке я сообщил своему хорошему товарищу, тоже поклоннику этого ансамбля – Виктору Владимировичу Райтаровскому. Он продолжил мои изыскания и нашёл электронный адрес, по которому можно было связаться с Эстелой. Виктор отправил ей письмо, в котором выразил восхищение её творчеством и благодарил за то, что песни Эстелы и её ансамбля скрашивали нашу нелёгкую службу на Кубе, особенно в дни Карибского кризиса.
Через день из Аргентины пришёл ответ. Эстела была потрясена столь неожиданным посланием из Москвы и благодарила Виктора за память о ней.
А я должен сказать большое спасибо Интернету!
Печально только, что во время этой переписки Эстела Раваль была уже больна, а в июне 2012 года её не стало.
В январе 2011 года Николай Михайлович Лобанов, также служивший во время Карибского кризиса в нашем полку, подарил мне диск с записями ансамбля. В числе прочих на диске записаны мои любимые песни. Ещё один диск с их записями хорошего качества я получил в подарок от другого ветерана Карибского кризиса Владимира Ивановича Синицына.
Раз уж я упомянул Эдиту Пьеху, то нужно сказать, что через несколько лет она стала необыкновенно популярной на Кубе, куда неоднократно приезжала на гастроли. Особый восторг у кубинцев вызвало исполнение ею песни «Наш сосед», мелодия и ритм которой вполне соответствовали вкусам и темпераменту жителей острова. Когда утром, после первого концерта на Кубе Пьеха спустилась со своего этажа в гостинице, служащие, знавшие, что она из СССР, но никогда не видевшие её на сцене, спросили Эдиту не знает ли она советскую певицу, исполнившую накануне потрясающую песню «Nuestro vecino» («Наш сосед»). Пьеха сказала, что не знает и быстренько ретировалась. А у нас эту песню пела вся страна, несмотря на то, что автором музыки и слов был не профессиональный композитор и поэт, а ленинградский инженер Борис Потёмкин.
Интересна рассказанная Пьехой история о том, как Потёмкин отблагодарил её за то, что она дала жизнь его песне и прославила его: на полученные гонорары он купил большой ковёр и принёс его певице домой. Пьеха считает, что это был самый необычный и едва ли не самый дорогой, конечно, не в смысле цены, подарок, полученный ею за всю жизнь. А я вспоминаю, как тёплым вечером 1-го мая 1965 года в потоке жителей моего родного Лаврушинского переулка в Москве, направлявшихся на набережную смотреть праздничный салют (да, да, такое было когда-то!), шёл человек, игравший на трубе мелодию этой песни, а вокруг взрослые люди пели и приплясывали, словно малые дети.
Из кубинской музыки мне нравились «Марш 26 июля», песня «Cuba, que linda es Cuba» (Куба, как прекрасна Куба), «Гуантанамера», «Сибоней», «En mi casa me dicen…» (Дома мне говорят…) и мелодичные песни, про которые кубинцы говорили, что они написаны в стиле болеро. Впрочем, болеро правильнее было бы, пожалуй, называть не кубинскими, а латиноамериканскими песнями, так как чаще всего мы не знали, в какой стране каждая из них родилась. Слова нескольких болеро, напечатанные по моей просьбе кубинцами, хранятся в моём архиве и частично в моей памяти. Мотивы некоторых из этих песен оказались нам знакомы, так как они входили в репертуар советских исполнителей.
А вот популярная кубинская музыка, занимавшая значительную часть эфирного времени местных радиостанций, мне не очень нравилась. Непривычная аранжировка: преимущественно ударные и какой-то неведомый духовой инструмент – дудочка или даже свистулька, издававшая очень высокие, режущие слух звуки. Бесконечные повторы одной и той же музыкальной и соответствующей ей текстовой фразы. Как правило, нет запоминающихся мелодий – в основном ритмы. Видимо, Африка оказала очень большое влияние на кубинских композиторов и на вкусы публики. Мы просто не привыкли к такой музыке. Надо сказать, что со временем моё отношение к этой музыке менялось – она становилась ближе. Несколько лет тому назад я полночи смотрел документальный фильм о старых кубинских музыкантах и певцах, которым в 1999 году, году создания фильма, было от семидесяти до девяноста лет. И я не мог оторваться от этой, редкой в наше время, передачи о Кубе – таким теплом наполнила она мою душу. Сейчас у меня есть несколько кассет и дисков с записями кубинской музыки.
Не могу не написать ещё об одной кубинской мелодии – о государственном гимне Республики Куба. Когда сейчас я слышу бодрую и светлую мелодию кубинского гимна, написанного в середине XIX века, она, как и во время пребывания на Кубе, волнует меня и навевает ностальгические воспоминания об этой стране. Эта мелодия вызывает у меня внутреннюю дрожь подобную той, что я испытывал в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов прошлого века, проходя под звуки марша по Дворцовой площади Ленинграда во время праздничных военных парадов. Мне стыдно в этом признаться, но я не могу сказать того же о российском гимне. Я думаю, что это связано с тем, что уже не существует великой страны, граждане которой могли слышать свой гимн каждый день после боя кремлёвских курантов в шесть часов утра и в полночь. После 1 января 1944 года – даты первого исполнения гимна Советского Союза на музыку А.В. Александрова слова одного из главных символов государства переписывались неоднократно по мере смены руководителей страны, а в новой России устроили чехарду и с мелодией гимна. К тому же в современной аранжировке старая мелодия Александрова звучит, на мой вкус, менее торжественно, более легковесно, чем прежде. К сожалению, я не одинок в равнодушном отношении к гимну России. В ноябре 2006 года произошёл такой казус. Итальянский тренер женской сборной России, выигравшей чемпионат мира по волейболу, Джованни Капрара был очень удивлён, что его подопечные не знают слов гимна своей страны!
19 февраля 1963 года умер самый известный кубинский певец того времени Бенни Морé, известный как «bárbaro del ritmo», что, я полагаю, не требует перевода. Скорбила вся страна. Радиостанция «Reloj nacional» каждую минуту в течение двух дней сообщала: «Умер Бенни Морé».
Нечто похожее происходило у нас в стране за десять лет до этого, в марте 1953 года, когда умер Сталин, несмотря на совершенно разный масштаб этих личностей и событий.
Но слушали мы не только музыку и не только кубинское радио. Время от времени, когда поблизости не было никого из начальства, мы развлекались, настраиваясь на волну одной из американских радиостанций, организовавшей специально для советского воинского контингента на Кубе передачи с неуклюжей антисоветской пропагандой. В этих передачах было интересно лишь то, что велись они на очень правильном, хотя и несколько устаревшем русском языке. Видимо, авторами или переводчиками текстов, а также дикторами подобных передач были эмигранты первой волны или их потомки.

Погружение в испанский язык

Тем временем я продолжал изучение языка. Так как бандероли в наш адрес московская почта не принимала, мне прислали в нескольких письмах разодранный на страницы самоучитель испанского языка, содержавший простые тексты, азы грамматики, упражнения к ним и небольшой испанско-русский словарь. В то же время кто-то из кубинцев подарил мне тоненький русско-испанский словарик. Он был явно составлен кем-то из первой волны русских эмигрантов, покинувших Россию после революции, так как содержал большое количество архаизмов и религиозных терминов. Но, тем не менее, словарь и, тем более, самоучитель качественно изменили процесс изучения языка. После этих бесценных приобретений мои занятия стали приносить мне большее удовлетворение и давать более ощутимые результаты, так как материал воспринимался осознанно и поэтому усваивался значительно быстрее, чем раньше.
В начале марта, в связи с отсутствием профессиональных переводчиков, от батареи направили на курсы испанского языка, организованные в части, трёх желающих. Удалось прорваться на эти курсы и мне, хотя это было совсем не просто, так как я должен был заниматься делами своего отделения, один из солдат которого тоже пожелал изучать язык. И все-таки мне удалось убедить командира батареи отпустить нас двоих, так как это было довольно спокойное время без напряжённой работы, а люди со знанием языка были нужны, а, как оказалось, вскоре стали просто необходимы.
Я должен сказать, что очень благодарен людям, планировавшим нашу переброску на Кубу, за то, что они забыли послать с нами переводчиков или решили сэкономить на них. Для нас это стало дополнительным стимулом для изучения языка, а непосредственное начальство вынуждено было поощрять наше стремление к овладению им. Конечно, это делалось не в ущерб и, тем более, не вместо нашей основной деятельности, не считая нашего десятидневного отсутствия на батарее в рабочее время при обучении на этих курсах.
Занятия группы, состоявшей из пятнадцати – двадцати человек из разных подразделений полка, проходили в импровизированном классе под открытым небом, благо ещё не начался сезон дождей. Преподавал, вернее, руководил нашей группой служивший в части старший лейтенант. Посетив до нас какие-то кратковременные курсы, он, конечно, тоже не знал языка, я бы сказал, не чувствовал его, а произношение его было просто безобразным, даже в сравнении с нашим. Занятия сводились к тому, что мы вместе изучали грамматику, делали упражнения, читали и переводили тексты. Но главным было то, что у нас появились нормальные словари и прекрасный двухтомный учебник испанского языка, изданный в 1957 году, видимо, в какой-то закрытой московской организации, так как никаких ссылок на издательство в нём не было. Авторами учебника были А.В. Окорокова, В.И. Новикова и Б.Н. Чураков, и надо сказать, что, несмотря на то, что учебник не был лишен недостатков, за всю свою последующую жизнь я не видел ни одного столь основательного пособия по испанскому языку.
К этому учебнику я время от времени обращаюсь на протяжении всей жизни. Конечно, сейчас грустно читать, как о чём-то далёком прошлом, такие, например, фразы, предлагавшиеся в упражнениях учебника для перевода на испанский язык: «Советский Союз – самая демократическая страна в мире» или «Коммунистическая партия ведет нашу страну к коммунизму», а также читать тексты о бесконечных забастовках трудящихся в капиталистических странах. А чего стоит приведенная в учебнике история о маленьком Пепе Гонсалесе?! Для празднования дня рождения этого мальчика его родители купили хлеб, мясо, молоко, яйца, сыр, сахар, фрукты, конфеты и вино, но не смогли приобрести сливочное масло, так как оно в Испании стоит очень дорого. А после ухода гостей они, бедные, сидели и ломали головы: «Как же теперь дожить до конца месяца?!» Вот такие сюжеты. Но зато в текстах учебника было много интересных сведений об истории, архитектуре, природе некоторых испаноязычных стран, особенно почему-то Мексики. Огорчало только безобразное качество иллюстраций. Так что, например, о красоте мексиканской столицы можно было судить по её описаниям в тексте, но никак не по ужасным слепым копиям фотографий с видами Мехико, помещенным в учебнике.
На своих занятиях мы не успели пройти материал даже половины первого тома, но с появлением у нас этих учебников, наконец-то, появилась возможность серьёзно заняться испанской грамматикой, что мы и продолжали делать самостоятельно после окончания занятий на этих краткосрочных курсах. Первый том подарили каждому посещавшему занятия, а второй том был в части чуть ли не в единственном экземпляре, и перед отъездом с Кубы, предполагая продолжить углублённое изучение языка дома, я взял его на время у руководителя курсов для того, чтобы переписать и перепечатать отдельные уроки и задания, в чём мне помогали кубинцы, с которыми я работал с марта по июль 1963 года. Никакой копировальной техники в нашем распоряжении, к сожалению, тогда не было.
Обучение наше продолжалось всего дней десять часов по 8 ежедневно. Мы надеялись, что курсы будут существовать дольше, но занятия довольно неожиданно прекратились, так как настало время применять приобретённые знания на практике. Несмотря на короткий срок обучения на курсах и отсутствие профессионального преподавателя, прогресс очень ощущался, потому что в изучении языка появилась система. Тем более что по вечерам мы имели прекрасную возможность получать у охранявших нас кубинцев консультации по оставшимся неясными после занятий вопросам, а также закреплять полученные днём теоретические знания бесценной практикой общения с ними. Было только жаль, что в сутках всего двадцать четыре часа и не все они могли быть посвящены изучению испанского.
За эти десять дней мы овладели спряжениями правильных и неправильных глаголов в нескольких временах, склонениями личных местоимений, выучили падежеобразующие предлоги и перестали говорить «я идти палатка» или «командир вызывать ты». Особое удовлетворение нам приносило освоение и использование испанских фразеологизмов, строившихся по неизвестным русскому языку законам.
Меня очень порадовало, что, в результате этих интенсивных занятий и постоянного общения с кубинцами, мне начали показывать сны на испанском языке. Кроме того, я заметил, что порой начал отвечать на вопросы кубинцев автоматически, не осуществляя как прежде мысленного перевода вопроса с испанского на русский, а ответа – с русского на испанский. Я уже мог не только смотреть картинки и фотографии в кубинских газетах и журналах, но и более или менее осознанно воспринимать публиковавшуюся в них информацию.
Должен сказать, что какое-то время после завершения занятий на курсах я не брал в руки учебник – видимо, наступило пресыщение, и голова захотела разложить по полочкам полученные знания или просто отдохнуть. Впрочем, длилось это недолго – отдыхать было некогда.
Меня всегда удивляло, что большинство моих сослуживцев – и солдат, и офицеров, даже не пытались хотя бы немного освоить испанский. В лучшем случае они знали по несколько, часто употреблявшихся кубинцами слов, которые можно было пересчитать по пальцам. Более того, некоторые наши соотечественники продолжали попытки общаться с кубинцами на русском языке и искренне обижались, а некоторые даже возмущались, когда видели, что те их не понимают, говоря при этом какому-нибудь «непонятливому» кубинцу: «Как же ты не понимаешь?! Я же тебе русским языком объясняю!» Это звучит, как анекдот, но этот анекдот – из нашей жизни.
В двух сотнях метров от нас, на дороге, ведущей к шоссе Манагуа – Сантьяго-де-лас-Вегас, стояла хижина, называемая на Кубе боио (bohío), собранная из подручных материалов, и было непонятно, как она выдерживала тропические ливни, а тем более, циклоны, время от времени проносившиеся над Кубой. Скорее всего, она и не выдерживала, а просто ремонтировалась или отстраивалась заново в зависимости от интенсивности и продолжительности разгула стихии. Живший в ней одинокий старик смастерил деревянный каркас и обил его снаружи тем, что сумел достать: кусками картона от коробок с написанными на них названиями фирм и товаров, старой фанерой, ржавой жестью и чем-то ещё. В общем, домишко выглядел внешне как какая-то бессистемная, абстрактная мозаика. Пол в хижине был земляной. Дедуля был типичным кубинским крестьянином – гуахиро, с черными от солнца лицом, шеей и кистями рук, изборождёнными глубокими морщинами, похожими больше на рубцы от ран, оставленных нелёгкой крестьянской жизнью и работой. Он был небольшого роста, и необыкновенно худой, будто высохший под жарким тропическим солнцем, от которого его защищало никогда не снимавшееся сомбреро. Между несколькими оставшимися зубами деда неизменно торчала сигарета. Возраст его определить было невозможно, так как все немолодые гуахиро выглядели примерно одинаково. Освоив немного язык, мы изредка общались с нашим соседом. Возле его жилища росли несколько банановых и кокосовых пальм и другие кормившие его растения. Иногда к нему приезжали какие-то люди, видимо, покупавшие нехитрые плоды его трудов и что-то привозившие ему взамен. Одиночество деда скрашивали жившие с ним дворняжка и несколько кошек. Дворняжка, как все беспородные собаки, прошедшие суровую школу жизни, была умницей и вскоре поняла, что вполне может подкормиться у нас, и мы с удовольствием поставили её на довольствие, делясь с нею своей едой.

Старый гуахиро

Но основным богатством дедули была, конечно, корова, гулявшая днём сама по себе. Помню, как однажды он прибежал к нам, разыскивая свою куда-то запропастившуюся кормилицу. Корова по-испански – la vaca, что по-русски звучит примерно как «ля бака». Разговор с ним происходил на границе нашей территории около изгороди из колючей проволоки. Когда старик с помощью испанского языка и отчаянных жестов попытался дать понять одному из наших молодцов, кого он ищет, тот решил, что услышал в длинной, эмоциональной речи пострадавшего знакомое слово и начал объяснять кубинцу на русском языке и показывать ему руками, что его «собака», конечно же, пролезла под проволокой и убежала. Дед уверял его, что корова не могла пролезть под проволокой, но переубедить нашего товарища в том, что речь шла не о собаке, а о корове, было совершенно невозможно. Даже мы не смогли этого сделать, когда, услышав их громкие голоса, подошли, чтобы разобраться, в чём дело. «Что вы морочите мне голову? Он же сам говорит: «Собака!» Единственным, что нас порадовало, было то, что корова, в конце концов, нашлась. Может быть, она и вправду пролезла под проволокой. Чем чёрт не шутит?!
Однажды кто-то из кубинцев попросил одного из наших ребят что-то сделать. Тот смог понять, что от него хотят, и, зная, как по-испански звучит слово «завтра» – mañana (маньяна), ответил кубинцу: «Маньяна!», а потом, немного подумав, добавил по-русски: «Или на днях». Человек, создавший эту замечательную русско-испанскую фразу – «Маньяна или на днях», не понял, какой лингвистический шедевр он произвёл на свет. Но нас эта фраза привела в восторг, сразу же стала крылатой и употреблялась в дальнейшем вместо известных всем с детства выражений «после дождичка в четверг» или «когда рак на горе свистнет». Хотя, надо сказать, что у кубинцев просто «маньяна» часто означает то же самое.

Молодой русский «гуахиро»

Когда в марте рядом с нами поселили личный состав кубинской батареи, который мы должны были обучать военным и техническим наукам, наш командир батареи решил продемонстрировать кубинцам свои успехи в освоении испанского. Перед совместным построением двух наших подразделений он вызвал меня и спрашивает: «Как сказать по-испански – батарея?» Я ответил. «А как сказать – выходи?» Я ответил. «А как будет – строиться?» Ответил. Он секунду подумал и говорит: «Тьфу ты! Ладно, скажи им: «Батарея, выходи строиться!»
Вот такие весёлые уроки испанского языка.
В нашей батарее служили два молдаванина, простые сельские парни, которые были крайне удивлены, обнаружив, что их родной язык имеет много общего с испанским. По крайней мере, они понимали отдельные слова, а порой и некоторые фразы. Конечно, им, для кого родным был один из романских языков, было бы легче освоить испанский, чем нам, даже, несмотря на то, что советская власть заменила в Молдавии латиницу кириллицей. Но они не стали заниматься его изучением и дальше этого своего удивления не пошли, хотя сейчас мне известно, что в некоторых советских частях на Кубе молдаване вполне успешно осваивали испанский язык и становились хорошими переводчиками.
Да что там говорить об изучении испанского, когда у некоторых наших ребят, особенно из Закавказья и Средней Азии были вполне объяснимые трудности с русским языком. Я вспоминаю такой забавный случай. Предстояла политинформация, и командир батареи, увидев, что мест мало, распорядился поставить ещё одну лавочку. Но солдат-азербайджанец вместо того чтобы принести то, что его просили, привёл к командиру своего сослуживца по фамилии Лалочкин, доложившего командиру: «Товарищ старший лейтенант, рядовой Лалочкин по вашему приказанию прибыл». Когда все поняли, что произошло, раздался дружный смех. Довольно долго все мы, включая командира батареи, не могли успокоиться, и мероприятие, обычно не располагавшее к каким-либо шуткам, на этот раз прошло как никогда весело и оживлённо. И произошло это вовсе не потому, что азербайджанец ослышался, просто слово «лавочка» оказалось незнакомым ему.
Кстати говоря, кубинцы, за редким исключением, тоже не стремились изучать русский. Если бы мне в Советском Союзе представилась возможность постоянного общения с иностранцами, я бы, конечно, не упустил такого случая и постарался освоить их язык, так как никакое, даже самое усердное изучение языка по учебникам не даст такого результата, как постоянное общение с носителями языка. Самое лучшее, конечно, это сочетание того и другого, что и было предоставлено нам судьбой на Кубе.

«Старики», домой!

9 марта, наконец-то, отбыли на Родину наши «старики», прослужившие около четырёх лишних месяцев, если учесть, что в Советской Армии к декабрю каждого года все, кому было положено, обычно увольнялись в запас, а нашим ещё предстояла более чем двухнедельная дорога через океан.
Их настроение и отношение к службе после Нового года оставляли желать лучшего. И это можно понять, так как после разрешения кризиса в октябре не было особой необходимости задерживать их так надолго. Так что основная нагрузка ложилась на более молодых солдат. И в этом смысле задержка «стариков» не была оправданна. Более того, она была вредна из-за того, что многие из них в этой ситуации служили не самым лучшим примером для молодёжи. Впрочем, отнести кого-нибудь в батарее к молодёжи можно было весьма условно, так как к марту среди нас не было никого, кто прослужил бы менее полутора лет.
В общем, наши ребята вместо досрочного увольнения из армии для поступления в вузы летом 1962 попали домой только весной 1963 года.
Теперь старики были счастливы. Остающимся было грустно, но мы радовались за отъезжающих: они получили заслуженную возможность начать устраивать свою послеармейскую жизнь – учиться, работать, создавать семьи. Некоторые из них уже были женаты и могли вернуться к своим женам и детям после трёх с лишним лет службы. Несколько человек из демобилизующихся ещё в России в течение осени, зимы и весны 1961–62 годов посещали подготовительные курсы, организованные по прихоти судьбы именно в том полку, с которым мы попали на Кубу. Они должны были поступать в высшие учебные заведения, но неожиданная заграничная командировка сломала эти планы или, по крайней мере, перенесла их воплощение как минимум на год. В этой связи мне было очень странно читать в Интернете в воспоминаниях одного из участников Карибского кризиса, что его, рядового третьего года службы, в июле 1962 года вызвали в штаб части и очень долго упрашивали соблаговолить отправиться в командировку. По крайней мере, у нас в дивизионе никто никого не уговаривал.
Я приготовил и послал домой с одним из уезжавших небольшую бандероль с какими-то сувенирами, а также кубинскими сигаретами для зятя и одного из моих друзей. Отправить бандероль в Москву ему было удобнее из дома. Поэтому, чтобы не обременять его лишними заботами, бандероль я упаковал и написал на ней его обратный адрес в Ташкентской области и себя в качестве отправителя. Так что, получив бандероль и увидев на ней мой почерк и моё имя, мама пыталась разгадать очередную загадку: когда это я успел перебраться с Кубы в Узбекистан.

Обучение кубинцев

После отъезда наших демобилизованных товарищей нас стало примерно на одну треть меньше, так как замену им не прислали. Одной из причин этого, видимо, было то, что теперь, в достаточно спокойной послекризисной обстановке, нам предстояло выполнять не столько боевые, сколько педагогические задачи – мы начинали обучение кубинцев.
По инициативе командующего Группой советских войск на Кубе дважды Героя Советского Союза генерала армии Иссы Александровича Плиева на базе нашего полка фактически был создан учебный центр (Centro de Instrucciones) для подготовки кубинских военных, что было с энтузиазмом воспринято кубинской стороной. Как оказалось, именно предстоящим обучением кубинцев и объяснялась неожиданная организация в нашей части курсов испанского языка.
Кубинцы должны были освоить нашу непростую технику, и не только работу на ней, но также её обслуживание и устранение мелких неисправностей. А это значит, они должны были понимать принципы её действия, устройство и хотя бы минимально ориентироваться в электрических и радиотехнических схемах. В перспективе, завершив обучение, мы должны были передать им эту технику. Несмотря на то, что большую часть своего времени мы посвящали теперь обучению кубинцев, с нас никто не снимал ответственности за выполнение наших основных обязанностей, включавших в себя работу на технике, её обслуживание и ремонт, дежурства по батарее и тому подобное, так как мы оставались действующей и, более того, в глобальном смысле находящейся на передовой воинской частью Советской армии.
Итак, рядом с нашими, видавшими виды палатками, выдержавшими почти восьмимесячное испытание палящим солнцем и тропическими ливнями, были построены две щитовые казармы для кубинцев, с которыми со второй половины марта мы начали проводить интенсивные ежедневные занятия. В отличие от наших нар в казармах стояли койки, снабжённые антимоскитными сетками. Когда они к нам приехали, мы с интересом присматривались друг к другу – ведь предстояла длительная совместная работа и практически постоянное общение от подъёма до отбоя. В то время как проходившие срочную службу солдаты и сержанты нашей батареи различались по возрасту максимум на пять лет, разброс по возрасту у кубинцев составлял двадцать пять лет – от семнадцати и до сорока двух. Но никто из «пожилых» кубинцев не обладал мнимой солидностью, все они были очень живыми и общительными людьми. А младшие из наших учеников, несмотря на свой достаточно юный возраст, как правило, не отличались инфантильностью ни в быту, ни на службе.
Помимо того, что началась интересная работа, появление рядом с нами кубинцев сыграло ещё одну положительную, с точки зрения дисциплины, роль. Дело в том, что нам пришлось по возможности привести в порядок свой внешний вид, так как в компании с одетыми в чистую и отглаженную форму учениками было бы просто неприлично продолжать ходить раздетыми или не очень опрятными. Так что во время занятий мы были одеты в брюки и рубашки или, как минимум, майки.

Строевой смотр в одной из советских воинских частей

Вспоминаю наше первое совместное построение с прикомандированной к нам для обучения кубинской воинской частью. Наши и кубинские подразделения стояли лицом друг к другу на беговых дорожках на противоположных сторонах футбольного поля. После кратких приветственных выступлений командиров обеих частей каждое советское подразделение прошло с песней мимо центральной трибуны и стоящих в строю кубинцев. Неожиданно кубинцы начали аплодировать. Не зная наших строевых традиций, они решили, что мы даём им концерт. Считая пение в строю делом вполне естественным и не рассчитывая на такой успех, мы очень развеселились.
И долго ещё кубинцы удивлялись нашим вечерним прогулкам с песнями. На территории батареи не было плаца, и нам приходилось маршировать по нашей небольшой спортивной площадке, но она находилась в Западном полушарии, и мы могли с полным основанием петь песню из фильма «Максим Перепелица»: «… Мы прошли, прошли с тобой полсвета, если надо – повторим». Правда, один из куплетов этой строевой песни мы пели на слова стихотворения Агнии Барто «Наша Таня громко плачет …», но кубинцы слов не понимали, а нашим солдатам доставляло удовольствие это невинное озорство, на которое отцы-командиры смотрели сквозь пальцы.
Тех, кто пел в хоре части, пение в строю, конечно, не удовлетворяло, но, к нашему великому сожалению, в это время наш замечательный хор закончил своё существование, так как командование, видимо, посчитало, что нельзя совмещать напряжённую, занимавшую много времени работу с нашими учениками с занятиями художественной самодеятельностью. Но мы бы с удовольствием выкроили время на участие в репетициях и концертах в воскресные дни за счёт собственного отдыха. Да и жаль, конечно, было трудов, затраченных на создание и становление хора нашим руководителем. Но решение было принято, и мы ничего не могли с этим сделать. Так что на этом закончилось музыкальное образование участников хора, а вместе с ним и поездки с концертами в Гавану и по её пригородам.
Правда, образование завершилось у всех кроме меня, так как в апреле один из моих новых кубинских друзей показал мне пять-шесть простых гитарных аккордов, и с его помощью я освоил аккомпанемент и выучил слова нескольких латиноамериканских песен. С удовольствием обнаружил среди них несколько песен популярных и в Советском Союзе, хотя они отличались не только языком, но и смыслом текстов. Такими были, например, песни со словами «Ya no estás mas a mi lado corazón» (Тебя больше нет в моём сердце) – в русском варианте: «В шумном городе мы встретились с тобой…» и «Mujer, si puedes tú con Dios hablar» (Женщина, если ты можешь разговаривать с Богом, ...) – в русском варианте: «Вернись, – я вновь и вновь зову, – вернись».
Некоторое время мне приходилось совмещать исполнение своих основных обязанностей с работой переводчика и преподавателя. Однако скоро стало понятно, что такое совмещение не позволяет выполнять ни ту, ни другую работу на должном уровне и поэтому меня через некоторое время освободили от должности командира отделения управления батареи, а для того, чтобы я мог получать прежнюю зарплату, формально перевели на должность демобилизовавшегося начальника станции разведки и целеуказания. Меня всё это радовало, так как позволило освободиться от необходимости выполнять не приносившие мне никакого удовлетворения обязанности. Реально теперь я должен был заниматься тем, что мне больше всего нравилось, а такое в армии случается нечасто. Мне предстояло теперь работать освобождённым переводчиком, а также преподавателем электротехники, радиотехники и радиолокации. Переводчиком потому, что проявил интерес и приложил определённые усилия к изучению языка, а преподавателем по той причине, что до службы в дивизионе я профессионально изучал теорию радиолокации, материальную часть и ремонт станций, находившихся в то время на вооружении в ствольной зенитной артиллерии.
На занятиях я излагал кубинцам теоретические основы изучаемых вопросов, придумывал и решал с ними какие-то простенькие задачи по электротехнике. Поскольку времени на обучение было отпущено немного, параллельно с изучением теории кубинцы осваивали технику и приобретали практические навыки работы на ней в соответствующих отделениях батареи, и здесь я уже должен был подключаться как переводчик.
Написав «теоретические основы», я, видимо, погорячился, так как в данном случае это слишком громкие слова. Дело в том, что у наших учеников был очень низкий образовательный уровень. Лишь несколько человек из них окончили школу, но кое-кто не имел за спиной и пяти классов, то есть фактически они умели только читать, писать и считать. Ни математики, ни, тем более, физики и каких-либо технических наук практически никто из них никогда не изучал. Да и возраст многих был уже такой, когда новые знания даются нелегко.
Приходилось разрабатывать методику преподавания и составлять планы занятий с кубинцами по ходу учебного процесса. Трудность состояла ещё в том, что у меня не было никаких учебных пособий, и готовить лекции и практические занятия я мог, только опираясь на собственные знания. Да и вряд ли советские учебные пособия, рассчитанные на обучение людей, имеющих, как минимум, среднее образование, могли помочь в этой ситуации.
Дается понятие электричества. Как всегда в этом случае, говорится о янтаре, о планетарной модели атома. Кто-то из учеников сразу задаёт мне вопрос о наличии вокруг атомного ядра проводов, по которым могли бы двигаться электроны. Вопрос для меня очень неожиданный, он нелепый и смешной, но показать этого нельзя, чтобы не обидеть спросившего и его товарищей. Необходимо было в доступной слушателям форме объяснять, объяснять, объяснять.
Рассказывая о работе, совершаемой электрическим током, я проводил аналогию между человеком, переносящим камни с одного места на другое, и источником тока, «перетаскивающим» электроны по электрической цепи от одного полюса к другому.
Отражение радиоволн от цели приходилось сравнивать с отражением света от зеркальной поверхности.
И так далее, и тому подобное. То есть многое приходилось показывать на пальцах, выдумывать на ходу какие-то мнемонические правила и аналогии, как-то разнообразить учебный процесс, чтобы заинтересовать слушателей.

С учениками

В это время я часто с благодарностью вспоминал своих преподавателей, прививших нам любовь к изучению физической стороны процессов, происходящих в электрических и радиотехнических устройствах, и передавших умение объяснять доступным языком достаточно сложные вещи даже не очень подготовленной аудитории.
В общем, это был не тот случай, когда можно было просто пробубнить лекцию, – необходимо было искать нестандартные пути донесения материала до плохо подготовленной аудитории. Но это было очень интересно и доставляло мне удовлетворение, когда удавалось достичь цели.
Кстати говоря, несмотря на отсутствие достаточного образования, кубинцы имели весьма приличный интеллектуальный уровень, широкий круг интересов, и с ними было интересно разговаривать на любые темы.
Должен сказать, что я был приятно удивлен тем, что многие из моих кубинских учеников неожиданно оказались восприимчивыми к познанию материй, о существовании которых они даже не подозревали, и, конечно, совершенно не были подготовлены к их изучению. Значительную, если не решающую роль в успехе нашего учебного процесса играло огромное желание кубинцев приобщиться к знаниям и их усердие в овладении изучаемым предметом.
В общем, это был необыкновенно интересный и удачный преподавательский опыт, прививший мне вкус к этому виду деятельности. Здесь не было часто встречающейся в педагогическом процессе ситуации, когда учитель насильно, простите, впихивает какие-то знания в сопротивляющегося ученика – и я, и мои подопечные были заинтересованы в достижении результата обучения, причём в очень сжатые сроки. К тому же, мне, мальчишке, конечно, льстило, что все эти взрослые, повидавшие жизнь дядьки называли меня «compañero profesor», что означало всего-навсего «товарищ преподаватель», но для русского уха звучало гораздо солиднее, по крайней мере, на первых порах.

* * *

Знание языка и опыт преподавания кубинцам пригодились мне в последующем во время учёбы и работы в Московском энергетическом институте.
Сразу после поступления в институт мне разрешили заниматься испанским языком и сдавать по нему экзамены, несмотря на то, из моего аттестата зрелости следовало, что в школе я изучал английский язык. Испанский же язык вообще был экзотикой для советских технических вузов. Так что в институте из почти двадцати тысяч студентов дневного и вечернего отделений его изучали всего несколько десятков человек с разных факультетов. Поэтому расписание занятий с «испанистами» невозможно было составить, и с каждым студентом занимались индивидуально. При первой же встрече с двумя преподавательницами испанского они сказали, что мне не нужно посещать занятия, так как в сравнении с другими их подопечными, изучавшими язык в школе, я владел им достаточно свободно. По крайней мере, мне не нужно было судорожно вспоминать слова, а главное, думать о том, как построить ту или иную, испанскую фразу, как это бывало ранее и потом при изучении, например, английского языка, несмотря на то, что в английском практически отсутствуют спряжения глаголов, и в этом отношении он проще для изучения. Я, привыкший общаться с кубинцами, не стеснялся говорить на испанском, что обычно является существенным препятствием при изучении иностранного языка. К сожалению, из-за отсутствия необходимой языковой практики я существенно растерял в последующие годы запас испанских слов, но этот автоматизм при разговоре в какой-то степени сохранился на всю жизнь, несмотря на практически полное отсутствие общения с людьми, говорящими по-испански, начиная с середины семидесятых годов XX и до начала нулевых годов XXI века. Но, как ни странно, и сейчас иногда из памяти вдруг всплывают испанские слова, впервые услышанные шестьдесят лет тому назад и употреблявшиеся мною только в то далёкое время.
Преподавательницам только очень не понравилось моё русско-кубинское произношение, имеющее мало общего с классическим кастильским. Хотя произношение кубинцев кое в чём ближе людям, говорящим по-русски. Например, кубинцы, в отличие от испанцев и населения некоторых других испаноязычных стран, не используют отсутствующие в русском языке и поэтому вызывающие у многих затруднения межзубные звуки при произнесении букв “z” и “c”.
И, тем не менее, несмотря на произношение, мне сразу же поставили по испанскому пятёрку и, пока мои однокурсники в течение двух лет были вынуждены посещать занятия, готовиться к ним и сдавать экзамены по языку, я имел больше времени для отдыха и изучения других предметов. В какой-то степени это помогло мне окончить институт на год раньше срока, что тогда мне казалось очень важным. Точно так же через несколько лет мне поставили оценку по языку без сдачи экзамена при поступлении в аспирантуру. Это, конечно, облегчало мне жизнь, но в этом была и отрицательная сторона, так как я скучал по языку и потихоньку его забывал.

С кубинскими студентами Марсией и Роберто в интернациональном лагере «Буревестник»

В дальнейшем знание испанского помогло мне во время преподавания студентам из Латинской Америки и при общении с ними на Кавказе в интернациональном студенческом лагере «Буревестник» в посёлке Вишнёвка недалеко от станции Макопсе летом 1974 года.
Как-то при проведении лабораторных занятий на кафедре мне досталась группа, состоявшая из иностранных студентов. Это никогда не доставляло большой радости преподавателям, так как считалось, что эти студенты часто пытаются оправдать свою слабую подготовку к занятиям плохим знанием русского языка. Так получилось и на этот раз: студент из Колумбии во время защиты первой же лабораторной работы не смог ответить на довольно простые вопросы и сослался при этом на трудности с русским языком. Когда я предложил ему осветить проблему на испанском, он удивился, но не сник, как я ожидал, а вполне связно, с пониманием дела ответил на все вопросы, чем, в свою очередь, удивил меня. Так что даже моё дилетантское владение испанским языком оказалось полезным не только мне, но и некоторым студентам. После этого, при случайных встречах вне лаборатории, мы с удовольствием беседовали с ним на самые разные темы, тем более, что он и внешне, и по спокойной, размеренной манере общения был очень похож на одного из моих кубинских друзей и учеников – Самуэля Сáбала, и что-то в нём было от вызывавшего всеобщую симпатию президента Чили Сальвадора Альенде.
Кстати говоря, в 1984–1987 годах у меня была ещё одна, очень неожиданно появившаяся, возможность общения на испанском. Я жил тогда в доме № 7 по Армянскому переулку. На лестничную площадку на втором этаже выходили две квартиры. Одна – наша коммуналка. А во второй располагался, если так можно выразиться, штаб чилийских эмигрантов. Общения практически не получилось, так как, оформляя на работе допуск к неведомым мне секретам, я вынужден был принять на себя обязательство не общаться с иностранцами. Хотя, встречаясь иногда с чилийцами на лестнице, я не мог не здороваться с ними. Это было бы неприлично. Среди них был Володя Тейтельбойм, этот интереснейший человек – писатель, поэт, общественный и политический деятель, прошедший концлагерь, эмиграцию. В 1987 году он нелегально вернулся на родину для продолжения борьбы с режимом Пиночета и стал в 1989 году Генеральным секретарём Коммунистической партии Чили.
Однажды в квартире чилийцев, возникла какая-то проблема с водопроводом, и они приходили к нам с чайником. Вот и всё общение. А жаль. Это было бы интересно, и не только с точки зрения практики в языке.
Впоследствии я самостоятельно освоил азы итальянского и португальского языков, так как итальянский близок с испанским как, скажем, украинский с русским, а португальский ещё ближе – как белорусский с русским. Это дало мне возможность изредка общаться с итальянцами и бразильцами на каких-то проходивших в Москве выставках, во время случайных встреч на улицах и в городском транспорте, в зарубежных поездках. Я мог, обложившись словарями, читать итальянские научные статьи и газеты, бразильские журналы.
Кстати говоря, и в английских словах много корней, похожих на испанские, несмотря на совершенно другое звучание языка. В конце восьмидесятых годов в течение нескольких месяцев я посещал курсы эсперанто. Но изучение этого языка с примитивной грамматикой, составленного из слов, взятых из разных языков, в том числе из романских и даже из русского, не увлекло меня: что-то слишком искусственное, и вряд ли пригодится в жизни.
К своему удивлению через тридцать с лишним лет, во время поездки в Испанию я достаточно хорошо понимал без переводчика рассказы местных экскурсоводов, благо испанцы говорят значительно внятнее и медленнее кубинцев. Правда, перед этой поездкой я в течение нескольких месяцев усиленно занимался языком со своим любимым учебником, адаптированными книгами для чтения и словарями, стремясь реанимировать утраченные за долгие годы знания.
В 1995 году во время поездки в Италию я мог более или менее общаться с местными жителями и возгордился, когда одна дама похвалила мой итальянский. Мне это было очень приятно, тем более что я считаю итальянский самым красивым из известных мне языков. Да простят меня испанцы.
Не помешали мне остатки знаний языка и во время последующей работы в банке. Хотя и очень редко, но мне приходилось решать языковые проблемы: делать переводы документов и писем, вести переписку наших клиентов при заключении и исполнении ими контрактов с испанскими и итальянскими партнерами. Мне эта работа доставляла истинное удовольствие, а для клиентов это было полезно, так как позволяло им отказаться от услуг платных переводчиков, не говоря уже о том, что при этом они могли не посвящать посторонних людей в свои коммерческие тайны.

Иносенте

Одновременно с началом обучения кубинцев в часть прислали нескольких переводчиков – испанцев, которых в 30-е годы детьми вывезли в Советский Союз из охваченной гражданской войной Испании. Я видел их редко, но помню, что они постоянно были в плохом настроении. Это были люди, жизнь которых была сломана, когда они, ещё совсем маленькими, лишились родины и родителей, а теперь этих немолодых по армейским меркам людей вырвали из привычной жизни в СССР, где у них остались семьи. К тому же их явно раздражал «кубинский» испанский – вроде бы тот же язык, но искажённый произношением, манерой говорить, американизмами, африканизмами и всякими местными словечками и выражениями. Такое нетерпимое отношение испанцев к кубинской речи было мне совершенно непонятно, особенно, если учесть, что сами они, прожив в Советском Союзе практически всю жизнь, говорили по-русски с таким невообразимым акцентом, что не всегда можно было понять, что они хотят сказать.
Хотя испанцы были сугубо гражданскими людьми, временно привлечёнными к этой работе, они в отличие от нас были одеты в кубинскую военную форму, а в отличие от наших кубинских учеников, носивших форменные фуражки, ходили в любимых испанских головных уборах – беретах.
В нашей работе испанцы-переводчики нам не помогали, и мы обходились собственными силами. Но однажды, при подготовке к очередному занятию с кубинцами мне всё-таки понадобилась консультация по языку. Я нашёл в центре одного из испанцев. Он ответил на мои вопросы, но сделал это с неохотой, я бы даже сказал с раздражением, возможно, вызванным моим русско-кубинским произношением. После этого мне уже не хотелось ни к кому из них обращаться. Да и большой нужды в этом не было, так как для преподавания технических и военных наук не обязательно было обладать очень большим запасом слов. Можно было обойтись ограниченным набором специальных военных и технических терминов и знанием основ грамматики, хотя я и стремился к более глубокому изучению языка. Кстати говоря, испанцы наши не ориентировались ни в военной, ни в технической тематике. Так что в этих вопросах они нам не могли помочь. К сожалению, кубинцам, к которым я обращался с соответствующей просьбой, не удалось найти в гаванских магазинах русско-испанский технический словарь. В какой-то степени выручало то, что многие технические термины являются международными и звучат очень похоже в разных языках, а некоторые слова подсказывали мне сами ученики. В отдельных случаях кубинцам приходилось осваивать и нашу техническую и псевдотехническую терминологию. Так их заинтересовало и удивило название одной из деталей спускового механизма орудия, а именно, «собачки». Они неоднократно слышали в наших разговорах слово «собака» и, видимо, у них возникло подозрение, что эти два слова этимологически связаны между собой. Когда эти подозрения подтвердились, это вызвало у них сначала недоумение, а затем и приступ веселья – действительно, как это бедную собачку угораздило попасть в один из механизмов такой страшной машины?!
В общем, во время работы и в беседах с кубинцами на различные темы в свободное время мы и без испанцев постепенно пополняли свой словарный запас и совершенствовали произношение в соответствии с нормами, принятыми на Кубе.
Испанцев было мало, поэтому только дважды один из них появился на нашей батарее: первый раз в марте или апреле – сразу же после их прибытия в полк – для ознакомления с расположением подразделений и второй раз – во время приезда к нам Фиделя в середине июня.
Нашим кубинцам прислали практиканта-переводчика Иносенте Оливу Альвареса (Inocente Oliva Álvarez), учившегося в Гаване в русской школе имени Максима Горького, в которой мы за несколько месяцев до этого выступали с концертом. Это был очень обаятельный и общительный молодой человек с тёмным цветом кожи и доброй белозубой улыбкой. Среди его предков были и африканцы, и китайцы. Родом Иносенте был из Артемисы – города, находящегося в шестидесяти километрах западнее Гаваны. Он был на полтора года моложе меня, нам с ним было легко общаться, и мы помогали друг другу овладевать языками. Но на Кубе мы не успели стать близкими друзьями.

Первая зима и первый снег Иносенте в Москве

Через два года он в первый раз приехал в Москву и в течение двух лет совершенствовал свой русский в Военном институте иностранных языков. Выходные дни и праздники он обычно проводил у нас дома. Я помню удивление жителей Тушина, где мы тогда жили, когда они увидели в новогоднюю ночь человека непривычной наружности, скачущего вместе с нами по сугробам вокруг ёлки, установленной в нашем дворе. Тогда Москва была ещё, если можно так выразиться, практически монорасовым городом, и тёмнокожего человека можно было встретить разве что около Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы или в центре города, но никак не в спальном районе.

Исторический момент знакомства Иносенте с Наташей

Вспоминаю, как происходило знакомство Иносенте с моей дочерью. Ноябрь-декабрь 1966 года. Наташе 9–10 месяцев. Она стоит в кроватке в замечательном расположении духа. И вдруг в комнату входит незнакомый да ещё тёмнокожий человек. Мгновенно появляется гримаса начинающего плакать ребёнка. Мы почувствовали себя не очень удобно, но Иносенте, вместо того чтобы обидеться или хотя бы расстроиться, отходит в дальний конец комнаты и начинает танцевать так, как это умеют делать только кубинцы. При этом он потихоньку перемещается в направлении кроватки. Зачарованный танцем ребёнок даже не заметил, как оказался на руках гостя. С этой минуты они стали друзьями, что и было зафиксировано на фотографии.
Я бы сказал, что в Москве мы с Иносенте породнились, русифицировали его имя, обменялись в шутку фамилиями и называли его Кеша Петров, а меня – Хорхе Оливов. Именно так мы и подписывали впоследствии свои письма друг другу.
В последний свой приезд в Москву он, как всегда, привёз нам подарки, в том числе и стебли сахарного тростника. В этот день мы должны были ехать в гости к семейству моего дядюшки и взяли Иносенте с собой. Пассажиры в вагоне метро с недоумением взирали на то, как наш счастливый ребёнок грыз какие-то непонятные и довольно толстые палки.
Телефонов у нас тогда не было, и поэтому для дядюшки и его домашних этот визит оказался неожиданным, но приятным благодаря замечательному умению Иносенте покорять всех своей непосредственностью. Все в нашей семье, начиная с моей мамы и кончая дочерью, которую он звал на испанский манер Наташитой, очень любили Иносенте за его открытость и простоту в самом лучшем смысле этого слова. Его характер вполне соответствовал его имени (одно из значений слова “inocente” – простодушный).
Через несколько лет Иносенте приезжал в Советский Союз в качестве переводчика с кубинской спортивной делегацией на Спартакиаду дружественных армий, проходившую в Киеве. Правда, в это, последнее его посещение нашей страны увидеться нам не удалось. В конце семидесятых годов переписка наша прервалась. Моя попытка найти Иносенте в 2002 году результатов не дала.

Кубинские врачи Вирхиния и Абелардо у нас дома в Москве

Спустя какое-то время после его возвращения на Кубу в Москву приехали учиться его друзья, потом друзья друзей и так далее. В общем, в 60-х – 70-х годах у нас в гостях очень часто бывали кубинцы, учившиеся и повышавшие квалификацию в московских медицинских, военных и прочих учебных заведениях. Все они были очень симпатичными людьми. Нам было интересно и приятно с ними общаться, а у них была возможность побыть иногда в домашней обстановке.
Первыми, в середине шестидесятых годов появились у нас в доме приехавшие учиться в Москву две совсем молоденькие девушки – Исабель и Каридад. Это было в ноябре или начале декабря, зима в тот год пришла рано, стояли сильные морозы, а им выдали лёгкие демисезонные пальто. Поэтому они появились у нас дома посиневшими и трясущимися от холода, тем более что жили мы далеко от центра, и им пришлось не менее получаса добираться до нас в холодном автобусе, которого надо было ещё и дождаться. Мы дали им какую-то одежду, в том числе тёплые пальто, которые не были новыми и модными, плохо сидели на них, но девочки очень обрадовались: им было не до моды. Потом я ездил с ними по магазинам, чтобы помочь купить подходящую одежду, так как они ни слова не знали по-русски и были совершенно беспомощны в нашем огромном холодном, незнакомом городе.
Девушки ускоренно – в течение одного учебного года получили в Москве среднее медицинское образование.
Через десять лет Каридад ещё раз приехала в Советский Союз, но теперь уже в Институт усовершенствования врачей, так как за это время окончила медицинский факультет Гаванского университета и какое-то время поработала врачом. С ней вместе повышали квалификацию ещё два молодых кубинских врача – муж и жена, Абелардо и Вирхиния. Во время их двухлетнего пребывания в Москве мы пытались скрасить оторванность этих ребят от своих домов и семей – Каридад от мужа, а молодой пары от их пятилетней дочки и всех их от родителей.
Вообще все члены моей семьи были кубинскими патриотами. Так, когда истлел от времени привезённый мною газовый кубинский флажок, мама, которую кубинцы, из-за трудностей с произнесением буквы «ш», называли «бабуська», по собственной инициативе сшила новый из белых, красных и голубых лоскутков сатина.
Но всё это будет через много лет.

Ученики – друзья

С началом обучения кубинцев у меня появилось несколько новых друзей. Как правило, я сближался с людьми, уравновешенными, не обладавшими типичным кубинским темпераментом. Они и говорили в нормальном темпе, более привычном для нас, и в этом смысле с ними было проще общаться, несмотря на то, что практически все они были старше меня на 10–20 лет. Если учесть, что мне в то время был всего двадцать один год, а старшему из моих друзей – сорок два, то можно понять, что это была существенная разница не только в возрасте, но и в жизненном опыте. Но, как ни странно, помногу общаясь, мы этого не чувствовали, видимо, потому, что были интересны друг другу, как впервые встретившиеся представители разных миров.
Я стараюсь не перегружать эти воспоминания большим количеством конкретных имён, хотя хотелось бы рассказать о десятках людей, с которыми мне посчастливилось жить, работать и просто общаться на Кубе. Я прекрасно понимаю, что перечисление моих кубинских друзей и советских сослуживцев может быть неинтересно читателям. Но я не могу совсем не назвать самых близких из них, так как общение с этими людьми было существенной частью моей жизни на Кубе и, кроме того, я тешу себя робкой надеждой, что кто-то из них когда-нибудь увидит эти строки и вспомнит время нашей совместной службы и всех этих людей. А остальных читателей я прошу потерпеть и насладиться звучанием испанских имён.
Хувентино Перес Боррего (Juventino Pérez Borrego). Ему было тридцать три года. Я учил его и его товарищей военным и техническим премудростям, а он меня игре на гитаре и латиноамериканским песням. Долгими вечерами мы с ним могли часами беседовать, созерцая звёздное небо, спутники, изредка пролетавшие над нами, и падающие звёзды. Я пишу это не потому, что хочу приукрасить свои воспоминания, а потому, что это происходило именно так и в такой обстановке, благо в кубинских широтах ночь круглый год спускается на землю примерно в семь часов. Мы любили уединиться с ним после ужина и общаться, сидя на каком-нибудь брёвнышке в сторонке от шумных компаний наших сослуживцев.
Хувентино был превосходным собеседником. Говорил со мной очень внятно и медленно. Да и вообще, отличался спокойствием изрядным. Хорошо ориентировался в вопросах политики. Был очень добр и поэтому уделял мне массу времени, помогая осваивать гитару и язык, и проявил себя при этом неплохим и терпеливым педагогом. Много рассказывал о жизни кубинцев и о стране. Это был, как тогда говорили, очень идейный человек, преданный революции, бросивший ради её защиты принадлежавшую ему мебельную мастерскую.

Хувентино с женой Барбарой в Петродворце в 1975 году

Женат он не был и вполне серьёзно говорил мне, что у него есть деньги или на женитьбу, или на туристическую поездку в СССР. Я, столь же серьёзно, несмотря на то, что он был старше меня на двенадцать лет, убеждал его, что создание семьи, конечно же, важнее, но до моего отъезда он так и не женился, как, впрочем, и не поехал в Советский Союз. Из полученного в январе 2003 года письма Хувентино я узнал, что женился он в 1968 году, в возрасте тридцати девяти лет, а в июле 1975 года был вместе с женой в составе военной делегации в Советском Союзе. Так что он всё сделал так, как я ему тогда советовал. Будучи в СССР, он хотел со мной встретиться, обращался за помощью в кубинское посольство в Москве, но, несмотря на предпринятые усилия, не смог меня найти. Во время поездки по нашей стране они посетили Москву, Ленинград, Севастополь и Ялту. Самое обидное заключается в том, что в том же году и тоже в июле, первый и единственный раз в жизни, я в течение месяца отдыхал в Каче под Севастополем, несколько раз посещал этот очень красивый бело-зелёный город, то есть мы были с ним там одновременно, но чуда не случилось, и мы не встретились.
Не имея ни малейшего представления о правилах проведения валютных операций в Советском Союзе и даже о существовании этих правил, я взял у него перед возвращением с Кубы тридцать песо, чтобы купить в Москве и переслать ему гитару, так как его инструмент уже повидал виды, а на острове в то время приобрести гитару было то ли невозможно, то ли очень дорого. Когда я явился в Центральный банк СССР для того, чтобы обменять песо на рубли, какой-то служащий, поинтересовавшись, как попала ко мне иностранная валюта, посоветовал спрятать эти деньги и никому их не показывать, если я не хочу иметь крупные неприятности как нарушитель советского валютного законодательства. Тогда я и представить себе не мог, что в течение последних десяти лет перед выходом на пенсию я буду заниматься именно вопросами валютного контроля в банке. Я очень переживал, что невольно обманул человека. В конце концов, мне удалось переслать Хувентино деньги с Иносенте, возвращавшимся из Москвы в Гавану.

Два командира: Анатолий Экштут и Аугусто Экспосито

Аугусто Экспосито Гарсиа (Augusto Expósito García). Примерно сорока лет. Отец семейства, имевший несколько детей. Аугусто обладал хорошим чувством юмора, был очень обаятельным и доброжелательным человеком. Несмотря на отсутствие достаточного образования, он достиг определённых успехов в освоении сложной радиолокационной техники, будучи кубинским дублером нашего командира станции орудийной наводки Толи Экштута. Аугусто обычно сопровождал свою речь очень выразительными, я бы сказал, артистичными жестами и мимикой, что делало общение с ним приятным, интересным и облегчало взаимопонимание. Я и сейчас очень живо его себе представляю, с его всегда весёлыми, с доброй хитринкой глазами и замечательной манерой говорить. Удивительно, сейчас на меня смотрит с фотографии молодой Аугусто, а тогда он казался мне умудренным жизненным опытом немолодым человеком.
Леонидес Ороско Бустаманте (Leonides Orozco Bustamante). Около тридцати лет. Несколько отличался от первых двух моих друзей взрывным темпераментом, обидчивостью, высоким ростом и тёмным цветом кожи. Возможно, ему не хватало в жизни человеческого тепла, и он очень ревниво относился к проявлениям нашей дружбы к его товарищам, так как почему-то считал, что ему уделяют меньше внимания, чем остальным. Замечательно играл своими красивыми длинными пальцами на ударных независимо от того, была ли это какая-нибудь разновидность барабана или обычная солдатская кружка. И вообще в его руках любые две деревяшки, подобранные с земли, мгновенно превращались в музыкальный инструмент. В кубинцах генетически заложено чувство ритма, особенно, пожалуй, в тёмнокожих. Я пишу очень осторожно – «тёмнокожий», хотя на Кубе нет расовых предрассудков и дискриминации, и поэтому потомки африканцев не страдают комплексом неполноценности, как их североамериканские сородичи, и испанское слово «negro» (негр, чёрный), как правило, не имеет обидного оттенка. Правда, это зависит от того, кто и кого называет этим словом, от ситуации, от интонации говорящего. Наиболее приемлемым в этом отношении считается прилагательное «prieto». Одно из значений этого слова, приведённых в изданном в Барселоне большом испанско-русском словаре – «черноватый». По-моему, очень тактично.
В мае, у меня неожиданно появился новый ученик – Самуэль Сабала (Samuel Zábala), с которым я отдельно занимался теорией и практикой радиолокации. Из него предполагали сделать что-то вроде главного специалиста по радиолокации то ли в батарее, то ли в полку. Поэтому последние два месяца моего пребывания на Кубе были во многом посвящены персональному обучению этого человека. У него, конечно, не было специального образования, но изучавшийся материал он осваивал с интересом и вполне успешно. У Самуэля был какой-то особый статус по сравнению с остальными нашими учениками: он не входил в состав ни одного из кубинских подразделений. Не знаю, как он до нас добирался, но приезжал он к нам каждый день как на работу, так как жил дома в Гаване, а не в казарме. Ходил Самуэль в гражданской одежде. Да и по своему характеру он был сугубо гражданским человеком – нешумным, интеллигентным, с неважным зрением. И в то же время он был человеком настойчивым, целеустремлённым, человеком твердых убеждений. У нас с ним были прекрасные отношения. Нам было интересно друг с другом, несмотря на то, что он был старше меня ровно в два раза. Мне очень нравилась его манера говорить: медленно и чётко. Он, в свою очередь, похвалил меня, сказав однажды, что я, по его мнению, говорю по-испански “como un abogado” (как адвокат). Я не отношу этот комплимент на свой счёт, а думаю, что это связано с тем, что я, вполне естественно, часто строил предложения на испанском языке в соответствии со стилистическими и фразеологическими традициями языка русского. Так что это комплимент нашему языку.
С Самуэлем связан один трагикомический эпизод. Дело в том, что внутри станции орудийной наводки, стоявшей под палящим солнцем, было очень жарко, так как там имелось принудительное воздушное охлаждение аппаратуры, но не было предусмотрено хотя бы вентиляторов для персонала, не говоря уже о кондиционерах. Поэтому, работая в станции, все всегда снимали рубашки. Когда это сделал Самуэль, ребята заметили у него на плече какой-то необычный шрам, даже не шрам, а что-то вроде заплатки, имевшей форму прямоугольника, довольно большого размера. Оказалось, что в молодости, работая в США, он сделал себе наколку в виде голой женщины, да ещё с неприличной надписью рядом с ней. Стоило это, по его рассказам, очень дёшево. Заработав денег и вернувшись на Кубу, Самуэль со временем решил жениться, но невеста согласилась за него выйти при одном условии: он должен избавиться от этого безобразия. Ему сделали очень болезненную и дорогую операцию, пересадив на место наколки кожу с бедра. Ребята, слушая эту печальную историю, сочувственно кивали. Но тут один наш солдат сказал, что надо было заплатить ещё немного и вытатуировать этой даме одежду или превратить рисунок вместе с надписью в какой-нибудь абстрактный орнамент, и что при этом он сохранил бы деньги – раз, не мучился бы во время и после операции – два, и невесту это устроило бы – три. На это совершенно растерявшийся Самуэль сказал: «¡Verdad!», что означало в данном случае «Батюшки, и правда!» После этого каждый раз, когда Самуэль видел этого нашего солдата, он говорил, что вечно эти русские что-нибудь придумают, и у него резко портилось настроение.
Боже мой, большинству моих кубинских друзей сейчас за восемьдесят, кому-то за девяносто, а двоим уже за сто! Мне трудно в это поверить. Я просто не могу осознать этого, так как для меня они навсегда остались такими молодыми, какими были в то далёкое время. По крайней мере, так бы хотелось надеяться, что все они живы, здоровы и благополучны и, может быть, иногда вспоминают моих товарищей, меня и нашу совместную работу в то непростое, но необыкновенно интересное и счастливое время.
Отношения с этими людьми, как и с другими кубинцами, были всегда очень тёплыми и отличались откровенностью и взаимным интересом. Кубинцы называли всех нас только «soviéticos». Да и мы, общаясь с местным населением вне части, представлялись так же. При этом ни кубинцы, ни мы, конечно, не вкладывали в это слово политического смысла. Просто они не различали нас по национальностям и не столько потому, что в батарее служили представители десятка разных народов нашей страны, и им трудно было разобраться, кто есть кто, сколько потому, что все мы были для них гражданами одной страны – Советского Союза, протянувшего Кубе руку помощи в этот сложный для молодого государства момент. Впрочем, представители населения самой Кубы отличаются друг от друга не только национальностями, но и расовой принадлежностью, и, тем не менее, все они считают себя единым народом – кубинцами.

С друзьями (стоят: второй слева – Хувентино Перес, самый правый – Леонидес Ороско)

Кубинцы иногда писали на дарившихся нам открытках: «Хорошему коммунисту такому-то…», несмотря на то, что большая часть наших ребят не были ни членами партии, ни даже комсомольцами. Но кубинцы считали всех нас, как представителей главной коммунистической страны планеты, коммунистами.
Несколько удивил меня практически всеобщий атеизм окружавших нас кубинцев, так как я был абсолютно уверен в существовании во всех странах Латинской Америки вековых католических традиций, привнесённых туда испанцами и португальцами. Вряд ли в первые послереволюционные годы у них были гонения на верующих, и им приходилось скрывать свою религиозность по тем же соображениям, по которым это делали многие наши граждане в течение семидесяти с лишним лет советской власти. Но, тем не менее, среди наших кубинцев только один солдат носил крестик и золотой образок на цепочке и не скрывал того, что он верующий. Товарищи его иногда над ним подтрунивали, но он только улыбался в ответ и не вступал в бесполезные споры.
Очень неожиданным оказалось также и отношение кубинцев к американцам. Я ни разу не слышал, чтобы кубинцы говорили об американцах со злостью, не говоря уже о ненависти. И это несмотря на то, что США сделали очень много для того, чтобы эта ненависть появилась. Кстати говоря, на Кубе, пожалуй, в единственной стране из тех, где сильны антиамериканские настроения, никогда не сжигали публично американский флаг. В отношении кубинцев к могущественному северному соседу не наблюдалось озлобленности, скорее это было какое-то высокомерно-насмешливо-легкомысленное отношение к недостойному противнику. Многие рядовые кубинцы, с которыми мы общались, не сомневались, что если начнется война с Соединёнными Штатами, то Куба одержит победу. Такая излишняя лёгкость в подходе к этому вопросу отражалась в карикатурах, публиковавшихся в кубинской прессе и издававшихся в виде плакатов и открыток. Довольно часто, например, при обзоре международных событий в кубинских газетах и журналах помещались в ряд портреты политических лидеров тех стран, о которых шла речь, и только изображения Кеннеди да ещё, пожалуй, Франко были представлены в этом ряду не фотографиями, а в виде отнюдь не дружеских шаржей. Последнее было весьма странно, так как Испания, несмотря на давление американцев, продолжала покупать кубинские товары и не по