Богданов Григорий. Куба – воплощение мечты, 1963-1965
(лайков: 5)
Загрузка...
НапечататьПредисловие Гаврилова Михаила С Григорием Васильевичем я познакомился весной 2017 года через Александра Семеновича Воропаева, его однополчанина. У нас завязалась переписка. Через некоторое время Григорий Васильевич прислал мне по почте (не электронной, а настоящей!) первое издание сборника воспоминаний "Операция "Анадырь". Как это было", 2000 год. Григорий Васильевич принимал непосредственное участие в создании этой книги, редактировал воспоминания солдат и офицеров, был ответственным редактором сборника. В первом издании опубликованы его подробные воспоминания, которые с каждой новой редакцией сборника становились всё короче, ибо в них было много неформальных, бытовых, комичных и драматичных зарисовок и ситуаций, не вписывающихся в официальный стиль сборника. Я пообещал, что опубликую всё, что Григорий Васильевич напишет о Карибском кризисе. И тогда он решил дополнить свои воспоминания. Поэтому данная публикация – воспоминания 2000 года, отредактированные и дополненные в 2017-2018 годах. Позже я неоднократно предлагал Григорию Васильевичу опубликовать написанное, но он неизменно отвечал, что текст еще дорабатывает и через некоторое время пришлет мне окончательную версию. К сожалению, дождаться этого я так и не смог. 18 мая 2021 года Григорий Васильевич Богданов умер от осложнений, вызванных коронавирусной инфекцией. По договоренности с близкими и друзьями автора я публикую данный материал в день рождения Григория Васильевича Богданова. Сегодня, 23 сентября 2021 года, ему было исполнилось 78 лет. Эти воспоминания я бы назвал повестью. Их объем – более четырех авторских листов. А сколько в этих строчках мудрости, житейского опыта, интересных историй и тонких наблюдений – не сосчитать. Вот только качество фотографий оставляет желать лучшего, так как все они отсканированы из сборника 2000 года. Пусть эта повесть станет одним из творческих наследий прекрасного человека, Григория Васильевича Богданова. Богданов Григорий Васильевич родился 23.09.43 г. в Тбилиси. Учился в авиационном техникуме, работал на 31-м авиазаводе формовщиком в литейном цехе. В 1961 г. переехал на жительство в Ленинград, где также работал в литейном цехе завода п/я 604. С 1962 по 1965 служил в авиации и в ракетных войсках (из них два – на Кубе). В 1970 г. окончил Ленгосуниверситет по специальности филолог-романист, преподавал там же испанский язык. С 1971 по 1975 вновь работал на Кубе по контрактам Минэнерго СССР. В 1975 г. переехал в Москву, учился в аспирантуре Института Латинской Америки АН СССР, работал в университете Дружбы народов. С 1978 по 1981 г. находился в загранкомандировке в Анголе в качестве переводчика португальского языка по контрактам Госплана СССР. С 1981 г. работал редактором в различных книжно-журнальных редакциях издательств "Наука", "Правда", "Мир". Перевел на испанский и португальский языки несколько книг: на испанский – пособия по ремонту котельного и турбинного оборудования, а также по устройству, монтажу и обслуживанию релейного оборудования подстанций ЛЭП-220 В, а на португальский – "Гибель Фаэны" А.Казанцева, "Письмо к учёному соседу" А.Чехова, "Песню о буревестнике" М.Горького, три сказки Пушкина: "Сказку о попе и о работнике его Балде", "Сказку о рыбаке и рыбке" и "Сказку о золотом петушке", а также "Конька-Горбунка" Ершова. (За годы работы над сказками Пушкина, а затем и "Конька-Горбунка", окончательно убедился в том, что его автором был никакой не Ершов, а сам Пушкин. В этом я полностью солидарен со многими пушкиноведами, отстаивающими данную позицию. Но в этих "Воспоминаниях", увы, не место дискутировать на эту тему…) В 2014 году издал на русском языке в виде книги большое многолетнее исследование "Португало-бразильский юмор и фольклор" – сборник пословиц и поговорок, анекдотов, народных примет и разных шуток-прибауток… Книга получила добрые отзывы от многочисленных читателей – спасибо всем!.. В 1999-2000 гг. отредактировал и подготовил к публикации несколько рукописей воинов-интернационалистов – участников Карибского кризиса для первого издания книги "Стратегическая операция "Анадырь". Как это было". Активно работал в обществах СССР – Куба и СССР – Ангола, избирался членом Правления. В настоящее время участвует во всех мероприятиях Общества дружбы с Кубой (ОДК). Член МООВВИК. Прежде, чем представить читателям свои воспоминания о службе на Кубе, я благодарю старших товарищей – офицеров, генералов, адмиралов, – кто в своих мемуарах подробно описал, как планировалась и осуществлялась эта уникальная, никем не превзойденная операция "Анадырь". Их труд во многом облегчил задачу всех других мемуаристов, особенно рядовых и сержантов, поскольку нам недоступны были сведения о частях и их количестве, о наличии всех видов вооружения и других данных о Группе советских войск на Кубе (ГСВК), к тому же само кодовое название "Операция "Анадырь" было рассекречено не так давно, а многие участники Карибского кризиса 1962–63 гг. до сих пор его и не знают, хотя наравне со всеми рисковали своими жизнями, пережили огромные трудности, с честью выполнили воинский долг и возвратились на Родину. Одним довелось прослужить на Кубе 2–3 месяца, или полгода, а другим пришлось выполнять свой долг и полтора, и два, а некоторым и три года. Очень многие солдаты и сержанты, наверное, подавляющее большинство, несли службу на боевых дежурствах, в окопах и в ангарах, за высоким забором с колючей проволокой, за пультами и на других боевых позициях, редко бывая вне расположения частей и подразделений на так называемых групповых экскурсиях в город. Другим же, по роду своей службы или по стечению обстоятельств, довелось узнать Кубу шире и глубже, много ездить и общаться с кубинцами, накопить массу впечатлений. Мне, в частности, повезло: сбылась мечта моей юности – прослужил на Кубе почти два года, самоучкой овладевал испанским, обучал кубинских воинов, а последние десять месяцев служил переводчиком в редакции газеты Группы войск "Информационный бюллетень". Впечатлений осталось на несколько жизней и книг, но здесь – о самых первых и неизгладимых, о нашей службе в те далекие годы. Забегая несколько вперед, следует сказать, что после мирного разрешения напряженнейшего ядерного противостояния в октябре 1962 года между СССР и США, когда была предотвращена вооруженная интервенция на Кубу, Советский Союз и Куба продолжили курс на укрепление обороноспособности молодой Республики и на создание мощной регулярной армии. После того, как наши РСД Р-12 с ядерными головными частями, а также бомбардировщики ИЛ-28 и другое вооружение были вывезены обратно в СССР, на Кубе, в качестве основных видов вооружения оборонительного характера в числе других были оставлены с нашим личным составом истребители МиГ-17, МиГ-19 и МиГ-21, фронтовые крылатые ракеты (ФКР-1), зенитные управляемые ракетные системы ПВО (ЗУРСы), системы связи и радиолокации, артиллерийские, зенитные, танковые, морские сторожевые подразделения, а также отдельная мотострелковая бригада и отдельный мотострелковый батальон (ОМСБ). В целом, Группа советских войск на Кубе составила примерно 40-43 тысячи человек. Продолжалось строительство Революционных Вооруженных Сил (РВС) Кубы на новой, регулярной основе, с переходом от добровольческого принципа формирования частей на обязательную срочную воинскую службу. Предстояло обучить десятки тысяч молодых людей, подчас с 5–6 классным образованием. Задача трудная, но вполне осуществимая, что и было подтверждено в течение небывало короткого исторического отрезка времени. Именно во исполнение Соглашения "О помощи в деле повышения технического оснащения Революционных Вооруженных Сил и усиления обороноспособности Кубы", подписанного в мае 1963 года во время пребывания Фиделя Кастро в Москве, в различных учебных и боевых частях ВС СССР начался отбор и формирование новых групп специалистов из числа отличников учебно-боевой и политической подготовки для командирования на Кубу – передавать свой опыт и знания, обучать молодых кубинских воинов. Ядерный кризис миновал, но внутренняя контрреволюция при поддержке внешних врагов неокрепшей Республики не оставляла агрессивных планов свержения революционного правительства и физического устранения его лидеров. Поэтому весь 1963 и первая половина 1964 года явились для Кубы в военно-политическом плане очень трудными и прошли в напряженной борьбе против внутренних врагов, против диверсий и саботажа, за становление надежных РВС. О том, как мне и другим воинам, прибывшим в 1962-63 годах, довелось служить на Кубе, крепить боевую дружбу и воинскую солидарность, обучать кубинскую молодежь премудростям обслуживания сложной военной техники, о духе интернационализма и романтике периода революционных преобразований на далёком, но ставшем родным острове Куба – стране героического народа, я постараюсь рассказать в своих воспоминаниях. О победе революции на Кубе в январе 1959 года мы узнали из газет и радио. Они сообщали, что Повстанческая армия во главе с Фиделем Кастро, его братом Раулем и соратниками Камило Сьенфуэгосом, Эрнесто Че Геварой, Хуаном Альмейдой и другими взяла города Сантьяго-де-Куба, Санта-Клару и Гавану, а диктатор Батиста бежал с острова (прихватив с собой всю казну). Очень модным в Союзе тогда стало слово "барбудос" – бородачи, – а романтическая молодежь отпускала бороды и мечтала поехать на Кубу – помогать Фиделю строить новую жизнь. Мы с другом Валерием Майсурадзе тоже мечтали об этом, но было нам всего по шестнадцать лет и мы учились в авиационном техникуме – кто бы нас взял тогда и в каком качестве? Неожиданно для нас, где-то в мае 1959 года, наш Авиационный техникум (филиал МАИ) переименовали в Машиностроительный и отдали другому министерству, а специальность "самолётостроение" поменяли на "обработка металлов резанием". "Режьте сами свой металл," – решил я про себя, оставил техникум и пошёл работать и в 9-й класс школы рабочей молодежи. За мной ушли ещё человек десять и продолжили учёбу кто где… А родителей пришлось огорчить – они так радовались и гордились тем, что их сын студент. Когда я объяснил им свое решение, отец сказал: "Раз сам решил – действуй. Голова есть, руки-ноги есть, смекалка не подводит и слава богу. И вперёд, когда-то надо начинать, а тебе уже пятнадцать…" А мама добавила: "Сынок, будет трудно, мы поможем… И помни – друзей выбирай лучше себя…". И мечту свою я не оставил… Уже в апреле 1961 года, когда весь мир узнал о победе кубинцев на Плайя-Хирон, я работал формовщиком в литейке Тбилисского авиазавода п/я 51, и мы вдвоем с моим другом Нодаром Давид-заде зашли в заводской комитет комсомола и предложили создать молодежную бригаду имени Фиделя Кастро и направить ее на Кубу на любую работу – на стройку, на завод или на рубку сахарного тростника – все равно. Идею нашу оценили, но сказали, что, мол, молоды вы еще (впоследствии, я точно знаю, с нашего завода, с других предприятий Союза, на Кубу посылали комсомольско-молодежные бригады – таков был тогда настрой и энтузиазм, бескорыстие и самоотверженность молодежи). В июне 1961-го сдал все экзамены, получил аттестат зрелости и в июле стал поступать на истфилфак Тбилисского пединститута – все экзамены сдал на "хорошо" и "отлично", а по грузинскому вдруг мне поставили "неуд", хотя я классно написал изложение по Важа Пшавеле и успел исправить ошибки соседу – Анатолию Лугадзе, приехавшему из Ростова. Он был зачислен, а Богданов – нет… "Так мне и надо!... Русским надо жить в России…" – подумал я про себя, и осенью, с благословения родителей, переехал сначала в Москву, где на всех заводах требовались формовщики-литейщики, но без прописки нигде не брали, а затем в славный город Ленинград, который и тогда все называли Питер. Прописали меня в Ленобласти, а работал я в литейке завода п/я 604 формовщиком, но теперь на чугуне, оттуда же был призван в армию. Еще в мае 62-го, проходя допризывную комиссию, попросил майора, замвоенкома, записать меня добровольцем на Кубу. Он усмехнулся и сказал, что сам бы поехал туда, но вряд ли это понадобится, а если и потребуется, то найдут кого послать… В сентябре 62-го пришла повестка и я стал проходить медкомиссию, после которой подполковник медслужбы и её председатель меня ошарашил: "Тебе повезло, парень, даём тебе отсрочку на год." "За что, почему?" "Тебе, парень, в санаторий надо, а не в армию. У тебя давление 50 на 40, как у дистрофиков. Головокружения бывают? Идёт кровь из носу?" "Бывает и то, и другое… Я же на чугуне в литейке работаю. На станках "Циммерман" (1909 года выпуска!) в бригаде "комунестичевокуда"… Формуем и отливаем коленвалы – по сто штук каждый день, говорили или шутили, мол, для подлодок. Столько нашлёпали, что и на трактора останется… Призывайте меня прям сейчас… Только не в танковые войска и не на подлодку…" "Ладно, Богданов, направим тебя в авиацию…" – ответил он к моей великой радости. И уже в октябре месяце меня призвали на срочную службу. Привезли на сборный пункт в город Пушкин, а оттуда – на Балтику, в Калининградский ШМАС (Школу младших авиационных специалистов). В первый же день повели всех в баню, да не просто в баню, а в настоящую санобработку – стригли наголо всех подряд, заставили брить подмышки и волосья в промежности, да ещё и посыпать дустом или каким-то другим порошком. Мыло выдали вонючее, почти как дегтярное, благо, оно хорошо смывалось. Одежду нашу гражданскую всю забрали и приказали положить в индивидуальные мешочки и надписать свою фамилию, сказали, что после стирки и глажки всё сложат в каптёрке и кто захочет, может забрать и отправить родителям. Никто не стал этим заморачиваться – все знали, что шли в армию и надевали старые одежды – на выброс… Купались долго, смывали дорожную пыль и пот и ждали команды на выход. Вот тут-то и началось настоящее веселье: старшина Крохин, человек, видать, с огромным чувством юмора, стал выдавать со своими помощниками сержантами новое бельё, гимнастёрки, брюки, портянки и сапоги. Самому здоровому и мощному латышу Яну Шмиту, как мы потом узнали, трактористу, призванному с целины, выдал обмундирование маленького, наверное, 46-го размера на его-то богатырскую фигуру, а коротышке и худышке Вите Зингеру из Подмосковья, весь комплект 54-го размера и сапоги, похоже, 43-го размера. Вот где мы оценили по достоинству юмор нашего старшины, когда увидели эту пару рядышком – Ян стоял в кальсонах, поскольку не смог натянуть штаны, и в распоровшейся по швам гимнастёрке, а Зингер утонул в штанах и гимнастёрке, стоял в них как в мешке, а ноги крутились в сапогах так, что он даже шагу не мог сделать. Ни в каком кино такого не увидишь – хохотали до слёз, и сразу поняли, что служить нам будет легко и весело с таким замечательным старшиной. Наконец старшина и сержанты подобрали им более или менее подходящие размеры и стали учить нас правильно наматывать портянки: "Сразу же наматывайте правильно, иначе портянки собьются в сапоге и вы натрёте огромные мозоли, но до того – кровавые волдыри. Даже на обед ходить не сможете, а здесь никто вам в койку еду не подаст," – советовал старший сержант Богатько, замкомвзвода. Оказалось, что почти весь взвод наматывал правильно, люди были сельские и с детства знакомые с этой обувкой. Я тоже вспомнил, как меня когда-то отец учил этим секретам, когда мы ходили с ним на озеро Лиси на рыбалку, где по дороге были влажные и заболоченные места, – мне дед Григорий пошил тогда маленькие сапоги, но на вырост, и я в них ходил года два, пока нога не выросла. Прошли курс молодого бойца и в ноябре приняли присягу. Очень было торжественно, целовали край знамени, а приехавшие матери нескольких ребят прослезились… И полетели солдатские будни – строевая, изучение уставов, несение караулов в полку и на аэродроме, зубрёж предметов – устройство фюзеляжа, двигателя, топливной системы, щитков-закрылок, шасси и всего остального до последнего винтика, но самое главное, чему учили нас – "тщательно замеряйте зазор между ветошью и плоскостями, мол, чаще и больше всего пригодится в эскадрилье…" А перед Новым годом построили нас и повели повзводно в медсанчасть. Там все дружно разделись и каждому всадили под лопатку укол какой-то универсальной вакцины от пяти разных болезней, как нам объяснили (включая триппер, на всякий случай). Через день почти вся рота взвыла – спины покраснели, ноги подкашивались и поднялась температура до 40 градусов у некоторых. В нашем взводе только пятеро никак не отреагировали, словно никаких уколов нам не делали. Меня назначили старшим и приказали всем заболевшим ставить уксусные компрессы и каждый час проветривать казарму. Всем без исключения выдали по второму одеялу, а самым тяжелым, кто стонал или рычал, и третье, и разрешили укрываться шинелями и бушлатами. Через пару дней повели нас, выдержавших укольную атаку, в санчасть показать лопатки. Захожу в кабинет к начмедслужбы и докладываю, мол, курсант Богданов для проверки явился. "Это какой Богданов, из Гатчины?" "Так точно!" "А почему ты не явился сразу по прибытию в часть? Тебе ведь выдали направление из медкомиссии с соответствующим распоряжением – где оно?" "Вот, товарищ подполковник. Пожалуйста". "А какого чёрта ты заставляешь нас искать тебя по всем ротам? Вас же здесь больше тысячи!" "Товарищ подполковник, я приходил один раз – у вас толпа таких же солдат. Вы им выдавали какой-то рецепт для передачи старшине роты, а тот через пару дней находил повод и по вашему рецепту назначал им всем по два наряда вне очереди на кухню, ночью картошку чистить и мыть котлы…" "Так то же сачки и симулянты, их трудом лечить надо. Ладно, Богданов, назначаю тебе восстановительное лечение и усиленное питание – двойную порцию сливочного масла, белый хлеб, молоко каждый день, фруктов три раза в день в течение месяца. Старшина Крохин позаботится, я сам скажу ему. А к нам тебе являться через день на уколы – десять доз глюкозы в вену, и не вздумай сачкануть, теперь-то я сразу тебя найду. Герой-дистрофик… Будешь отмечаться в журнале у сержанта Кузьмина. Он же и уколы будет делать. Кузьмин, запомни этого курсанта и следи, чтобы все назначения были выполнены…" Забегая вперёд, скажу, что уже через неделю я стал чувствовать себя совсем по-другому – появился аппетит, стали щёки розоветь и вес прибавляться, прекратились головокружения и я впервые понял, что можно ведь ощущать себя лучше, чем до того, несмотря на то, что половину этого доппайка я всегда делил с ребятами… Родителей я не расстраивал и не писал о своём состоянии, но они сами, испытавшие военные годы и прочие невзгоды, прислали вдруг посылку всяких кавказских сладостей и написали, что это витамины для меня и моих друзей. Это была настоящая бомба – когда мы в каптёрке (так было положено по уставу) со старшиной Крохиным открыли ящик, то в нос ударил аромат другой какой-то страны – там лежали мандарины, апельсины, сушёные инжир и корольки, чурчхелы, орехи, козинаки и другая экзотика. Я спросил у старшины Крохина, можно ли собрать наше отделение в каптёрке. "Молодец, Богданов, конечно, зови, угости парней." "И вы угощайтесь, товарищ старшина." "Спасибо, только ты сначала расскажи, что это за диковинные плоды и как их есть? У нас такое не растёт, на базаре-то я видел такое, где кавказцы торгуют, но не покупал…" Когда после ужина я позвал ребят и стал их угощать, почти у всех глаза расширились от удивления, а заодно и у меня – как же так, в одной стране живём, а много чего не можем себе позволить… Ещё больше поразился я, когда смоляне Коля Иванов и Володя Коптилов спросили, указывая на апельсины и мандарины, мол, что это такое? Сразу признаюсь – посылку в 10 кило смели за пятнадцать минут! А когда все ушли в казарму, я подарил старшине Крохину фляжечку коньяка, которую отец предусмотрительно замаскировал под книжку стихов Некрасова – опытный был человек, три войны прошёл… Надо же было такому случиться, эта зима, обычно мягкая в Калининграде, в 1962-м году была самой морозной – до минус 13 градусов, и снежной, – и кроме учебных и служебных дел нам приходилось убирать сугробы снега на аэродроме. А накануне, между тем, сломалось отопление, и в этих старых трёхэтажных немецких кирпичных казармах длиною больше ста метров, построенных ещё в конце 19-го века, установилась температура около 8 днем, а ночью примерно 4-5 градусов. В других ротах ситуация была такой же. Опустели и плац, и стадион. Ремонтировали котельную и отопление почти полтора месяца, а ребята болели две недели, не меньше. Пришлось нам, оставшимся здоровыми, нести всю нагрузку на себе – через день на ремень, через два на кухню, которую я страшно не любил и всегда менялся с Володей Коптиловым, для которого после его деревенской кормёжки здесь был рай земной… Зато от усталости спали все как убитые, и подъём нам командовали не в шесть утра, а кто как проснётся. К завтраку. Не жизнь, а лафа!.. На этот период отменили политзанятия и ежедневные политинформации, а жаль – на них мы досматривали сны… Никто не унывал, однако, а развлекались как могли. Получше перезнакомились друг с другом, делились воспоминаниями о "гражданке", рассказывали о красотах и прелестях своей малой родины – ведь в этом призыве были парни из Прибалтики, Средней Азии, Украины, Белоруссии, из Закавказья – полный интернационал. У меня слева стояла койка эстонца Тийта Аарно, а справа – латыша Адольфа Лочмелиса. Однажды утром вскакиваю по команде: "Подъём! Выходи строиться!" Хвать с тумбочки очки, а они залеплены кусочками газеты. Я понял шутку, процарапал дырочки в очках и в строй, а сам смотрю, мол, кто же это так шутит? А справа стоят и хихикают Адольф и друг его Хофманис – довольные донельзя… Ладно, думаю, я вас, братцы, достану… Через пару дней иду дневалить. Ночью забрал их сапоги и в Ленинской комнате вырвал пару старых газет из подшивки и комочками запихал им в носки сапог. Утром по команде "Подъём!" сунули они свои ноги в сапоги, а те не влезают до конца. Вставили они их до щиколоток, а портянки снаружи болтаются. Так они и побежали в строй, спотыкаясь и волоча полуобутые сапоги – вся рота упала от хохота, а старшина, тоже смеясь, вдобавок объявил им по два наряда вне очереди за опоздание в строй и за нарушение формы одежды. Но мы не ссорились, а постепенно притирались и привыкали друг к другу, хотя в казарме и в курилке собирались земляческими кучками – латыши с латышами, узбеки с узбеками, эстонцы с эстонцами и т.д., но всегда тесно с ними были русские: ещё бы – мы ведь помогали им правильно говорить по-русски, объясняли трудные и непонятные места в уставах или учебных пособиях по устройству двигателя или фюзеляжа, бывало, разнимали их в драках, которые хоть и редко, но случались в первые дни – повздорили два таджика с узбеками, и на кулачки. Еле их растащили, держим за руки, а что они кричат на своих языках – не понимаем, но чувствуем, суровая у них разборка, и слова какие-то угрожающие, то ли "секим", то ли "сектым", и после таких слов снова ринулись друг на друга. Но мы их не отпускали, и когда они выбрали весь грубый словарь на своих языках, перешли на русский матерный, а затем на непонятные нам оскорбления: "Ты грязный свинья, хахол настоящий!.." "А ты, а ты, свинья, хуже хахла!.." И снова в драку. Еле остановили их, пока Коля Иванов, смоляк, не вылил на них ведро воды… Однако, очень трудно многим из них давалась учёба, и через два-три месяца самых отстающих переводили в караульную роту или в аэродромную команду. После принятия присяги все мы готовились к первым увольнениям в город. Старались не нарушать устав и хорошо изучать матчасть. Наконец, помкомвзвода сержант Ягофаров объявил на построении, что десять человек из взвода могут готовиться к воскресному увольнению, но фамилий не назвал, мол, готовьтесь все… Накануне увольнения он зачитал список из пяти человек, куда попал и я. В воскресенье утром все начистились, подшили свежие воротнички, надраили пуговицы и стоим в строю – слушаем последние наставления старшины Крохина. Он строго нас осмотрел и дал команду "Кру-угом!" У одного обнаружил нечистый задник сапога, заставил почистить и предупредил, чтобы впредь сапоги блестели со всех сторон, иначе увольнение будет отменено. Тут входит в коридор замполит Мифлет и спрашивает: "Кто из вас любит классическую музыку?" Четверо сделали шаг вперёд, и я в их числе. "Вот и отлично! Думаю, справитесь. Поедемте." Сели мы в полуторку, в кузов, а он в кабину, естественно, и поехали, а меж собой рассуждаем, мол, наверное, поедем в филармонию или в Дом офицеров, но почему в грузовике?.. Минут через пять подъезжаем к старинному дому, ещё довоенной постройки, наверное, до Первой мировой, спрыгиваем на тротуар, и видим перед собой пианино. "Ребята, ваша задача поднять этот инструмент на четвёртый этаж. Это не приказ, а просьба. Можете отказаться – никто вас не принуждает…" Почесали мы репу, каждый свою, сняли шинели и взялись за все удобные точки для подъёма. Втащить пианино на площадку первого этажа не составило труда, а вот по узеньким лестницам, где и без пианино, просто с сумками, двоим трудно было разойтись, мы и не представляли, как будем пробираться. Однако, попёрли… Два часа пыхтели, изворачивались, мечтали уронить это пианино вниз, так ведь некуда было – настолько старинные немецкие дома экономно были построены, без щелей и даже малого пространства для доставки мебели, чёрт бы их побрал!... Ни в какой театр уже не хотелось. Пошли мы в парк, взяли по дороге бутылку "Столичной", назло хитрому Мифлету, буханку чёрного и полкило "Докторской", и присели на скамеечке под каким-то деревом. "Слушайте, а он хоть сказал "спасибо" или нет?" – пытались мы вспомнить. "Какое это имеет значение теперь, любители классической музыки…" Потом мы пошли в кино, поели мороженого по три порции, и благополучно вернулись в казарму. До встречи с "классической музыкой" мы собирались пойти в парк, где были несколько входов в какие-то гроты и туннели и в которых мы собирались искать знаменитую янтарную комнату из Екатерининского дворца, вывезенную фашистами тайком и якобы упрятанную где-то здесь, в бывшем Кёнигсберге. В одно из следующих увольнений мы, трое питерцев, купили в хозяйственном магазине четыре мотка бельевой верёвки и пошли в парк. По дороге встретили троих солдат из соседней как оказалось части, которые нас остановили: "Куда вы, земляки? Искать в катакомбах янтарную комнату? Пустое дело. Мы четыре воскресенья ходили туда, а потом встретили одного ветерана и он нас просветил, мол, эту комнату здесь ищут все молодые солдаты каждого нового призыва, но ничего не находят. Всё это мифы, легенды о янтарной комнате, а если она где-то и спрятана, то только не здесь. Может, лет через двадцать-тридцать, когда будут подняты и изучены все архивы о вывезенных из Союза ценностях, тогда мы и узнаем правду…" И мы пошли бродить по городу, фотографировались у развалин бывшей кирхи, университета, где трудился знаменитый философ Иммануил Кант, а потом решили пойти в кино. По дороге удивили и осчастливили какую-то тётечку – подарили ей все мотки бельевой верёвки… Не помню, какой смотрели фильм, но в киножурнале "Новости дня" был сюжет о Кубе с фрагментами выступления Фиделя Кастро. Все зрители как-то в одном порыве зааплодировали после его речи со знаменитым "Патриа о муэрте, Венсеремос!.." В принципе, благодаря политинформациям мы были в курсе всех событий в мире, особенно на Кубе, где совсем недавно разрешился Октябрьский ракетный кризис. И я не оставил свою мечту, а сразу же после принятия присяги сел и написал письмо министру обороны, мол, я такой-то такой-то, комсомолец, отличник учёбы и т.п., прошу направить меня для продолжения службы на Кубу в любом качестве… На ответ и не надеялся. Рассказал об этом лишь Толе Самойлову, тоже гатчинцу и моему командиру отделения. Подружились мы с ним на почве любви к путешествиям, мечтали объездить весь Союз. Даже написали письмо в военно-политическое училище Владивостока, мол, хотим учиться у вас, мечтаем стать офицерами и т.п. А сами планировали сдать первый экзамен, а остальные завалить и вернуться назад в Калининград – зато проехать по всей стране с запада на восток и обратно… Через две недели получили ответ, мол, хорошо вас понимаем, но зачем вам ехать так далеко, если совсем рядом, во Львове, есть такое же училище… Помню, ещё где-то в феврале-марте 63-го мы проходили практические занятия в ангарах и на аэродроме, где разбирали на части несколько фронтовых бомбардировщиков Ил-28, вывезенных с Кубы. Эта работа почему-то считалась секретной, да мы и между собой на эту тему не разговаривали. Правда, тайком некоторые мастеровитые парни вырезали плексигласовые стёкла с кабин и выпиливали, вытачивали из них и самолетики, и кораблики, и даже танки с пушками и отправляли в подарок своим родным и друзьям. Вдруг в ангар вбегает запыхавшийся замполит старлей Мифлет и кричит: "Курсант Богданов! Срочно к полковнику Воловичу!" Я стремглав, в промасленном комбинезоне, помчался в штабной корпус, недоумевая, зачем я, рядовой курсант-первогодок, вдруг понадобился высокому начальству, зампострою полковнику Воловичу? Неужели кто-то заложил нас, что мы с Мэлисом намедни бегали в самоволку на танцы?.. Вбегаю в кабинет, а он там ходит нервно и как напустится на меня: "Какого фуя, курсант, ты устав нарушаешь? А мне комроты Жариков сказал, что ты отличник?!.." "Я ничего не нарушаю, товарищ полковник." "А кто письмо министру обороны отправил, минуя нас, твоих командиров?" "Так я же на самом деле хочу добровольцем поехать на Кубу. Там уже с лета прошлого года много наших служат." "Ты мне мозги не застирывай! Сам должен понимать, какие там наши "добровольцы" служат. Родина знает, кого, когда и куда послать… Иди, и учись хорошо…" А уже в конце апреля, как гром среди ясного неба, сообщение ТАСС и Советского правительства об официальном дружественном визите команданте Фиделя Кастро в СССР. Помню, весь народ ликовал и радовался приезду легендарного "барбудо". Он провёл в поездках по стране целых сорок дней! И везде рядом с ним был его личный переводчик Леонов Николай Сергеевич, который и на Кубе был рядом с Фиделем, когда туда приезжали наши руководители – А.И. Микоян, А.Н. Косыгин и другие министры (по жизни я несколько раз встречался с Леоновым и поражался его глубокому интеллекту и объёму знаний не только о Кубе, но и о других странах Латинской Америки, в частности, Мексики, Чили, и его блестящему испанскому языку, который многие профессионалы мечтали знать хотя бы на четверть так же, как и он). Во всех городах Фиделя встречали с цветами и транспарантами, искренними улыбками и громкими криками: "Фидель! Фидель!" Да иначе и быть не могло – весь Советский Союз восторгался победами маленькой Кубы в высадке проамериканских контрреволюционных банд в заливе Кочинос ("свиней"), в горах Эскамбрая, в долинах Пинар-дель-Рио, в провинциях Матансас и Камагуэй, о которых писали наши газеты и сообщали радио- и теленовости. И вот Фидель в Союзе, и мы все понимали, что он не на прогулку приехал, а решать серьёзные вопросы по поставкам вооружения и направлении специалистов и техников для обучения кубинских воинов. И я воспрянул духом: "А вдруг сбудется?!"… …Наши солдатские сутки были до предела заполнены учёбой, практикой, строевой подготовкой к предстоящему параду в День Победы, физподготовкой, учебными стрельбами и массой тех занятий, что делали из гражданских ребят военных специалистов. С благодарностью вспоминаю своего первого командира, старшего лейтенанта Лапшина Владимира Васильевича, которого я потом разыскал через двадцать лет и мы долгое время были дружны семьями, старшину Крохина, участника ВОВ, замкомвзвода Богатько, командира роты майора Жарикова, тоже участника войны, сержанта Мэлиса Ягофарова (я однажды спросил, Мэлис, это татарское имя? Нет, составное – Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, и я сказал, что в техникуме со мной учился Мэлс Гоксадзе…), старшину-сверхсрочника Владимира Сироткина, проводившего у нас практические занятия на МиГах. Кроме основных занятий мы несли караульную службу и внутренние наряды – всё как положено. По окончании ШМАСа сдавали экзамены и даже отрабатывали взлет и посадку на настоящих тренажерных МиГах – пожалуй, самое захватывающее впечатление оставили о себе эти тренировочные "полёты в небо" без отрыва от земли, когда держишь в руках штурвал, а самолёт ревёт, дрожит и вот-вот взлетит... Да куда он там взлетит, когда на нём нет хвостовой части, а только турбина торчит, а вместо колёс – огромные крепёжные башмаки и толщенные тросы. Но это всё сзади и ты этого не видишь, а смотришь вперёд через стёкла кабины и воображаешь себя настоящим лётчиком-истребителем… Кто-то из курсантов сфотографировал меня в кабине, но тот редкий снимок, увы, не сохранился. Наступило лето 63-го, и весь полк, группами, стал постепенно разъезжаться по местам боевой службы. Кто хорошо учился, посылали в полки в ГДР, Чехословакию, Польшу, Венгрию, или оставляли у нас – в Прибалтике, в Закавказье, в Московском округе и т.п., а ленивых да нерадивых – в Кзыл-Арват, в Кушку или в северные районы – в Союзе много таких мест, где служба никогда мёдом не казалась… Большая часть курсантов была уже распределена и отправлена, а ожидающие своего распределения работали у старшины Сироткина в ангаре – он учил нас проводить регламентные и профилактические работы на двигателе, снимать и быстро ставить колёса и всё прочее. Тут он спросил неожиданно: "Ты и вправду хочешь поехать добровольцем на Кубу?" "Я серьёзно и давно мечтаю об этом." "Жаль, что сейчас в отпуске капитан с этого ИЛа, он бы много тебе рассказал, какие там "добровольцы" служат… Там наших уже больше сорока тысяч. Опоздал ты, "первый доброволец" Богданов…" "Ничего, товарищ старшина, я ещё успею… Там, рассказывали, много наших МиГов:.. и 17-х, и 19-х, и даже 21-х…" "Если повезёт, буду рад за тебя. Ты справишься. Давай примем за твоё решение по грамульке спирта. Технический пробовал?" "Нет пока. Чачу пил 70-градусную, а спирт пить не довелось…" "Капитан с этого ИЛ-28-го говорил – там этого спирта из тростника в любом хозяйственном магазине или в аптеке – навалом! И недорого, для снятия стресса… Ну, парень, за тебя!.. Ты, я смотрю, мужик упорный. А не повезёт – не унывай и не отчаивайся! Будем здоровы!.. Тебя ведь на самом деле могут и не послать – мне говорил твой старшина Крохин, что тебя на губу сажали за мордобой. А потом заменили на два наряда вне очереди. Кого ты там поколотил?" "Да одного жирного сачка и стукача – работать не хотел, мол, я мастер спорта, а вы все быдло…" "Так он ведь мог тебе надавать…" "Не мог – он трус. Он-то мастер по лыжам, а у меня разряд по боксу, вот я и послал его в нокдаун, а он вместо ответного удара пошёл стучать на меня командиру роты. Ну майор Жариков сгоряча и приказал старшине отправить меня на трое суток, ЧП ведь, а когда разобрались, пришли и вернули в казарму, но для всех ребят из роты – я был прав. Скажите, товарищ старшина, а что там наши ИЛы делали, если даже здесь сейчас работа на их демонтаже засекречена?" "Говорили, что они, как и наши ракеты Р-12, были оснащены ядерными боеголовками, что по условиям договорённости они должны быть вывезены с Кубы и демонтированы, но ты об этом помалкивай, Богданов…" …Уже и сентябрь наступил, а мы всё в караулы ходим – то на пост №1, у знамени полка, где даже ночью не вздремнёшь, то на аэродроме стоим на всех ветрах, иной раз и в самоволку на танцы-шманцы сбегаем, и почти все курсанты уже разъехались. Сосед мой уже и письмо написал мне из Венгрии, рассказал, как их гоняет и издевается бывший тихоня по прозвищу "девочка", которого назначили ефрейтором, а потом младшим сержантом, командиром отделения… И вдруг однажды, собрали нас, 12 человек из разных рот, и стали готовить к отъезду. В группе были Володя Чередниченко, которого я звал уважительно – Савельич, ставший для меня одним из самых близких друзей, и мы дружили семьями, несмотря на то, что он жил в Питере, а я потом переехал в Москву; Боря Михайловский, Коля Сергеев, Кирилл Моисеев и другие, призывавшиеся, в основном, из Ленинграда и области, и сейчас, к нашей радости, нас снова направляли в Ленинград. Когда мы приехали в город Пушкин, оказалось, что это не конечная точка нашего распределения: здесь формировался воинский эшелон из самых разных специалистов – авиаторов, ракетчиков, артиллеристов, радистов, зенитчиков, пехотинцев, танкистов, телеграфистов и др., собранных из многих военных округов. Всех нас разбили по командам, переодели в гражданское, выдали посадочные талоны "Турист № ..." на т/х "Грузия" и в начале сентября мы ушли в неизвестность. Ни один офицер не знал конечной точки следования, а если и знал, то не говорил. Сходились во мнении, что это может быть Индонезия, Вьетнам, Куба, Алжир или какая-то другая страна... На "Грузии" нас было почти полторы тысячи бойцов. Первый день был самым радостным – гуляли по палубам, знакомились с кораблем, объедались в ресторане (после солдатского-то рациона), однако на второй день всем было запрещено выходить в светлое время суток на верхние палубы. Каюты наши, солдатские, на 10–12 коек, находились в самом низу, ниже ватерлинии, и шли мы в духоте и тесноте, дышать было труднее, чем в казарме, и поэтому вечером, когда нас выпустили подышать на полчаса, не могли нарадоваться этому счастью. Наутро, так случилось, я познакомился со вторым помощником капитана, опытным "морским волком" Константином Николаевичем Рухадзе, сказал, что я тбилисец и, в разговоре, предложил ему идею: создать пару бригад из наших солдат для выполнения всяких палубных работ. Он согласовал этот вопрос с полковником, начальником эшелона, и через день сформировали две команды по 12 человек, переодели в морские робы и определили фронт работ – скоблить ржавчину, драить палубу, красить, чистить и т. п., благодаря чему мы весь морской переход работали наверху с утра до вечера, с перерывом на обед. Но даже Рухадзе не раскрыл нам секрета, куда мы идем. Только девушки из ресторана всё вздыхали да охали: "Бедненькие вы наши солдатики, куда же везут-то вас? В какую-нибудь мясорубку, на Кубу, наверное..." Но мы держались браво и весело отвечали: "Чем дальше, тем лучше, хоть в Америку – мир посмотрим и себя покажем. Пусть узнают, что такое русский солдат". В ясный погожий день проходили мимо берегов Швеции и Дании, где прекрасно смотрелся замок Эльсинор, увековеченный Шекспиром, но в Северном море вдруг налетел резкий шквал, заштормило и теплоход стало раскачивать и бросать, как маленькую лодчонку. Больше половины состава эшелона свалились в жутком состоянии, все нижние коридоры и каюты были загажены до невозможности – хотелось достать противогазы, но приходилось без них, посменно, ходить со швабрами и ведрами убирать, поддерживать порядок, ухаживать за ослабевшими и заболевшими. На верхних палубах работы были приостановлены из-за шторма, но пару раз нам с Савельичем и с Кириллом разрешили подняться на мостик, и мы с замиранием сердца смотрели, как огромные, с десятиэтажный дом, волны обрушивались на судно. Казалось, что какая-то одна многотонная масса рухнет вдруг сверху и разломит корабль надвое. Зато когда мы спускались на нижнюю палубу, сердце успокаивалось – здесь волны казались бессильными, разбиваясь беспомощно вдрызг о стальные борта. Этот разгул стихии продолжался дня три. Мы почти не продвигались вперед, дрейфовали, стараясь держаться поперек волн. Съедали в ресторане по две-три порции "за себя и за того парня", а время коротали в кают-компании: кто мог, играли в шахматы, шашки, домино. Виктор Райтаровский, наш новый друг, играл на аккордеоне, на гитаре, и мы распевали разные студенческие и солдатские песни. На какой-то старый мотив и я написал новые слова: "Мы живём почти что в трюме, мы живём на дне в подвале. Волны наверху угрюмы, а за переборкой Валя… Десять суток наш корабль идёт, ночью смотрим мирные сны… До ворот Нью-Йорка наш полк дойдёт, а там и конец войны…" и мы их горланили под гитару. Как нам сказали моряки, в своём пике шторм достигал девяти баллов. Потом все стихло, море успокоилось, выглянуло солнце, люди стали поправляться, и мы пошли полным ходом к Ла-Маншу, через Па-де-Кале. Пройдя Ла-Манш, всему составу объявили: "Идем на Кубу!" У меня при этом всё внутри возликовало – не может быть! Выходит, сбывается юношеская мечта!.. Нам прочитали лекцию о Кубе, в судовой библиотеке Виктор обнаружил небольшой русско-испанский словарь, и в свободное от палубных работ время мы учили слова, пытались составлять фразы, хотя без учебника это было крайне сложно. Худо-бедно, заучили мы несколько десятков слов: "compañero" (товарищ), "obrero" (рабочий), "servicio militar" (военная служба), "combatiente" (боец, воин) и т. п., удивились, что "девушка" по-испански – "muchacha", что "tabaco" означает не только "табак", но и "сигара", что "mayor comandante" – "главнокомандующий" и ряд других полезных слов, пригодившихся нам во время службы на Кубе… В зоне Бискайского залива снова началась качка – продольная и поперечная, и снова начались мучения людей, подверженных морской болезни, продолжавшиеся еще несколько дней (к счастью, в нашей каюте из двенадцати бойцов страдал только один). Зато в открытом океане все шло прекрасно – мы даже купались в бассейне и играли в волейбол. Вода в океане была прозрачной, просматривались косяки рыб, а прежде невиданные летучие рыбки залетали на палубу. Ярко светило солнце, работалось легко и с удовольствием. В районе Багамских островов судно стали облётывать американские самолеты, по нескольку раз в день и на низкой высоте. Снова всем, кроме рабочих бригад, запретили выходить днем на палубу. Однажды в полдень, когда мы красили на носу внутренние борта, увидели, что прямо на нас несется стремительно американский крейсер. Оставалось совсем немного до столкновения, как вдруг крейсер резко изменил курс и ушёл влево, подняв волну. Какой-то их матрос погрозил нам с палубы кулаком, а мы в ответ показали им многозначительный жест – согнутую в локте правую руку с левой рукой на изгибе, да ещё помахивали кулаками по кругу… Это была явная провокация, иными словами – психическая атака. Но крейсер не просто испугался столкновения – впереди по ходу мы неожиданно увидели поднимающийся перископ и часть рубки. "Смотрите, мужики! – закричал я, – наша подлодка!.." А через пятнадцать лет, я тогда работал в Анголе, в гостях у Славы Лашкула, нашего корреспондента "Известий" по Западной Африке, познакомился с капитан-лейтенантом с подводной лодки, которая вместе с вертолётоносцем "Минск" и ещё с парой других боевых кораблей, стояла на рейде в акватории Луанды, куда они прибыли с дружеским визитом. После двух-трёх тостов за наш славный Военно-морской флот мы подружились, и я рассказал ему о нашем давнем морском переходе на Кубу и упомянул эту значащую встречу-столкновение. "Не может быть, Гриша, это же невероятно! В тот день, а я тогда ещё проходил срочную службу вахтенным старшиной, прекрасно помню, что стоял на вахте в рубке и получил команду от командира: "Всплыть и обозначить рубку!" Когда мы всплывали, я сразу же увидел в перископ название "Грузия" и летящий навстречу американский крейсер, который мы пасли на всякий случай. Оказалось, не зря… Но встретиться здесь с тобой! Это же фантастика! Никто не поверит! Это же один случай на тысячу! Друзья, – призвал он к вниманию остальных гостей, – послушайте! Мы с Григорием встретились впервые пятнадцать лет назад в Атлантике!.." И он вкратце рассказал нашу историю. Единодушное мнение было поднять тост за славных защитников Родины во всех землях, морях и океанах. "А в воскресенье у нас день открытых дверей для всех гражданских лиц. Приходите в порт, там будет дежурить катер. Приходите вместе с детьми – они всегда с удовольствием приходят к нам…" Мы пришли в порт в назначенное время, и он поводил нас по всей лодке, показав даже рубку и перископ, через окуляры которого я пытался что-то увидеть, но мешали очки, а без очков всё было мутным вокруг. Ладно, думаю, это не для меня… Потом мы обменялись адресами, но на встречу не надеялись – я в Москве, а он на базе под Мурманском, да и кто пустил бы меня на военно-морскую базу?.. На восемнадцатый день пути мы, наконец, подошли к Гаване, немного постояли на рейде, а потом пошли дальше, в порт разгрузки Мариель. Пекло солнце, на пирсе было много кубинцев – впервые в жизни мы увидели такое количество негров и мулатов сразу в одном месте. Они дружески махали руками и что-то кричали. Когда пришвартовались, наш сосед по каюте Эвальд Яанус бросил вниз пачку "Беломора", а кубинец в ответ – огромную сигару. Мы прикурили ее и по очереди стали затягиваться, но тут же задохнулись от крепости: сперло дыхание, душил кашель, выступили слезы. Через пару минут пришли в себя, смотрим, а кубинцы смеются над нами. Но тут же настала и наша очередь посмеяться над ними, глядя, как они пытались прикурить "Беломор" с обратной стороны. Вот так весело, с улыбками, сошли мы на берег и построились по командам. На территории порта погрузились в бортовые ЗИЛы и разъехались в разные стороны. Со многими ребятами, с кем успели сдружиться за время Атлантической эпопеи, мы больше никогда не встречались, а с некоторыми вместе продолжили и службу, и дружбу, и продолжаем дружить до сего времени. В порту некоторые кубинцы уже знали отдельные слова и приветствовали нас с сильным акцентом: "Эстраствуй, таварис, какдила! Таварис, дай сакурит. Эспасиба, таварис!" Но больше всех развеселил нас иссиня-чёрный гренадер в морской форме с засученными рукавами, что стоял на карауле у ворот как нам сказали Военно-морской академии, когда мы проезжали мимо. На шее у него висел наш АКМ, руки были сложены на автомате, ноги широко расставлены, а в зубах торчала длинная сигара. Когда мы ему крикнули с машины: "Как дела, товарищ?", он вытащил сигару, протянул вперед свою ручищу с поднятым вверх большим пальцем и громко без акцента крикнул: "Зафибись!", и при этом широко улыбнулся во весь огромный белозубый рот. От нашего смеха, казалось, задрожала вся колонна грузовиков. Мы сразу догадались, что в этой части есть наши хорошие инструкторы. От Мариеля мы ехали довольно медленно в сторону запада около часа, сначала по асфальтовой, а затем по грунтовой дороге. У развилки с надписью "Кьебра-Ача" (потом уточнили по словарю перевод: – "сломанный топор") свернули в сторону моря и еще ехали, поднимая красную пыль, километров пять, через холмистую пустынную местность. Вдруг, с вершины холма, перед нами открылся чудесный вид: во весь горизонт – изумрудное море, вдоль берега – желтый песок, красная земля, зелень травы, местами – пальмы и другие раскидистые деревья, а посреди всего этого оазиса – огромный военный городок, со стройными рядами казарм, размеченными плацами и спортивными площадками, с ангарами; слева, у речки – большая территория, покрытая маскировочными сетями; по всему периметру – ряды окопов и траншей, а вдали, у устья реки, небольшой маяк. При подъезде к КПП, с внешней стороны городка, увидели несколько зенитных установок и в двух точках – вкопанные и замаскированные САУ-100. Весь городок был опоясан тремя рядами колючей проволоки: чувствовалось, что это не простая воинская часть, раз она так хорошо была защищена. Позже мы узнали, что кубинцы называли этот городок "Base Granma" и что в нем располагались две ракетные части: наверху – дивизион ЗУРС ПВО, а в низине, между речкой и морем – наш полк фронтовых крылатых ракет (ФКР-1). В полку нам все обрадовались, особенно "старики" – ведь мы прибыли сменить их, многие из которых переслуживали значительно свой срок – разменяли, как говорится, четвертый год. Уместно здесь напомнить, что в 1960–62 гг. в Союзе призывали на срочную службу мужчин, родившихся в 1936–1943 годах, и поэтому во всех частях и подразделениях личный состав был очень разновозрастным: от 19 до 25 лет. Многие солдаты и сержанты ко времени призыва успели окончить вузы или техникумы, обзавестись семьями, детьми, и таким "старикам" переносить разлуку было куда как труднее, чем холостякам. В нашей эскадрилье из сорока человек было двенадцать дембелей, с нетерпением ожидавших барку. Но и сразу же уехать они не могли – предстояло передать нам свой опыт и навыки. Некоторые "старики" были переведены с плато Эсперон, другие – из Сан-Кристобаля и Канделарии, где в прошлом году они оборудовали "столы" для наших ракет Р-12, а после их демонтажа и отправки в Союз этих ребят оставили дослуживать свои сроки на Кубе, уже в разных частях. Держались "дембеля" особняком, строем уже не ходили, в караулы и внутренние наряды их не назначали, в столовой у них был отдельный стол. Своё армейское дело знали они отлично, работу выполняли исправно, объясняли нам тонкости и специфику каждой операции, за что мы им были особенно благодарны – нам ведь предстояло обучить кубинцев и сдать им технику. На "Base Granma", где до победы Революции располагался американский, а затем батистовский полк, казармы были построены из пенобетона с рифленой крышей, чтобы меньше перегревалась; на окнах были деревянные жалюзи, полы цементные, гладкие и блестящие, что облегчало делать влажную уборку. Тем не менее, все эти условия не спасали от жары и влажности. Да и спать было невозможно – донимало комарье. Достаточно было одному-двум забраться под накомарник, и почти вся ночь уходила на борьбу с ними: комары были неуловимы и неистребимы. После их укусов тело покрывалось красными пятнами и зудело по-страшному. Мучила бессонница, становившаяся хронической, – все ходили, качаясь, с красными глазами. В отличие от наших, эти комары были в два-три раза больше и злее. Однажды наш "великий молчун" и самый терпеливый, по-крестьянски, латыш Айтыньш, сказал в сердцах: "Эт-то же не комары, эт-то кони!..", чем очень всех развеселил. Спасение от них наступало только когда с моря дул сильный ветер, – в такие ночи мы отсыпались. Когда заступали на пост, мазались вонючим диметилфталатом, но он помогал не более получаса, а потом полчища москитов атаковывали нас с большей злостью, жаля даже сквозь плотную ткань комбинезона. Самыми нелюбимыми у нас были два поста у реки, где охранялись контейнеры с ракетами: место было низкое, а территория покрыта маскировочными сетями и не продувалась даже при сильном ветре. Речка, по нашим меркам, была небольшая, в устье – метра четыре шириной, а на другом берегу, более заболоченном, стеной стояли мангровые заросли, откуда эти полчища на нас и обрушивались, особенно после обильных тропических ливней, доводя до умопомрачения. А бдительность терять нельзя было: несмотря на то, что пик кризиса давно прошел, "контрас" продолжали свои провокации и приказ "стрелять без предупреждения" оставался в силе еще долго. Однажды, среди ночи, со стороны этого поста раздалось несколько автоматных очередей. Нас, дежурное подразделение, подняли по тревоге, и через пять минут мы уже заняли круговую оборону. Пролежали так, чертыхаясь, до рассвета, но все было тихо, хотя на том берегу мерцали какие-то огоньки. Утром начальник караула разобрался в происшествии. Оказалось, бдительность проявил Боря Михайловский, серьезный и умный солдат: он увидел в зарослях кустарников с той стороны какие-то движущиеся огоньки и открыл стрельбу. На самом деле это были огромные светлячки, о которых нас не предупредили, а по незнанию их легко было принять за группу идущих людей и курящих сигареты. На утреннем построении командир полка полковник Уласевич объявил ему выговор за ложную тревогу: больше никто из нас по светлячкам не стрелял. Но так случилось, что через пару дней и я опростоволосился, но на другом посту – у понтона перед маяком. В карауле мы стояли по четыре часа и самой трудной была вторая смена – с полуночи до четырех утра. У понтона был хорошо оборудованный пост, с несколькими окопами, соединенными траншеей, но в них после ливней было противно находиться – грязная жижа, лягушки и еще какие-то неведомые твари, даже змеи. За понтоном находилась полковая свалка, а вдоль берега шла на запад проселочная дорога. Метрах в ста с внешней стороны были натянуты ряды колючей проволоки и малозаметные препятствия (МЗП), соединенные с сигнальными ракетами. Пост считался ответственным, так как дорога проходила по пустынному участку вдоль зарослей, откуда можно было ожидать всяких провокаций. Здесь комары не мучили, поскольку с моря дул свежий ветерок, но к концу смены очень хотелось спать. Вдруг, со стороны свалки отчетливо послышались чьи-то шаги – топ, топ, топ. Я вздрогнул от испуга и упал на землю, изготовившись к стрельбе. Через пару минут шаги повторились, и на свалке раздался грохот больших жестяных коробок, в которых из Союза привозили печенье, шоколад и другие скоропортящиеся продукты. Я тут же выпустил на этот шум две очереди и на всякий случай переполз метров на десять в сторону. Через несколько минут примчалось на "газике" дежурное подразделение, включили прожектор, но ничего подозрительного за понтоном не обнаружили. "По светлячкам стрелял?" – спросил с ехидством начальник караула. "Нет, – говорю, – кто-то ходил по свалке". С рассветом мы нашли среди коробок большущего земляного краба с огромными, как костыли, клешнями. На его панцире увидели дырку – какая-то дурная пуля все-таки прошила его. Краба забрали с собой в качестве "вещдока". На построении командир полка вместо выговора за ложную тревогу объявил мне благодарность. После я подошел к нему и признался, что стрелял с испугу, а он по-своему "отбрил" меня: "Если бы все бойцы с испугу попадали в цель..." Вот так, постепенно, с приключениями, мы втягивались в боевую службу на новом месте, перезнакомились со "стариками" и вновь прибывшими, выполняли регламентные работы на технике, отрабатывали чрезвычайные ситуации, учебные тревоги, несли караул, дневалили, занимались спортом, заплывали к рифам. Из готовящихся к отъезду "дембелей" легендарной личностью, можно сказать, был старшина эскадрильи Володя Ульянов. Призван он был из Верхоянска, "полюса холода", но в тропиках освоился превосходно – лучше всех нырял на глубину и преподал нам азы подводной охоты и поведения в море: выходить надо обязательно не меньше двух-трех человек и в спортивной одежде, чтобы ядовитые медузы и прочие гидроидные не обожгли в воде; надевать кеды, чтобы не порезаться о рифы и не уколоться о морских ежей; надевать на руки перчатки, чтобы брать добычу; иметь на поясе нож или штык, сделать хорошую пику в два-три метра длиной и т. п. В каптерке у нас были лыжи и тулупы, коньки и котелки, а вот для подводной охоты никакого снаряжения не было (по кодовому названию операции "Анадырь" никто не предполагал, что служить придется в тропиках...) – всё мастерили сами: и маски, и трубки с загубниками, и пики. Когда я впервые нырнул с маской и увидел этот подводный мир, поразился: "Вот это красота! Прочая экзотика – пальмы, цветы, мулатки, секвойи, бананы – всё на поверхности, всем доступно, но океан – вот истинное богатство Кубы!" Забегая вперед, скажу, что в тропиках с океаном шутить, однако, опасно: в мае 64-го в нашей части трагически погиб недалеко от берега недавно прибывший в часть старший лейтенант, наш физрук, перворазрядный пловец и разносторонний спортсмен – несмотря на наши предупреждения, он заплыл в одних плавках, а огромная медуза (кубинцы называли таких медуз "malagua" – "злая вода": они почти прозрачны, в воде невидимые, желеобразны, их щупальца простираются до 3–4 метров, покрывая, таким образом, площадь до 7–8 метров в диаметре) облепила его тело с головы до пят и смертельно обожгла. Судорогой свело все мышцы, и он захлебнулся. Долго пытались откачать его на берегу, спасти, но не удалось – врачи потом констатировали разрыв сердца… В рифах большую опасность представляли акулы, барракуды (океанские щуки), ядовитые морские ежи и мерзкие змеевидные мурены, а также сильные морские течения во время отливов или небольшого шторма. Однажды, примерно через год после нашего приезда на Кубу, я и сам чуть было не утонул, несмотря на уже накопленный опыт. Мы с друзьями заплыли за вторые рифы поохотиться на лангустов и насобирать ракушек. Плавали часа два или три, набрали полные мешки добычи и стали возвращаться к берегу. Начало немного штормить, поднялись волны. Вторую гряду рифов прошли легко, глубина была достаточной, но на первых рифах обнаружили, что вода стала мельче, так как волны откатывались и оттаскивали нас от берега, увлекая в океан. Рифы были так близко, что о них можно было распороть живот. Мы уже выбивались из сил, а тут еще мне свело судорогой левую ногу. Хорошо, что метрах в десяти плыл Володя Ковалев – он-то и спас меня: привязал мой мешок на свой пояс и одной рукой подталкивал меня в бок, а я, опираясь на пику, прошел гряду рифов, и, когда мы выплыли на безопасное место, он помог мне выйти на берег... Здесь же мы развели костёр, сварили лангуста – он еле-еле уместился в ведро, а за спасение, за Кубу, и за дальнейшую жизнь распили бутылочку "Бакарди", который ещё кое-где в барах встречался из старых запасов, т.к. тот ром получил новое название "Habana Club"… А служба наша шла своим чередом. Работы было много на "фекаэрах", требовавших в условиях тропической влажности особенного внимания, тем более, что ракеты хранились в специальных контейнерах, где теснота сковывала движения, жара и влажность внутри достигали запредельных величин, а духота вызывала одышку и учащённое сердцебиение. До армии я около трех лет проработал формовщиком в литейных цехах – на цветных металлах и на чугуне, – но таких перегрузок ранее не испытывал. А каково было людям из северных районов России в этом аду! Но все держались мужественно. Очевидно, молодость брала свое, да еще какая-то внутренняя сознательность, мол, "надо, ребята!" Помогало и доброе, почти отеческое отношение командиров – капитана Степаненко (командира эскадрильи, ленинградца) и зампотеха, старшего лейтенанта Герасименко. Они никогда не ругались, не придирались по пустякам, не нервировали людей, если что-то не получалось, сами лезли в контейнер, смотрели, исправляли, показывали на месте, как надо делать – все по-человечески, уважительно, за что вся эскадрилья любила их и отвечала отличной работой, четким выполнением нормативов, активным участием во всех спортивных мероприятиях, в художественной самодеятельности и другой общественной работе, занимая высокие места на всех полковых смотрах. И "старики" держались нормально, без высокомерия, "дедовщины" мы не знали, хотя традиционная "присяга" имела место и даже нетрадиционные "облёты" двоим не в меру заносчивым "молодым" однажды "организовали", впрочем, поделом... ("облёты" – несколько дикая и непривычная для других родов войск присяга – на провинившегося надевали комбинезон, четыре "старика" держали его за руки и за ноги и волокли на брюхе по полу, т.е. это был "брюшной полёт", но за серьёзные оскорбления или стукачество устраивали облёты с бомбовой или двойной бомбовой нагрузкой – сверху ещё сажали одного или двух "дембелей" и так волокли. Хорошо, что в наших казармах полы были цементные, а не деревянные…). Когда выдавалось свободное время, играли в футбол и баскетбол, ручной мяч и пинг-понг, бильярд и шахматы, а "дембель" Мирча играл на гармошке родные молдавские мелодии, но такие грустные, даже тоскливые, что кто-то не выдержал и распорол меха штыком. Мирча изолентой заклеил меха и стал уходить играть свои ностальгические напевы подальше от казарм, на берег моря... Испанским языком начинали заниматься, как известно, чуть ли не все солдаты и офицеры. Однако, выучив пару десятков слов и выражений, оставляли эти занятия – усталость, нехватка времени и усидчивости, отсутствие словарей и учебников побеждали первоначальный энтузиазм. Но я увлекся и постоянно, чаще всего по ночам, продолжал учить испанский, записывал в самодельный блокнот (недавно я нашёл его к моей радости) слова и выражения, терминологию, а в обед или во время ужина "отлавливал" одного из трех кубинских переводчиков, работавших в полку, они переводили мои заготовки, а я по ночам их заучивал и затем применял на практике. Заучивал латиноамериканские песни – они облегчали понимание структуры языка. Благодаря интересу к языку и истории Кубы, у меня появились добрые друзья среди кубинских воинов – Орландо Акоста, командир взвода наших кубинских партнеров, механиков по фюзеляжу и двигателю, Хосе Вергара, молодой офицер, ушедший вскоре на повышение, а также Иван Каньяс, Мигель Иснага и Артуро Янес – бывшие студенты Гаванского университета, добровольно пришедшие в ракетчики по призыву Фиделя. Эти ребята помогали мне правильно говорить, а не "жевать и глотать" слова – на Кубе речь более быстрая, чем в других странах и часто было трудно понять их и отделять слова в такой темповой речи. Известно среди испанистов, что кто понимал кубинцев, тому легче было работать в любой другой испаноязычной стране. Друзья мои исправляли ошибки, приносили книжечки стихов, песенники, а Орландо подарил мне новенький учебник по географии Кубы "Así es mi pais" ("Это моя страна"), которую я храню до сих пор. Этот учебник написал соратник Фиделя по партизанской борьбе в горах Сьерра-Маэстры капитан Антонио Нуньес Хименес, ученый и первый президент Академии наук Кубы. (Кстати, с ним мы однажды случайно встретились и сфотографировались на память: на одном из пляжей недалеко от Мариеля мы ловили лангустов и собирали ракушки. К нашему "газику", который на Кубе называли "джипе", подъехали еще два таких же – из них вышли три женщины и несколько мужчин, один был высокий "барбудо". Через какое-то время недалеко от себя я услышал крики о помощи. Бросив добычу, я подплыл туда и вытащил насмерть перепуганную женщину. Оказалось, она наступила на морского ежа, от неожиданности и боли судорога свела ей ноги, и она, в шоке, всей массой тела села попой на этого ежа и стала захлебываться, тонуть. На берегу мы её откачали. После этого, обломком доски, как меня учили кубинцы, я долго отбивал ей ступни и ягодицы, чтобы смягчить впившиеся ядовитые кончики ежовых иголок, затем выдавил их пальцами и выковырял остатки взятой у неё булавкой. Вначале мы разговаривали с ней на ломаном испанском, но когда она сказала, что она ученый из Болгарии и работает на Кубе в Академии наук, а аспирантуру оканчивала в Ленинграде, мы с радостью заговорили на родном русском языке. Пришлось её обмануть, сказать, что я авиационный механик, нахожусь в командировке, а по воскресеньям иногда занимаюсь подводной охотой (не мог же я сказать, что я ракетчик и что служу здесь в армии). Она сказала, что ее фамилия Михайлова, и познакомила с бородачом – это и был легендарный капитан Антонио Нуньес Хименес, а вместе с ним были еще одна сотрудница из Болгарии и Вильма Эспин – жена Рауля Кастро и президент Федерации кубинских женщин. Встреча с людьми столь высокого ранга была неожиданной и смутила меня, но все были дружелюбно и весело настроены, шутили по поводу едва не случившейся трагедии. Капитан Хименес догадался сразу, какой я "механик", но вслух ничего не сказал, угостил всех пивом, даже произнес тост за кубино-советско-болгарскую дружбу, раздал всем пакетики с вкуснейшими свиными шкварками, традиционной кубинской закуской к пиву, – отказаться было невозможно. Когда Михайлова смогла встать на ноги, они оделись и сели в машины. На прощанье капитан Хименес крепко пожал мне руку, мы сфотографировались, обменялись адресами, но... встретиться еще раз нам так и не довелось... С каждым днем увеличивался мой словарный запас. Помогало и то, как это ни парадоксально звучит сейчас, что переводчиков кругом не хватало. Из советских в нашем полку был всего один переводчик – Миша Игнатьев – тоже "старик", призванный из Молдавии и ожидавший барку, а в соседнем дивизионе – москвич Саша Лукьянов, окончивший затем в Гаване краткосрочные курсы и после "дембеля" работавший в Сантьяго вольнонаёмным переводчиком в штабе ПВО. Испанский они изучали сами, имели уже большой опыт и были нарасхват, работали только с офицерами, а мы обучали рядовых и сержантов (их помощь, особенно талантливого Саши Лукьянова, была для меня неоценимой). Со стороны кубинцев на всю часть было три молодых переводчика, занятия с которыми были расписаны по всем подразделениям с особой скрупулезностью – парням приходилось работать по 12–14 часов в сутки. Было им лет по 17–18, оканчивали они Институты русского языка им. М. Горького и им. Макаренко по ускоренной методике в течение полугода и сразу же направлялись работать в армию, в гражданские организации или в Союз – продолжать обучение в наших вузах. (Кстати, с одним из них – Овидио Арронте – мы вновь встретились через восемь лет на ТЭС в г. Мариель, построенной при помощи СССР, где он работал оператором котельного оборудования и учился в Гаванском университете, а я был переводчиком. Вспомнили мы годы службы, события Карибского кризиса, боевых товарищей. На ТЭС работала большая группа советских специалистов из "Мосэнергоремонта", около 80 человек, и мы с Овидио создали там первый в истории Комитет кубино-советской дружбы – коллективный член Ассоциации "Куба – СССР" и проводили массу совместных мероприятий, включая встречи с легендарными соратниками Фиделя и Рауля Кастро по Сьерра-Маэстре). Несмотря на свою перегруженность основной работой, переводчики раз в день по 10–15 минут успевали посмотреть мои записи, перевести термины, дать ряд полезных советов. Благодаря им я довольно быстро продвигался и уже мог на занятиях сносно объяснить Орландо и его двенадцати молодым подчиненным устройство маршевого двигателя ракеты, принцип его действия, конструкцию фюзеляжа и т. п. Хорошо, что в учебных классах на стенах были развешаны большие плакаты-схемы устройства двигателя РД-500К, топливной и прочих систем ФКР-1, а также фюзеляжа, которые сразу же после уроков уносились в штабной контейнер и сдавались дежурному офицеру – секретность в полку всё-таки соблюдалась, несмотря на то, что наши ФКРы уже открыто участвовали в военном параде на площади Революции перед миллионом зрителей. Все эти плакаты в своё время привёз на Кубу старший лейтенант Александр Горенский, отвечавший за всю электрику. Учебные классы располагались на самом берегу Мексиканского залива в бывшей "даче Батисты", во всяком случае, так её называли сами кубинцы. Стояла она на небольшом пригорке и этого было достаточно для лёгкого сквознячка и приятного обдува, особенно после душных, тёмных и перегретых контейнеров. Там же в "доме Батисты" собирался и репетировал наш джаз-квартет, организованный молодыми офицерами под руководством Горенского: саксофон, гитара, аккордеон и контрабас. Мне кубинские друзья подарили замечательные маракасы, и я осмелился напроситься с ними в состав квартета, но получил отказ, мол, у нас уже сыгранный коллектив и отработан репертуар… И правда, квартет офицеров на Новый 1964 год выдал для нас замечательный концерт в клубе, на который пришли и все свободные от службы кубинцы… В перерыве между занятиями прыгали в море поплавать и расслабиться. Все, кроме кубинцев – у них плавательный сезон заканчивался уже в сентябре-начале октября. А в Марьянао или на других городских пляжах Гаваны, на мелководье, где вода даже зимой была тёплой, там у бережка плескались даже детишки, оглашая окрестности громкими криками и смехом. В свободное время играли в футбол и баскетбол с кубинскими партнёрами. В футбол мы их обыгрывали с крупным счётом, но вот в баскет они "делали" нас как школьников – кубинцы отлично владели скрытым пасом, точными передачами в прорыв и роскошным дриблингом. В одной из игр Иван Каньяс, один из лучших нападающих, вдруг закричал: "Stop!" и попросил нас не двигаться, а сам встал на четвереньки и начал шарить вокруг себя по площадке, бормоча: "lente, lente…" (линза, линза), и уже через минуту вскочил, сунул что-то в рот на язык, облизал и снова вставил в глаз. Для нас это было в диковинку, а на Кубе контактные линзы изготавливались уже много лет. Ну, а наши "дембеля" готовились к возвращению в Союз и стали приносить мне на перевод красивые кубинские открытки с ангелочками, розами, сердечками, полуобнажёнными красотками и пр. от своих знакомых подруг, объяснявшихся им в любви, а в ответ просили сочинить не менее пылкие послания на наших открытках с видами Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и других городов – у кого что было. Не один десяток таких писем-открыток я коряво, но перевёл. Очевидно, перевод и тем, и другим был понятен, так как из очередной экскурсии в Гавану ребята приносили более пространные письма, со стихами или строками из популярных песен, а в кубинских, испанских и латиноамериканских песнях каждая строчка – о любви, а песен – миллион, есть из чего выбирать. Кубинцы очень любят петь, но еще больше – танцевать: румбу, сальсу, танго, пачангу, ча-ча-ча – какой-то в них движок заложен природой. Даже строевой шаг у них был танцующий (пока они не перешли на наш шаг). Строевых песен, как у нас, в кубинской армии не было, и отрабатывали они строевую подготовку под хоровую декламацию арифметических чисел; "уно-дос, трес-куатро" (раз-два, три-четыре). Нравилось кубинцам слушать многие наши песни, которые передавали по радиоузлу полка в обед и по вечерам. Слов они не понимали, но хорошо воспринимали мелодию, предпочитали, правда, песни более ритмичные. Бывало, сами приходили в клуб и заказывали радисту полюбившиеся им песни, чаще всего "и ничуть я не жалею, что влюбилась не в жокея..., а в простого моряка", и при этом очень веселились. Когда мы спросили у них, почему?, один кубинец ответил: "porque hay palabras (там есть слова) "syn pust budet maricom", а оно созвучно испанскому "марикон", то есть по-нашему "голубой". Мы от души развеселились: их привлекала не только хорошая танцевальная мелодия одного из наших шлягеров тех лет, но и неожиданное созвучие русского слова с персонажем многих кубинских анекдотов. А посмеяться, пошутить, рассказать анекдот кубинцы любили. Эту черту их характера я использовал в процессе учебы: когда они уставали, скажем, от изучения системы подачи топлива на форсунки, я по ходу темы придумывал какую-нибудь шутку, на нее они весело реагировали и лучше запоминали материал. Учились кубинцы, надо сказать, в большинстве своем хорошо и с удовольствием, хотя у многих солдат было всего 5–6 классов средней школы. Ребята были способные, а статус "защитника Родины" и изучение ракетной техники прибавляли им энтузиазма. Многие после службы в армии мечтали стать техниками, инженерами, врачами, кадровыми военными... Революция помогла молодым кубинцам найти себя в новой жизни, расширила их образовательные возможности, которых раньше у них не было – к моменту победы революции процентов шестьдесят сельского населения едва умело читать и писать. Хосе Вергара, который подарил мне пилотку цвета хаки с оранжевой окантовкой (я до сих пор храню её для моих внуков), рассказал, что такие выдавались только участникам кампании по ликвидации неграмотности в отдалённых деревнях и поселках, где люди жили в нищете, как рабы в прошлом веке. А сейчас весь мир знает об успехах Кубы в области образования и медицины, в фармацевтике и других сферах социальной политики. Правда, не всегда адекватная экономическая политика, порой слепое копирование чужих ошибок, приводили Кубу к сложным ситуациям, вынуждая народ преодолевать искусственные трудности и карточную систему распределения, но и в этих случаях, благодаря природному оптимизму, кубинцы продолжали добросовестно трудиться во всех отраслях народного хозяйства. Могу смело утверждать, вопреки ошибочному мнению некоторых наших специалистов, что кубинцы ленивы и не любят работать, – это не так. Они ничего не любят делать из-под палки, когда их подгоняешь или навязываешь то, чем не заинтересуешь, не разъяснишь. Мы ведь как умеем командовать: "Давай-давай, ррработай!" Тогда-то они и начинают отлынивать, отвечать: "¿Que davay-davay, que rrebota? Cubinski ne rrebota – cubinski guitarra, canciones, señoritas, cha-cha-cha..." Но если пробудить в них интерес, увлечь, тогда они ту же самую работу будут делать споро и весело. С другой стороны, делать что-либо в нашем темпе и в стиле "тяп-ляп", когда мы торопимся сдать очередной объект к определенной дате, на Кубе условия и традиции не позволяют, да и организм не выдерживает – одолевает одышка, наступает сонливость, чувствуется упадок сил. В хорошем темпе в тропиках можно работать лишь в ноябре-марте, а в остальные месяцы – только до полудня или после пяти вечера. Самые трудные месяцы на Кубе – июнь-сентябрь, с их тропическими ливнями, жарой и влажностью под сто процентов и убийственной духотой, словно в кипящем самоваре. Помню, все наши специалисты – и военные, и гражданские – радовались, если им удавалось на этот жестокий период слетать в отпуск на Родину. Но ведь мы на Кубе находились временно, а кубинцы жили всегда, и куда-то уехать от летнего пекла они не могли, и трудились на своей земле постоянно, иначе откуда у них появились бы прекрасные города – Гавана, Сантьяго, Камагуэй, Санта-Клара, Пинар-дель-Рио, Сьенфуэгос и другие, а после революции – сотни новых благоустроенных кварталов, городков и поселков, куда переселялись бедняки из трущоб. Да, кубинцы работали медленнее нас, но добросовестнее и основательнее. У них в домах не протекали крыши, не отваливалась штукатурка, не было обшарпанных и загаженных подъездов. Вспоминаю, правда, в первые годы после победы революции, когда множество бедняков вселялось в брошенные богачами виллы, эти роскошные особняки пострадали от вандализма, нанесенного частично революционным нигилизмом новых жильцов, но в большей степени – элементарным неумением пользоваться удобствами и комфортом этих хором. Фидель, однако, вовремя спохватился, отобрал все особняки и передал их под школы-интернаты, детские сады, поликлиники и дома отдыха. В некоторых таких виллах, помню, располагались наши штабы, отдельные части и подразделения, офицерские общежития, и мы застали былую роскошь и удобства: по два-три туалета, столько же ванных и душевых, по нескольку спален со встроенными шкафами, с просторными холлами и гостиными, где могли одновременно собираться по сорок и более человек... Даже в казармах "Base Granma" на сорок человек у нас было десять душевых и десять "толчков", не считая двух десятиметровых цементных желобов-писсуаров. Такие же образцовые удобства были и в других эскадрильях нашего полка, чему завидовали наши соседи из дивизиона ПВО, жившие в привезенных из Союза сборных щитовых казармах. Кстати, помимо удобств, во всех казармах нашего полка ФКР для солдат имелись большие телевизоры и бильярдные столы, на которых в свободное время играли все и с удовольствием – на вылет, но по очереди. А тут однажды меня попытался отстранить Володя Бугайко, здоровяк из "дембелей". Вырвал из рук кий и злобно прошипел: "Отвали, салага, моя очередь…" и по-матушке… Я схватил со стола три шара и отскочил на пару шагов: "Кто салага?! Да я по второму году иду, падла!" и нарочно усилил свой грузинский акцент. "Клади кий обратно, а то я тебе черепок расколю!" и сделал замах. "Ты на кого? На "старика" прёшь?!" Я молча сделал ещё один замах и боксёрский выпад вперёд одной левой. "Ты чумной какой-то, иди, играй…" В полной тишине я продолжил свою партию, а потом другой "дембель" Володя Стойко, из нашей эскадрильи, что передавал мне свой опыт и мастерство по обслуживанию ракет, сказал: "Не бойся, Гриш, мы тебя в обиду не дадим. Этот козёл тут всем хамил, покоя не давал – "старики" за тебя, "облётов" не будет, я обещаю…" Возвращаясь к рассказу о первых месяцах службы на кубинской земле осенью 63-го, следует упомянуть и о напряженной военной и политической обстановке того времени. Несмотря на то, что угроза прямого вторжения на остров была решительно отведена и с Кубы ещё осенью 1962-го были вывезены все РСД с ядерными головными частями и ИЛ-28-е, внутренняя контра продолжала активно противодействовать новой власти, организуя диверсии на сахарных заводах и плантациях, на электростанциях и других предприятиях, устраивая провокации против советских войск и частей, где мы располагались, несли службу и обучали кубинских воинов. Никогда не забудутся такие, например, случаи. В один из жарких дней в конце октября мы с ребятами заплыли в море, собирали ракушки. Течением нас увело немного в сторону от маяка, где проходила граница полка, километра на полтора, и мы решили возвращаться берегом, побыстрее. Метров за двести от переправы через речку мы с Михайловским нашли ящик с кусками хорошего мыла, похожего на хозяйственное, и решили отнести его старшине. Около самой казармы нас остановил дежурный офицер из другой эскадрильи, посмотрел, что в ящике и приказал отнести его в дежурку и никому не говорить о находке. Вечером меня вызвали в каптерку, где сидели наш капитан Степаненко и офицер из особого отдела. На столе лежала подробная карта расположения части и ее окрестностей. "Где нашли ящик?" – спрашивают. "Примерно в этой точке". "Как и почему нарушили приказ и оказались за пределами части?" "Заплыли далеко, товарищ капитан, течением унесло немного в сторону, а возвращаться решили пешком вдоль берега. В кустах нашли этот ящик с мылом". "Идите отдыхать и никому не рассказывайте об этом", – распорядился особист. А дня через три Хосе Вергара рассказал мне "по секрету", что их сотрудники безопасности в засаде поймали ночью четверых диверсантов, которые под видом рыбаков приплыли на лодке с намерением что-то взорвать. Тут мы догадались, что за "мыло" принесли с собой... А в праздничном приказе по части нам с Борисом объявили благодарность "за проявленную бдительность" (о нарушении дисциплины никто не вспоминал...). Еще один случай произошел уже в дни ноябрьских праздников. В армии они всегда отличались большой насыщенностью разнообразных мероприятий, а в Группе советских войск на Кубе к ним готовились с особенными предосторожностями: удваивались караулы, устанавливалось круглосуточное патрулирование офицерских и сержантских нарядов внутри городка, а кубинских патрулей на "газиках" – снаружи, по всем проселочным дорогам. 7 ноября был расписан по минутам – торжественное совместное построение, строевой смотр и парад подразделений, праздничный обед, игры в футбол, баскетбол, волейбол, ручной мяч, настольный теннис, шахматно-шашечные турниры, а вечером концерт нашей и кубинской художественной самодеятельности и обязательно – хороший фильм. 8 ноября по традиции проводилась однодневная армейская спартакиада – бег на разные дистанции, комплексная эстафета с метанием гранаты, стрельбой из АКМ и кроссом на 3 км с полным боевым снаряжением (при этом часть дистанции в противогазе и с ящиком патронов на спине), заплыв на 100 метров, перетягивание каната и т. п. Все это было интересно, и каждый свободный от наряда солдат, сержант и офицер участвовал в эти два дня и в игровых видах, и в двух-трех спартакиадных дисциплинах. В первый день, седьмого, я играл в футбол, баскетбол и в шахматы, а вечером пел в самодеятельности "Песню о Ленинграде" и "Historia de un amor" на испанском. После соревнований и концерта мы снимали стресс – немного "посидели" с бутылочкой "Alco Elite" под пальмами на берегу Мексиканского залива у "дачи Батисты" – только яркие звезды, расположенные не по-нашему, огромные светлячки, да корабельные огни пары американских эсминцев, постоянно "дежуривших" в трех-четырех милях от берега, говорили о том, что мы не в Сочи. На вершинах пальм какие-то птицы почему-то квакали. А может это мне померещилось "с устатку"? Я и спросил у "дембеля" Володи Стойко, что это, мол, за птицы квакают? Все рассмеялись, а Юра Лушников, которого еще звали Самара, сказал: "Когда такая "птица" шлепнется тебе с потолка в миску, тогда узнаешь"... Оказывается, это были древесные лягушки с присосками. И вот, 8 ноября начались соревнования. До армии, в техникуме и на заводе, я бегал стометровку, а в ШМАСе сержант Мэлис Ягофаров привил нам любовь к средним дистанциям – на три и на пять километров. Но здесь меня поставили на 800 м, где совсем другая тактика бега и распределения сил на дистанции. Ничего этого я не знал и рванул впереди всех, но метров за пятьдесят до финиша угорел: дыхание срывалось, ноги стали ватными, а сердце вырывалось из груди. Метров за двадцать до ленточки меня легко обошел старший лейтенант Мансуров (он был разносторонним спортсменом, замечательным певцом), а я с трудом дошел до финиша и упал на траву. Наш санинструктор дал нюхнуть нашатыря, а ребята на плащ-палатке отнесли меня к морю и побрызгали водой. Отлежавшись, я пошел, шатаясь, в казарму – внутри "горели трубы" со вчерашнего. Навстречу двое кубинских солдат несли бачок с водой и кружкой, дали мне сделать пару глотков. В казарме я прилег и задремал. Проснулся от неожиданной резкой боли в животе. Дневальный позвал фельдшера и меня отнесли в санчасть, сделали укол, промывание, дали каких-то таблеток, но резь не проходила. Кроме меня в санчасти оказалось еще четверо ребят, отведавших той воды. Всех нас в санитарном "уазике" срочно повезли в Военно-морской госпиталь в Гавана-дель-Эсте: за два часа езды мы чуть не померли. В госпитале наши военврачи всех сразу обследовали, определили "отравление" и стали лечить. Наутро пришли двое особистов – наш и кубинский, мы им всё рассказали, как было. Степень отравления у нас оказалась различной. После ряда процедур мне полегчало уже на третий день, но другие наши воины мучились изрядно, и не вставали с постели. Лечивший нас майор медицинской службы Волков (если мне не изменяет память) удивился, отчего я так быстро пошел на поправку: "Наверное, принял чего-нибудь по случаю праздника?" Я по-совести признался, что накануне пропустил граммов сто чистого спирта. "Это тебе и помогло. Как говорится, нет худа без добра, иначе маялся бы неизвестно сколько..." В часть он меня не отпустил, сказал, что нужно продолжить лечение, а дней через десять будет видно. Чтобы не тратить время впустую я усиленно занялся испанским языком, иногда помогал переводить нашим и кубинским врачам и медсестрам, освоился в корпусах госпиталя, благо накануне наш медбрат привез мне из части новую одежду – рубашку, брюки и туфли, взамен спортивного трико, в котором меня отвезли в госпиталь. Честно говоря, одежда была мне ни к чему, и я "уступил" ее пожилому вахтеру-кубинцу, сидевшему на служебном входе. Он сказал, что ему не в чем работать на участке, что денег у него много, а по карточке свою норму он выбрал еще летом. В общем, на вырученные песо я купил себе брюки в мелкую чёрно-бело-зелёную клетку, рубашку и туфли кубинского производства и новые очки в красивой чёрно-белой оправе с зелёными стеклами (они назывались "calovares") – таких ни у кого из советских не было. После утренних процедур и сдачи анализов, если не требовалась моя помощь, я садился в автобус (на Кубе он называется "гуагуа") и ехал знакомиться с Гаваной. К обеду возвращался, помогал ребятам, что требовалось, и снова уезжал до ужина. За эти дни я объездил всю Гавану, побывал в Капитолии, в нескольких музеях, театрах и кинотеатрах, имевшихся чуть ли не в каждом квартале – в них работали кондиционеры и было хорошо прятаться от жары. Фильмы демонстрировались по принципу непрерывного сеанса: заходишь в любое время, любезная служащая с фонариком проводит тебя на свободное место и смотри себе пока не надоест, хоть целый день (влюбленные парочки так и делали). Однажды по газете я подсчитал, что в Гаване было 102 кинотеатра (на один миллион жителей, а в Ленинграде, увы, на три с половиной – их было всего около тридцати, с учетом Дворцов культуры и заводских клубов). На улицах всегда было много народу, но больше всего – очаровательных кубинок всех оттенков кожи, и все проезжающие или проходящие мужики любого возраста не могли не крикнуть: "Ay, que bonita!..." – Ах, какая красивая!... Иногда девушки отвечали что-то задорное, и они вместе смеялись, иногда – не обращали внимания. Почти все мучачи носили на голове бигуди из картонных трубок от рулонов туалетной бумаги – готовились к вечерним встречам со своими любимыми или друзьями. Фирменные бигуди встречались очень редко – экономическая блокада, дефицит… Гавана не была похожа ни на один из наших городов, а до армии я с огромным интересом бродил по родному Тбилиси, по Москве, Ленинграду, Баку, Кисловодску, Риге, Таллину, Минску, Калининграду – таким разноплановым и своеобразным нашим городам, но Гавана поражала своей экзотикой и эклектичностью архитектуры – от средневековой колониальной в Старой Гаване, до ультрасовременной в Ведадо, с её небоскребами "Гавана-Либре", "Ривьера", "Капри" и "Фокса". Посмотрел я и Китайский квартал, Мирамар, Марианао, Лаутон, Реглу, попадал и в местные трущобы с хибарками из досок и жести, и в богатейшие кварталы с виллами и особняками, собственными парками и бассейнами, – практически всюду, что потом очень помогло мне водить на экскурсии своих сослуживцев и сопровождать офицеров, ездивших по служебным делам и на прогулки в столицу. Что солдаты, что офицеры в первую очередь просили свозить их в район Старой Гаваны в квартал публичных домов. Я оставлял их за два-три квартала, назначал место и время встречи, а сам уходил – никогда не понимал и не принимал любви за деньги, просто брезговал, и до сих пор не понимаю, как Это можно делать друг за дружкой по очереди? Значит, все становились "молочными братьями"? Когда-то в юношестве прочитал "Яму" Куприна и запомнил фразу одной служившей в борделе дамочки: "Экономочка, запишите, семнадцатый!", меня аж передёрнуло. К сожалению, встречались среди наших законченные подлецы – пользовались дамой, а потом убегали, не заплатив. После таких случаев, они стали требовать деньги вперёд. Но я не был ханжой, и была у меня чудо подруга, кубиночка, каких нет, – раскрасавица, с которой мы тайно встречались, когда я уезжал из Торренса в самоволочку. Она мечтала поехать в Союз, когда мы поженимся, но я ей честно сказал и сразу: "Я не могу увезти тебя с собой – я хочу поступить в Ленинградский университет, а стипендии нам на двоих не хватит. Родители не смогут нас содержать, да я и не позволю им присылать деньги. Снимать квартиру – дорого, а в общежитии нам не дадут места, так как ты иностранка. И что ты там будешь делать, пока я буду на занятиях? Надо нам расстаться, так судьба складывается, а бог даст, мы ещё встретимся или на Кубе, или в Союзе, если ты приедешь…" Она горько плакала и вдруг приехала в Торренс провожать меня. Откуда только дату узнала? Хорошо, что на КПП в тот день дежурили знакомые нормальные ребята из пехотной роты, не стукачи, вызвали меня и дали нам попрощаться и обняться в последний раз. Спасибо им… В те годы всех нас поражало в Гаване количество баров (а в каждом стояли музыкальные автоматы "джу-бокс"), ресторанов, кафе, магазинов, аптек, книжных лавок, газетных киосков, старых и новых отелей, в которых я брал, бывало, наклейки на "дембельский" чемодан, но больше всего, пожалуй, невообразимое количество автомобилей самых разных марок, размеров и стран – форды, бьюики, шевроле, кадиллаки, доджи, крайслеры, огромные как "бетеэры", перемежались с юркими фольксвагенами, рено, фиатами, опелями, мерседесами, саабами, ситроенами и прочими (японские автомобили тогда еще были мало известны миру). Подавляющее большинство машин находилось в плачевном состоянии – проржавевшие до дыр, иногда без крыльев или без дверей, бегали они по Гаване, и полиция их не останавливала за внешний вид: жестокий тропический климат, жаркий и влажный морской воздух превращали автомобили в труху. Вокруг Гаваны и других городов встречались огромные кладбища брошенных машин. Кстати вспомнилось, что наши механики из автороты не раз предлагали командирам собрать несколько хороших машин из этого металлолома, но ответ был один: "не положено"... А жаль, честно говоря. На фоне всего этого движения выделялись и радовали глаз кубинские полицейские – высокие, подтянутые, в отглаженной до глянца оливковой форме, на блестящих никелем мотоциклах, "харлеях" или мощных "фиатах", как дьяволы на огромной скорости с включенной сиреной ловко лавировали по улицам, наблюдая и наводя порядок. Однажды, в районе Дворца спорта на шоссе Ранчо Бойерос, я видел их репетицию к параду или карнавалу, когда двадцать мотоциклистов в два ряда ехали по проспекту на скорости, делая стойку на руках и вытворяя другие акробатические номера с искусством циркачей. Таких профессионалов дорожной полиции нарушители уважали, а в Гаване нарушителей движения хватало – кубинцы обожают быструю езду, но правила не всегда соблюдают. Правда, если столкнутся, не ссорятся, не хватаются за монтировку, а выйдут, покачают головами, пожмут друг другу руки, обменяются адресами и телефонами, и разъезжаются с миром. Особым уважением на Кубе пользовались патрульные полицейские на "олдсмобилах" – огромных восьмицилиндровых машинах, развивавших скорость свыше двухсот километров в час. Как-то вечером я опаздывал к ужину, а автобуса не было. На перекрестке стояла пара патрульных машин, и я обратился к сержантам. Сначала они отнеслись ко мне с недоверием, мол, одет не по-советски прилично, да и говорит по-испански, но когда я сказал, что "soy mecánico soviético" из Ленинграда, они под вой сирен в пять минут от Капитолия доставили меня в Гавана-дель-Эсте. Ощущение было будто сидишь в самолете, бегущем на взлет, даже поговорить не успели. Выяснилось только, что у одного сержанта младший брат учился в Ленинграде в военном училище. Чуть ли не треть водителей за рулем были женщины самых разных возрастов, а однажды мне встретилась седовласая монашка в черно-белом одеянии верхом на... мотороллере, но никто этому не удивлялся, кроме нас. Кстати, отношение к религии у кубинцев было неоднозначное. Подавляющее большинство населения – католики; в церковь ходили немногие, в основном пожилые и дети; воинствующих атеистов не было – церкви не рушили. На одном из больших домов на Малеконе аршинными буквами красовалась надпись: "iViva la Pascua Socialista!" (Да здравствует социалистическая Пасха!). В семьях детей воспитывали в уважении к христианским ценностям. В Старой Гаване встречалось много средневековых соборов, а в районах Ведадо и Марианао – в стиле модерн. Встречались молельные дома баптистов, адвентистов и других сект, и даже одна небольшая китайская пагода и одна синагога. Православных церквей на Кубе не было, но протестантские имелись. В Старой Гаване улицы довольно узкие, застроенные зданиями всех веков, стилей и направлений, а в Ведадо и Марианао – проспекты и улицы прямые и широкие, обозначенные цифрами и буквами, что очень облегчало нахождение того или иного адреса, например, "Дом 4 по улице Д между 7-й и 9-й". На 23-й улице, например, недалеко от огромного отеля "Гавана-либре" (бывш. "Гавана-Хилтон"), находилось знаменитое кафе-мороженое "Копелия" с обалденно вкусным мороженым… Улицы и проспекты Гаваны сплошь засажены пальмами всех видов, деревьями и кустарниками, аккуратно подстриженными в самых причудливых формах – квадратами, кубами, овалами, пирамидами, восьмерками и т. п., создавая неповторимую красоту, а из всех других выделялась "Quinta Avenida" (Пятая авенида) – самая цветущая, самая неповторимая. На ней даже росли гигантские секвойи, а когда зацветал фрамбоян – одна из разновидностей тропической акации – то Пятая авенида казалась расцвеченной всеми цветами радуги... Однажды, возвращаясь днем из Гаваны, я увидел на остановке у госпиталя удивительной красоты кубинку в военной форме. Я набрался смелости и решил познакомиться, назвал себя и произнес несколько приветливых слов. Она широко улыбнулась, ответила, что зовут ее Гладис Аренсибиа, что она студентка медицинского факультета и по призыву Фиделя добровольно пошла в армию, работает в госпитале сестрой милосердия, но продолжает учиться по вечерам и сейчас торопится на занятия. Я сфотографировал ее и мы договорились встретиться еще раз, однако больше никогда в жизни я её не видел. Фотография напоминает о нашем знакомстве, а вот меня она наверняка позабыла... Наконец, на десятый день госпитализации мне сделали последние анализы, всё оказалось чисто, слава Богу, и меня привезли в полк, а другие парни проболели еще недели две или три, а одного солдата, рассказывали, вскоре отправили долечиваться в Союз и там комиссовали. С новыми силами и впечатлениями я включился в напряженную службу – регламентные работы, караулы через два на третий; учебные тревоги по ночам, профилактические работы в душных контейнерах, занятия с кубинцами в классах, которые я проводил с наибольшим интересом. Кубинцы сразу же заметили прогресс в моем испанском, достигнутый в ежедневном общении в госпитале и на улицах Гаваны, а Орландо Акоста, командир нашей учебной группы, встретил меня как родного после длительного отсутствия. Мы с ним обнялись, сфотографировались на память, вечером долго разговаривали и он, опять же "под большим секретом", рассказал, что за прошедшие дни в нашем полку и в дивизионе ЗУРСов разоблачили группу "контрас", которые собирались взорвать пусковые и еще что-то, что это они отравили воду, что арестовали человек десять и среди них – лейтенанта Хорхе Переса, что явилось полной неожиданностью для всех: его все знали и уважали, несмотря на молодость. Было ему лет двадцать пять, он окончил инженерный факультет, толково и грамотно разбирался в технике, часто рассказывал об истории и культуре Кубы, даже подарил мне учебник по истории Кубы, но вот надо же, оказался "гусано" – червяк, как называли кубинцы окопавшуюся контру. Не зря нам на всех политзанятиях, на комсомольских собраниях и инструктажах офицеры особого отдела говорили о бдительности, рассказывали о совершавшихся диверсиях, о раскрываемых заговорах и о разгроме подпольных групп и отрядов вооруженных контрас в разных городах, в портах, в горах Эскамбрая и Сьерра-дель-Росарио, совсем недалеко от нас, и в других районах Кубы. Этот ноябрь 63-го запомнился нам на всю жизнь еще одним крупным событием. Наш ракетный полк ФКР-1, как и соседний дивизион ПВО, находились в постоянной боевой готовности, несли службу в особом режиме, так что мы привыкли за короткий срок к напряженной обстановке. Но вечером 22 ноября вдруг объявили не учебную, а боевую тревогу. В эскадрилью примчались все офицеры во главе с неестественно взволнованным капитаном Степаненко – таким мы его не видели раньше: он даже не приказал, а сказал глухим голосом: "К бою! Не подведите, мужики". Мы почувствовали нечто из ряда вон выходящее. Быстрее обычного разобрали автоматы, противогазы, каски и бегом к ракетам. Вскрыли контейнеры, выкатили по стальным трапам-пандусам ракеты на тележках, опустили и закрепили крылья, пиротехники подготовили пороховые стартовые пакеты, мы сняли все заглушки на маршевом двигателе – в общем, изготовились в рекордное время, несмотря на кромешную тьму, поскольку все действия были четко отработаны на занятиях и учебных тревогах. Упарились, как в бане, комбинезоны промокли насквозь, мучила жажда. Объявили короткую передышку, пока командир на "газике" поехал в штаб. Со стороны соседей слышался шум машин и доносились отрывистые команды – ЗУРСы тоже готовились к действиям. Кубинские подразделения выезжали занимать круговую оборону с внешней стороны городка. Паники не было, но почему боевая тревога – понять не могли, да и другие офицеры ничего не знали. Разрешили покурить, но огонек укрывать ладонями. Вскоре возвратился командир и сообщил, что в Далласе убили Джона Кеннеди. Мы из тогдашних политзанятий знали о его роли совместно с Никитой Сергеевичем Хрущёвым в урегулировании ядерного противостояния в октябре-ноябре 1962 года и надеялись, что отслужим здесь нормально, выполним свой интернациональный долг, – обучим кубинских воинов, передадим технику и возвратимся на Родину живыми и невредимыми. И вдруг такое! Сидим, притихшие. Кто-то спросил: "Товарищ капитан, неужели война?" "Не дай Бог, но всё может случиться. Никто не знает, как поведет себя Линдон Джонсон. Думаю, наше правительство не допустит войны. Сейчас ведь все наши войска и здесь, и в Союзе, и в Европе в готовности номер один. Войны, скорее всего, не будет, но напряжение еще долго продлится. Порох надо держать сухим", – примерно так он ответил и снова уехал в штаб полка. Под утро вернулся, дал команду закатить ракеты в контейнеры, но заглушки не ставить, позиций не покидать до особого распоряжения. Не раздеваясь и не сдавая оружия, мы немного поспали. Пообедали, вместе с завтраком, в столовой, и снова в полном боевом снаряжении ушли на позиции. В таком режиме мы дежурили еще несколько ночей – кормили комарьё, выкатывали и закатывали ракеты, проклинали американцев, мол, только суньтесь, мы и ваш Ки-Уэст, и другие базы разнесём вдребезги. Такой был настрой. Параллельно продолжали выполнять все профилактические и регламентные работы. В эти боевые дежурства мы еще лучше узнали друг друга, увидели, кто чего стоит, а главное – укрепили коллектив, не подвели командиров. Как-то вечером я спросил у старлея Гончаренко, нашего зампотеха: "Почему мы и на учебных тренировках, и вот по боевой тревоге, используем наш автокран КРАЗ с устаревшей стрелой, которую каждый раз в зависимости от места нахождения разбираем и укорачиваем, либо удлиняем? Тратим драгоценные двадцать, а то и тридцать минут на изготовку "к бою". Подайте рацпредложение, я вам дарю эту идею, заменить эти устаревшие стрелы на телескопические, и вы получите премию и звёздочку досрочно…" "Какую такую телескопическую?" "А которая выдвигается, как автомобильная или радио антенна…" "Молодец, Богданов, спасибо. Напишу рапорт…" Спустя примерно пару недель боевую тревогу отменили. В последнюю ночь мы подняли и закрепили крылья в вертикальном положении, поставили заглушки, навесили мешочки силикагеля, проверили крепления всех соединений и контровку, а когда стали закатывать ракету в контейнер, один наш товарищ неожиданно оступился в темноте и упал под тележку. Тяжеленная ракета стала медленно скатываться обратно. Парень как закричит: "Держи! Раздавит!", и мы втроем уперлись снизу что было сил, и какое-то мгновение удерживали эту махину, пока не подбежал на шум крановщик Володя Кинько и сам поднявшийся товарищ не подставил свое плечо. Впятером мы загнали её на место, закрыли заднюю стенку контейнера и свалились, обессиленные, прямо на землю. Минут через десять собрались идти в казарму помыться и отсыпаться до обеда, а я не могу разогнуться – поясницу схватило и резкой болью прострелило в левую ногу. На мгновение я даже потерял сознание. Скрюченного, меня ребята отнесли в санчасть. Фельдшер вогнал мне обезболивающий укол, растер поясницу и ногу какой-то мазью, дал внутрь мензурку спирта, и я уснул, как ангелочек: только к ужину разбудили меня друзья. Боль прошла, а вот радикулит остался и живет во мне до сих пор, напоминая о себе в непогоду. Тяжелые оказались эти "фекаэры", хотя с виду очень компактные, похожие на уменьшенные истребители МиГ-15, да и второе их название было "самолёт-снаряд". В действии я их не видел, но некоторые наши офицеры участвовали в контрольных пусках двух ракет с полигона в Пинар-дель-Рио по цели в болотах на острове Пинос, которые осуществлялись по приказу Команданте Фиделя Кастро и при участии высших командиров РВС. Тогда и Фидель, и Рауль дали нашим ФКРам очень высокую оценку. На военном параде 1 января 1964 года, в честь годовщины победы Революции, их показывали всему народу, а наши офицеры говорили, что такие ракеты есть только в советской армии, что они очень точные и даже могут нести ядерный заряд. Сила обычной боевой части (БЧ) – 800 кг тринитротолуола! Её название "фронтовая крылатая ракета" (ФКР-1) кубинцы переиначили: им больше нравилось "Фидель Кастро Рус-1". Своего вождя они обожали и готовы были слушать его выступления, даже на жаре, по четыре-пять часов – оратор он, всем известно, великолепный. Фидель гипнотизировал толпу, говорил грамотно, красиво и доступно для понимания каждого. В своих речах он объяснял простым людям сложные понятия, говорил с ними, как приходский священник, как семейный доктор, всегда без бумажки, вдохновенно и артистично. Прекрасно владел голосом, интонацией, силой убеждения; он как бы не выступал с речью перед многотысячной людской массой, а беседовал с ней один на один, магнетизируя ее и заряжаясь в ответ ее обратной энергией одновременно. На его речах мы все учились правильно говорить по-испански. Речи Фиделя были и остаются образцом ораторского искусства. К тому же высокий, статный, мужественный бородач, он очень нравился женщинам, завораживал их и благодаря им завоевывал, привлекал на свою сторону симпатии всего населения. В те годы, да и до сих пор, наверное, на множестве домов можно было прочитать: "Esta es tu casa, Fidel!" (Это твой дом, Фидель!). Мужчины при этом видели в нем не соперника, но вождя, лидера стаи, вожака, и с гордость называли его не иначе, как "Fidel és un caballo!" (Фидель – это конь!). Я однажды спросил у своего друга Ивана Каньяса, мол, почему конь? "А ты что думаешь, восстать против Америки может какой-нибудь кастрат? Ваш Никита Хрущев тоже крепкий конь, не побоялся дать отпор Штатам и помочь нам. Но Фидель – крепче!" Сейчас я понимаю и вижу, почему крепче: столько лет продержаться в подбрюшье США, несмотря на жестокую экономическую блокаду, на политические провокации, саботаж и прямые диверсии. Несмотря на развал социалистического сообщества, Фидель вдохновляет кубинский народ держаться из последних сил. И кубинцы героически держатся. Многие, правда, в разные годы покинули Кубу, переехали в Мексику, во Флориду, в Аргентину и другие страны, не выдержали трудностей, но основная масса верит Фиделю – она осталась и не обманулась: экономические показатели роста в последние годы сдвинулись с мертвой точки и пошли вверх. Ещё немного и народ Кубы вздохнет свободнее. Фидель для них был и остается лидером (поскольку свои дополнения я пишу уже в 2017 году, скажу, что бессменный лидер Кубы Фидель Кастро Рус умер, а страну возглавил его брат Рауль Кастро Рус). Вспоминаю, как мы, бывало, перед сном по-солдатски "грустили" хором: "...Десятому декабря тысяча девятьсот шестьдесят третьего года... фииин-тец! Фииин-тец!" и так прокатывалось по всем казармам. Потом приказом комполка на нашу "грусть" наложили запрет. Через какое-то время кубинцы спрашивают у меня: "А почему вы перестали перед сном кричать хором “Фиии-дель! Фиии-дель!" Я сначала растерялся, но потом ответил, что, мол, в это время многие сменившиеся с дежурства или пришедшие из караула спят, а мы им мешаем своими криками... Конечно, в нашей нелегкой службе вдали от Родины трудности перемежались с радостями, главными из которых были письма от родных и друзей. Некоторые получали их десятками. Не обходилось без курьезов. Один наш товарищ написал домой, как ему повезло, что он служит в теплых краях, ходит в гражданском, кругом пальмы, бананы, море синее… А через месяц-полтора получает от родителей такое письмо: "Ты что же, негодяй, мозги нам полощешь? Ты думаешь, мы не знаем, что это за адрес "Москва-400"? Какие, на хрен, пальмы и бананы? Признавайся честно, за что и куда тебя отправили лес валить? Что ты там натворил?..." Пришлось нам срочно фотографировать его на фоне пальм с автоматом и в гражданской одежде и отправлять снимки домой. А в гражданской одежде первое время было весьма непривычно ходить строем, в караул. Форма дисциплинирует, подтягивает солдата, а тут мы больше походили на партизан. Правда, на случай боевых действий у нас в вещмешках был полный комплект формы в тропическом исполнении – панама и гимнастёрки цвета хаки с коротким рукавом и отложным воротничком (однажды я придумал надеть под неё, в нарушение устава, белую рубашку с галстуком и получилась новая форма, которой ни у кого не было – так и сфотографировались. В нашей книге наш друг и поэт Серёга Проплёткин именно в такой форме). В целом же, объединяла всех нас не форма, а содержание: выполнение интернационального долга. Собственно говоря, мы в СССР были интернационалистами по определению, а в армии – особенно. К примеру, за годы службы в Союзе и на Кубе у меня были друзья украинцы Володя Чередниченко и Виктор Райтаровский, русские Саша Лукьянов и Володя Ковалев, латыши Адольф Лочмелис и Артур Хофманис, эстонец Эвальд Яанус, белорус Лукашевич, грузин Циклаури, татарин Мэлис Ягофаров, еврей Володя Мархасёв, уйгур Маджид Холматов, замечательный парень, карел Эрик Киуру, таджик Нурмухаметов, армянин Матевосян, азербайджанец Сулейманов, литовец Бадарас, молдаванин Мирча – разве можно всех здесь назвать?! Судьба разбросала нас, и если я их вспоминаю, то и они, наверное, меня не забыли – эта невидимая связь существует в природе. А со многими сослуживцами тех лет мы до сих пор – спустя уже пятьдесят пять лет – продолжаем дружить. Тогда мы были молодыми романтиками, мечтали об открытиях, о путешествиях по всему Союзу на машинах и мотоциклах, придумали даже "фирму Глобус" и как гимн распевали песню: "Глобус крутится, вертится..." Перед демобилизацией с Кубы даже писали письмо в Генштаб, с просьбой отправить нас во Вьетнам, использовать накопленный опыт и знания. Во Вьетнам мы не попали, но поступив в Ленинградский университет, ездили в составе стройотрядов на Мангышлак, с комсомольской агитбригадой – на Средний Урал… Другие ребята – на целину и на БАМ, в Карелию и на Алтай, в Тайшет и на другие студенческие стройки, и везде жили и трудились в интернациональной среде, вместе с немцами и болгарами, поляками и кубинцами, венграми и чехами, испанцами и французами, чилийцами и ангольцами... Кстати, кубинцы, получив в годы Карибского кризиса добрый опыт интернационализма, самоотверженно несли службу в нужное время в Анголе, Мозамбике, Никарагуа, в других дружественных странах, и участвовали в боевых действиях. Вспоминаю, как в трудные для ангольцев времена я работал там три года переводчиком в группе советников Госплана СССР рука об руку с кубинцами, и снова видел интернационализм в действии. Откровенно говоря, в Анголе кубинцы к нам еще лучше относились, чем в былые годы на Кубе. Думаю, потому, что в Африке они сами оказались в отрыве от своей родины, в новых и необычных для себя условиях защитников, то есть, переживали те же ностальгические чувства и сознание своей нужности и полезности другим. Здесь снова крепилась наша дружба, наша солидарность. Среди кубинцев встречались мне в Анголе и гражданские, и военные специалисты, и офицеры, которые в грозные дни Карибского кризиса готовились вместе с нами отразить американскую агрессию. Это были незабываемые встречи! Эти друзья стали на пятнадцать лет старше, у некоторых уже были взрослые дети, и им совсем не хотелось погибать на чужбине, но приходилось иногда хоронить своих земляков на ангольской земле. А ведь и на Кубе среди советских военнослужащих были в годы кризиса потери, и там есть кладбище русских воинов. Свой последний год на Кубе я служил в "Информационном бюллетене" ГСВК переводчиком (и наборщиком-верстальщиком одновременно), редакция и полевая типография которого базировались недалеко от Эль-Чико, в местечке Торренс. Именно там, в глубине военного городка отдельного мотострелкового батальона полковника Михасика, и находилось захоронение 64-х советских воинов. Перед демобилизацией мы несколько раз приходили туда с Чередниченко, Ковалёвым, Мархасёвым, Сандыревым, Проплёткиным и другими ребятами, обрывали сорняки и возлагали цветы: отдавали дань – прощались с нашими бойцами, навсегда оставшимися в кубинской земле. Впоследствии на этом месте кубинское Правительство создало мемориал "Советскому воину-интернационалисту", и народ бережно ухаживает за ним. Спасибо вам, боевые товарищи, за память о наших славных земляках!... Сейчас, естественно, все трудности давно позабылись, но отдельные моменты еще не стерлись в памяти. Например, рассказ об одном из наших мужественных парней, которого на посту укусила в ногу "черная вдова" (страшный паук, точнее паучиха, убивающая в брачный период своего избранника). Солдат охранял дальний пост БЧ, где хранились боезапасы к ракетам, и когда "черная вдова" ужалила его, он не растерялся, сорвал штык и вырезал из ноги место укуса. Потом дал очередь в воздух, наложил жгут, а когда приехало дежурное подразделение, его сменили и отвезли в санчасть. Этот пост находился примерно в двух километрах от городка и со стороны просёлочной дороги, бывало, неизвестные люди обстреливали наших часовых. Однажды глубокой ночью, в феврале 64-го, с проезжавшего мотоцикла обстреляли и меня, вернее, плащ-палатку, которую я повесил на столбе освещения. Сам-то я был похитрее – спрятался за холмиком-бруствером, а таких укрытий на том дальнем посту было несколько. Подобных обстрелов наших постов, особенно в предыдущий год, было много. К счастью, никого не убили. Активные контрреволюционные действия на Кубе продолжались примерно до апреля-мая 1964 года, когда был разоблачён широкий заговор против революционного правительства, имевший главной целью физическое устранение Фиделя Кастро. Тогда, помнится, все газеты писали об этом, публиковали фотографии заговорщиков. Кажется, только в одной Гаване были арестованы не менее 400 активных "контрас", из которых сорок человек были священники из церквей разных провинций. Мне думается, именно с этого момента Карибский военный кризис пошел на спад, контрреволюция в целом была сокрушена, хотя мелкие провокации и экономические диверсии продолжались ещё долго. А попыток покушений на Фиделя было и не сосчитать. Более пятисот, наверняка, но все провалились! Вождя любили и хорошо охраняли, а помогли органам наши опытные чекисты, о которых пока ничего конкретного не написано, увы… Сколько времени эта информация будет засекречена, нам не известно, хотя победе кубинской Революции скоро исполнится 60 лет. Примерно с мая 1964-го были разрешены регулярные еженедельные групповые экскурсии-увольнения военнослужащих в Гавану и ее пригороды, на пляжи и в исторические и достопримечательные места Кубы. Помню, как мне довелось сопровождать двух офицеров в Гавану и как мы на обратном пути два часа искали дом-музей Хемингуэя. Оказалось, что простые люди ничего о нем не знали, и только один офицер дорожной полиции объяснил, что ехать нам надо в местечко Сан-Франсиско-де-Паула, на восток от Гаваны, там находится имение "Финка Вихиа" (Имение Вихиа), принадлежавшее писателю. Когда мы нашли и осмотрели это место, пора уже было возвращаться в полк, но во второй мой приезд туда, где-то через полгода, когда я уже служил переводчиком в "Информационном бюллетене" ГСВК, нам повезло больше – мы встречались и беседовали с его смотрительницей (имени сейчас не помню) и с Рене Вильярреалем, бывшим, как он сказал, "верным оруженосцем" Хемингуэя в его знаменитых африканских сафари и смотрителем-охранником имения в отсутствие писателя. Рене, уже пожилой мужчина, но бодрый и жизнерадостный, показал нам весь дом, заполненный книгами, журналами и газетами (даже в туалете были полки с книгами), рассказал, что "папа Эрнесто", как его звали кубинцы, любил работать в своем кабинете за машинкой босиком, стоя на львиной шкуре; показал другие африканские "трофеи" писателя: шкуры, чучела, рога антилоп, а также ружья, снаряжение и обувь – более двадцати пар охотничьих ботинок, сапог и ботфортов. Рассказал, что Хемингуэй очень любил кошек, и что в последний год в специально построенной для них башне жило более пятидесяти особей различных пород. Рене объяснил, как проехать к морю, в рыбацкий поселок Кохимар, где писатель дружил с рыбаками, выходил охотиться на океанских хищников – марлин, барракуд, рыбу-меч, рыбу-пилу и прочих, а в годы Второй мировой войны выслеживал немецкие подводные лодки на своей яхте "Пилар". В Кохимаре жил рыбак по имени Грегорио Фуэнтес, с которым Хемингуэй дружил, вместе выходил в океан на охоту, а затем описал его в своей знаменитой новелле "Старик и море", за которую ему присудили Нобелевскую премию по литературе. Впоследствии мне еще трижды довелось побывать в этих местах и даже однажды выходить в море с самим Грегорио Фуэнтесом, но это уже другая история... А тогда один добрый человек, оценивший наши поиски мест, связанных с жизнью Хемингуэя, рассказал нам, как найти в Старой Гаване ресторанчик "Bodeguita del Medio", который "папа Эрнесто" часто посещал во время своих приездов на Кубу. В этом ресторанчике, посещаемом в основном гаванской богемой, все стены были исписаны цветными карандашами или краской именами известных людей культуры – был даже автограф знаменитой балерины Алисии Алонсо и самой популярной тогда эстрадной певицы Роситы Форнэс. Свободных мест было мало, но распорядитель в галстуке-бабочке посадил меня у стойки бара и спросил, что я буду заказывать. Естественно, на своём корявом испанском я спросил, а что предпочитал "папа Эрнесто"? Тот заулыбался: "Русо, совьетико"? Я ответил: "Soy de Leningrado". Он ещё приветливей сказал: "El Mojito" и "Dayquiri". Когда-то я читал, ещё в Союзе, несколько корреспонденций наших журналистов в "Известиях" и в "Комсомолке", напечатанных при жизни классика со всемирно знаменитой фотографией в свитере. Такую фотографию, из журнала "Огонёк", я вырезал и наклеил в своей комнате, а когда ушёл в армию, взял её с собой, но она, увы, потерялась (или кто-то другой из поклонников Хемингуэя взял её на длительное хранение…). И я тоже попросил себе "Эль Мохито" и "Дайкири" – что это за божественные напитки! Сам "мохито" делался из рома "Аньехо" – т.е. выдержанного, многолетнего, с добавлением листочков мяты, дольки лимона и маленькой веточки т.н. "йерба-буэна" ("хорошая травка") нежно-пахучая, но не мята. Рома наливалось в бокал не более 30-40 грамм, затем добавлялась кока-кола, 3-4 кубика льда и вставлялась соломка. А "дайкири" – это был ром со льдом! Довольно опасный для горла, поскольку в бокал в виде креманки наливался ром, добавлялись пару листочков мяты и целый стакан мелко-мелко накрошенного льда, буквально размолотого в крошку. Кто пытался (сдуру) проглотить всю креманку целиком и сразу, просыпался с ангиной… Но мы научились у кубинцев и пили медленно, потихоньку, не спеша – утоляли жажду и не напиваясь до поросячьего визга… Мы с Володей Ковалёвым и нашим майором дважды заезжали в этот чудесный ресторанчик. Долго не сидели, поскольку майор был большой мандражист и опасался, что случайный (?) патруль мог нас там застукать… Дело в том, что майор Муренков, главный редактор газеты ГСВК "Информационный бюллетень" был новенький, всего три месяца назад прибывший на смену капитану Жукову, стоявшему у истоков выпуска первого номера газеты. Это был смелый человек и на пустом месте, то есть, не имея готовых кадров, собрал группу грамотных людей, обучил их ручному набору и вёрстке, а единственным профессионалом был печатник Николай, который ещё в Союзе работал на подобном довольно устаревшем станке. А когда в 1964-м году расформировывались подразделения, передавшие технику кубинской стороне, он взял к себе и сержанта Володю Ковалёва с бывшего Главного Узла связи в Бехукале, немного знакомого с ручным набором. Капитан Жуков уехал в Союз, а майор Муренков, до того служивший в дивизионной газете в Белоруссии, занял пост главного редактора. Ответственным секретарём редакции был замечательный человек капитан Коряжкин, из Москвы, как он говорил, стесняясь своей скромности, – с Чистых прудов, а это самый центр Москвы… Он очень любил собирать раковины, но боялся заходить и заплывать далеко в море и собирал маленькие. Мы же с Ковалёвым из каждого нашего улова дарили ему по штуке, которые наш капитан обрабатывал, очищал и отправлял с отъезжающими в отпуск или насовсем офицерами в Москву. К нам он был добр и в свободное время очищал и наши раковины, что мы привозили из дальних поездок на т.н. дикие пляжи, примерно за час езды от Мариеля – Плайя Сан-Педро, Баиа-Онда и ещё дальше, куда наши люди не заезжали и где было дно непуганых чудес, включая кораллы… Когда нам попадались лангусты – а мы их обожали, – доставали по паре бедолаг и на берегу варили их в большом ведре... Не буду вас дразнить, но кто ловил их если не в Карибском, а в другом море-океане, тот вспомнит и облизнётся от удовольствия… А в редакцию газеты я попал, благодаря тому, что продолжал и в Торренсе изучать испанский, хоть и не было у нас подопечных кубинцев и было некого обучать. Просто майору Муренкову захотелось побольше поездить по разным провинциям Кубы и, естественно, по Гаване и её окрестностям. Во всём батальоне я оказался самой подходящей кандидатурой, но мой вопрос ему предстояло решать с начштаба полковником Лысых, так как я уже три месяца как был откомандирован из миномётной батареи в его непосредственное распоряжение (полковник Лысых курировал все хозяйственные вопросы), и он поставил меня работать в солдатском буфете – в "кокакольне", где ежедневно нужно было общаться с кубинскими поставщиками кока-колы, проверять и подписывать накладные, делать новые заказы и решать все тому подобные снабженческие вопросы. Но это полдела, а дело было впереди – мне одному нужно было принять целую машину товара и потом загрузить все бутылки, естественно, без ящиков, в огромный холодильник "Вестингауз" – я такой никогда до того и не видел. В принципе, можно было и сачкануть, но я знал, что завтра десятки и сотни ребят придут попить прохладненькую… Порекомендовал меня полковнику мой земляк, уже дембель, однофамилец Саша Богданов из Питера – надо же, какое совпадение! В этом буфете окошко было маленькое и продавца плохо было видно – одни руки мелькали, но мы однажды разговорились – ему потребовалось перевести любовную открыточку и кто-то порекомендовал ему меня. Саша сказал тогда, мол, он и сам написал бы, но их песен не знает, а ты вот в самодеятельности поёшь… Через пару недель он отплывал и представил меня полковнику. Вот я и перешёл из миномётчиков в снабженцы-буфетчики широкого профиля… Не скажу, что грузить да разгружать было легче физически, чем таскать на своём горбу этот "самовар" 120-го калибра, плиту и т.п., наоборот, труднее, но здесь я был свободен от муштры и тренировок: "к бою!", "отбой!"… Благо, сержанты, командиры расчётов Боря Корнеев и Витя Бычков, были замечательные ребята и не заморачивались на моём переводе. Только комбат, капитан Коваленко, ходил с рапортом к полковнику Белову, заму по артиллерии, и вместе уже к полковнику Михасику, который им ответил, мол, найдите другого солдата со знанием испанского… А я честно пахал и главная была мне благодарность – от однополчан, особенно в наиболее знойные дни. Изредка по вечерам мне помогали друзья – Володя Чередниченко, наш Савельич, из ракетчиков ставший телефонистом на КПП в "Пентагоне" – закрытом Узле связи, о котором он знать ничего не знал, и даже не мог догадаться, что там было за забором с колючей проволокой, куда по три раза в день приезжали и уезжали на автобусах ПАЗ симпатичные молодые офицеры; дорогой наш поэт из дивизиона ЗУРС на базе "Гранма", а в Торренсе попавший в пехоту Серёга Проплёткин, сержант Володя Ковалёв, завред газеты, – все они говорили: "Ну и работка у тебя, Григорий…" "А я чё? А я ничё! Угощайтесь вот, чем бог послал…" и мы доставали из карманов у кого что было: бананчики, манго, или бутерброды, шоколадки да конфетки из буфета, а я вытаскивал из страшного громилы "Вестингауза" бутылочки охлаждённой кока-колы – снаружи, а внутри – хайбольчик, заранее приготовленный для самых родных и надёжных ребят. Я закрывал буфет, мы вытаскивали на травку ящик со "спец-кока-колой" и до отбоя расслаблялись – комары нам уже были нипочём… Чаще всего не просто болтали, а читали и перечитывали Ильфа и Петрова и всегда перебирали в памяти актёров, могущих сыграть того или иного персонажа. Единогласно и безоговорочно на роль Кисы Воробьянинова мы ставили любимого Сергея Филиппова, а на роль Остапа "пробовали" и Яковлева, и Мишулина, и Басова и других, кого помнили, но так и не подобрали никого, поэтому нам и не понравился ни один из Остапов, сыгранных впоследствии в разных экранизациях, хотя интересно был сыгран Остап и Арчилом Гомиашвили, и Сергеем Юрским, и Андреем Мироновым, но как-то не по-нашему. Впрочем, это уже дело вкуса. Думаю, однако, это не последние были экранизации "12 стульев" и "Золотого телёнка"… А книгу, что я привёз с собой из Питера, зачитанную до дыр ещё в калининградском ШМАСе, я подарил Андрею Юргенсону, моему сменщику в редакции. Он прибыл на смену по целевой заявке майора и до Кубы служил в одной из дивизионок Прибалтийского округа, и очень вовремя – на наборе и вёрстке мы остались вдвоём только с Володей Ковалёвым, поскольку третий наборщик-верстальщик заболел (или симулировал?) и через пару месяцев госпиталя был комиссован с язвой желудка. А так, неплохой был парень, этот Кива… Когда я пришёл в редакцию, он слишком явно обрадовался, а когда я предложил Ковалёву помочь ему и научить меня наборному делу, мол, вдруг пригодится в жизни ещё одна специальность в голодный год, радости его не было предела. Володя дал мне в руки верстатку, научил правильно держать её в левой руке, а правой брать литеры из кассы и ставить их ряд за рядом по ширине колонки набора. Объяснил, что кассы бывают разные, а наша называется "сиротане" – по расположению литер в ячейках. Научил постепенно распознавать шрифты по их названию, читать – что было суперважным для наборщика – тексты в перевёрнутом состоянии, чтобы тут же исправлять ошибки в наборе, не дожидаясь оттиска. Для этого у каждого было острое шило, которым поддевали с торца заблудившуюся "букашку" и вставляли нужную. Работа была кропотливая, требующая большого напряжения глаз и нервов, особенно когда почти полная верстатка вдруг падала из рук и сделанные два-три абзаца рассыпались. Никто и никогда не собирал рассыпавшийся набор, а отправлял в сопровождении грамотного русского мата прямо в гурт – кому были нужны эти "букашки", по полдня тратить на их разбор драгоценное время? Нигде этого не делали, да и ценность их была невелика, кроме затраченного времени и труда… Но мы не только потели и теряли зрение, но и придумывали для расслабухи развлечения с приколами. Майор наш из окружной дивизионки был немножко снобом и ставил себя демократом – называл нас не по званию, а по имени-отчеству, как-то заигрывал с нами и даже позволял себе (и нам) анекдотики… Перечитывая готовую вёрстку после капитана, он ставил свою размашистую подпись и волшебные слова – "в печать!" и частенько сам относил набор в машину, где был наготове Коля, печатник-профессионал – он и на гражданке работал в какой-то заводской многотиражке. Если Муренков находил опечатки или грамматические ошибки, неправильную пунктуацию, то тут же приходил в наборную комнату и с ехидцей показывал: "Вот Григорий Васильевич (или Владимир Петрович) – исправить надо опечаточку…", хотя мог элементарно сам всё сделать или поручить капитану, ответственному редактору. Мы терпели и спокойно это воспринимали, но однажды я решил его проверить "на вшивость" – в праздничном номере на четырёх полосах под главным снимком на первой полосе я набрал крупным шрифтом, как он указывал в разметке: "Москва. Красная площадь. Деменструация трудящихся". Сделал оттиск и отнёс по инстанции капитану, как и было положено. Через часик он приносит полосу с подписью: "В набор". Я тут же показал её Володе, и когда он увидел моё художество, захохотал, и спрашивает: "Оставляем?" "Естественно. Наборщик ошибся, а где же были ответственный редактор и главред?" и понёс набор в машину. По дороге я остановился и вернулся: "Слушай, Петрович, он же каждый номер отправляет самолётом в Москву, в Главлит, наверное. Там прочтут и такую деменструацию ему устроят по всем правилам, что и биографию, и жизнь испортят. Я исправляю". "Да, ты прав, пусть живёт…" Эту "опечатку" я исправил, а подписанную полосу долго хранил, но она в процессе переездов не сохранилась. Свою работу я выполнял чётко и без срывов, хотя наборщиком-верстальщиком я быть никак не планировал – мне хватало переводов военной прессы, прослушивания радио и написания заметок и небольших статей по их материалам. Надеялся, что майор начнёт их публиковать – всё-таки свой человек пишет, и по общей оценке неплохо, а я надеялся собрать все публикации и при поступлении на журфак (была такая бездарная идея) показать их в приёмной комиссии, но Муренков статьи брал и через пару дней говорил, мол, слабовато, надо доработать, и клал их в стол. Я спокойно "утирался", мол, хозяин барин, и продолжал потихоньку пописывать – вдруг обломится... (После моего убытия в Союз, я получал в письмах все экземпляры газеты, которые по договорённости мне присылал в Питер Андрей Юргенсон, и убедился, какой был мелкий и подлый плагиатор этот майор – все мои статьи, маленькие и большие, целиком и со всеми знаками препинания, были опубликованы за подписью В.Михайлов или М.Васильев – такие он себе выбрал псевдонимы). Взамен публикаций, майор неожиданно решил меня обрадовать перед Днём Советской армии и Флота, когда предстояло набирать и готовить к выпуску большой 4-полосный спецномер. Он вызвал в свой кабинет меня, сержанта Ковалёва и капитана Коряжкина и торжественно заявил в своём стиле: "Григорий Васильевич! Вы отличный солдат и в преддверии нашего большого праздника я подал руководству ГСВК реляцию о присвоении вам звания ефрейтора!" У меня аж яйца вспотели и в глазах потемнело: "За что?! Что я вам плохого сделал? Я честно служу, а не за лычками добровольно в армию пошёл, несмотря на полученную отсрочку, и на Кубу заявление министру обороны писал, а вы мне за три месяца до дембеля лычку даёте?!" "Не только, Григорий Васильевич, вам и жалованье добавят – песо двадцать сентаво…" "Да на кой хрен мне эти подачки! Заберите обратно ваш рапорт". "Уже невозможно – начальник политотдела подписал приказ…" И ушёл я горевать – зашли мы с Володей в кладовку, я налил по сто грамм рому и открыл пару бутылочек кока-колы, на закуску было у нас манго, которое росло прямо над домиком нашей редакции, и два отличных банана, хряпнули мы с Петровичем по одной, а больше и не хотелось, и я пошёл заканчивать набор текста…. Пришлось смириться, но в душе торчком стоял ком от несправедливого оскорбления. Обижаться я с детства не умел – когда-то мама на мою какую-то мелкую обиду сказала: "Обиделся? Ишь, ты, какой знатный!... Иди, да подумай, и на носу заруби – на обиженных воду возят…" Вытер я сопли и пошёл на улицу, в кузню, посмотрю, как дядя Костя куёт подковы, а по дороге и думаю себе: "На ком же это воду возят?.." А на углу Сабурталинской, на перекрёстке, идёт старичок и кричит: "Вада-вада! Каму вада? Чистый вада, Натахтарский вада!.." и тащит за верёвку осла, груженного бурдюками с водой… Вот тебе и ответ. И на всю жизнь наука – спасибо, мама… Продолжали мы собираться вместе и после моего перехода в редакцию. Днём я прочитывал много статей из кубинской военной газеты "Верде оливо" – "Зелёная олива", такого цвета была военная форма всех кубинцев, включая и команданте Фиделя, реферировал их для главреда и переводил самые нужные с его точки зрения. Практика накапливалась огромная, не то, что в солдатском буфете, да и вопросы прекратились, мол, а как вы там уживаетесь с Лидочкой? А она действительно была обаятельна и работала в офицерском буфете через коридорчик от меня, но так была занята весь день, что иной раз мы и словом не могли перемолвиться. Да я и не знал о ней ничего – одна она здесь или с мужем, кто её счастливый избранник и т.п. Говорили, что она из Мелитополя, а ходила она по городку с гордой и высоко поднятой головой, словно королева бала и все её подданные должны были падать ниц перед нею. Многие после её шествия по двору как по подиуму бежали в казарму, чтобы принять холодный душ… Завидовали мне многие и не верили в мою "девственность", а один дурачок до того прицеплялся ко мне, что я вынужден был послать его в нокдаун… Нас разняли и вовремя – Лидочка шла по двору мимо нас и со мной даже не обменялась улыбками. А тот страдалец промычал "у-у-у-у-с-сука…", и снова получил тумака, на этот раз от Володи, "Савельича", единственного среди нас "женатика" и счастливого отца, только служить нам оставалось ещё с полгода-год… Кто языка не знал и не умел даже объясняться, тому было скучно и тоскливо в городке. А меня снова потянуло в Гавану – надо было дозвониться до Ивана Каньяса и уточнить, когда Алисия будет в Гаване и когда мы пойдём в театр. Его отец, Дарио Каньяс, был личным врачом Алисии Алонсо и попасть в Национальный балет было легко на любой спектакль. Я спросил у Савельича, есть ли начальство на телефоне, нету, сказал он, только дежурная смена, свои ребята, не стукачи, и мы пошли звонить. Иван сказал, что завтра будет "Жизель" и что я могу приехать. "Ура! Жди меня дома, а оттуда на твоей машине поедем в театр". И я пошёл готовиться – написал, на всякий пожарный, Петровичу адрес Ивана и как к нему проехать, и оставил номер телефона, отгладил свою выходную рубашку и брюки кубинского производства и надраил туфли. Ивану и его родителям нравилось, что я прилично одеваюсь, а не хожу в замызганных рубашках и штанах с обшлагами красного цвета, как у земли вокруг казармы. Когда я первый раз приехал к нему домой, нас встретила его бабушка. "Грегорио, – представился я, – совьетико…", а Иван добавил: – "Ракетчик…" Бабушка была старенькая и спрашивает: "Это правда, что у вас в Сибири детей едят?" "Кто это вам сказал? Посмотрите, разве я похож на людоеда?" "Да нет, ты нормальный…", а тут дедушка вошёл и Иван сказал "Мой дед – священник, падре…" Дед был высокий и симпатичный дядя, в строгой одежде, и меня строго спросил: "А какая вера у вас, в России?" "Мы – тоже христиане, православные". "А ты веришь в бога или атеист?" "Он – ракетчик. Они защищают нас от американцев. Мы служим рядом с ним…" – ответил Иван за меня. "Я уважаю все религии – у нас в СССР живут и православные, и католики, и мусульмане, и иудеи, и буддисты – все. А ещё встречаются колдуны и шаманы…" Снова вошла бабушка и показала мне журнал "BOHEMIO" за какой-то дореволюционный год, где на раскрытой вкладке – мужик в шапке и валенках держит голенького младенца за ноги над сугробом снега. Я не стал ничего выдумывать, а прямо ответил, что в России, особенно в северных районах и в Сибири детей с рождения закаляют холодом, чтобы они меньше простужались и не болели… "Варвары…" – только и сказала она и ушла в свою комнату. А дед сказал: "Я знаю, что православные крестят младенцев в ледяной купели. В других религиях такого нет, вот все и удивляются и осуждают…" Потом Иван повёл меня знакомиться с родителями – Дарио Каньясом, врачом, и с очаровательной Магали Каньяс Бойкс, драматической актрисой. Они уже торопились по делам и мы расстались очень быстро, но они приглашали меня в гости к Ивану в любое время. Я тогда спросил у друга: "А почему тебя назвали русским именем Иван в тот период жёсткой батистовской диктатуры?" "Во-первых, имя Иван очень распространено в Латинской Америке, как и другие, например, Борис, Таня, Юрий… А во-вторых, мой отец, как и вся кубинская интеллигенция, был в оппозиции к режиму, к тому же Дарио состоял подпольно в социалистический партии…" Я видел – они были нормальные люди и хорошо относились к советским. В этот раз, однако, получилась накладка, и не по моей вине. Когда я вышел из КПП, прошёл на остановку и уже сел в автобус, увидел через стекло шатающуюся фигуру капитана из соседней батареи по фамилии то ли Кнетов, то ли Светов, уже и не вспомню, который возвращался из бара "Ранчо Луна". Рядовые или сержанты туда не ходили даже в ночное время – это было слишком близко от части и поэтому опасно. Я хотел вернуться, но подумал, что он меня не видел, да и Иван ждал меня с билетами на "Жизель" с несравненной Алисией Алонсо – Алисию уже знали в Союзе и сама Майя Плисецкая восторгалась ею. Мечте моей, увы, не суждено было сбыться в этот день – не успел приехать я к Ивану, как увидел, что он ждёт меня на улице рядом со своим "Фольксвагеном", и говорит: "Час назад позвонил Володя и сказал только три слова: "Gregorio regresar urgente!.." (Грегорио срочно возвращаться!) – Савельич прочитал эти слова по написанной мною шпаргалке. Всё мне стало понятно, и я объяснил Ивану, что меня "продал" один плохой офицер, а это опасно, будут проблемы и надо срочно возвращаться. Через полчаса я вышел в полусотне метров от нашей части, пробрался к казарме через известную нам лазейку, и залёг под накомарник. Волновался, конечно, но почти задремал, поскольку предыдущую ночь я ударно перевыполнял трёхдневную норму набора, чтобы освободить этот вечер для поездки на спектакль Национального балета, и страшно устал. Послышался голос Петровича: "Богданов на месте, товарищ майор, я же вам говорил, что он никуда не уезжал…" А следом был голос майора: "Вы куда уезжали, товарищ Богданов?" – и куда только девался его слащавый каждодневный говорок. "Никуда, я был в расположении…" "Признавайтесь, вас видел капитан…" "Слепой придурок, ваш капитан…" "Выходите сюда, вы арестованы на десять суток…" Я перебил его: "По уставу вы не имеете права сажать меня на такой срок." "А это вам приказ начальника политотдела Группы войск, прочитайте вот… Капитан Коряжкин вас отведёт." "С вами всё ясно, гражданин майор, поторопились, однако, – съехидничал я, – на губе я хоть отосплюсь. Товарищ капитан, а книжку можно с собой взять? "12 стульев" Ильфа и Петрова?" "Я уточню, если разрешат, завтра сержант Ковалёв принесёт вам её. Возьмите туалетные принадлежности." И пошёл я на губу, благо она была недалеко от казарм 3-й пехотной роты, где Серёга Проплёткин дослуживал до барки. Примерно через час за мной пришёл Петрович: "Пойдём к Объедкову… Главное, Гриш, я не закладывал тебя, и наши ребята все за тебя…" "Ладно, Володь, не бери в голову. Всё образуется, как в Писании – всё что ни делается, всё к лучшему… Навещайте меня." Кабинет особиста, капитана Объедкова находился в соседнем домике, в штабе батальона. Мы его практически не знали – у него свои дела, у нас свои, и в лицо он был неприметный спокойный человек, выступал на политинформациях с рассказом о положении дел на и вокруг Кубы – слушали его всегда с интересом и с уважением. "Садитесь, рядовой Богданов, – он внимательно смотрел на меня. – Рассказывайте, где были и к кому ходили?" Я намеревался ничего не рассказывать, но одумался – он знает о нас больше, чем мы думаем, должно быть. Ну и рассказал, что хотел пойти на балет с Алисией Алонсо, а билет без проблем мне обеспечил мой друг Иван Каньяс, отец которого был её личным врачом. "Вы ничего секретного не рассказывали вашему другу о нас, о батальоне?.." "Товарищ капитан, Иван Каньяс знает очень много о нас, а служил он с нами на "Базе Гранма" в дивизионе ЗУРС ПВО, а я рядом, в полку ФКР, вся их семья – друзья Советского Союза… А что секретного в батальоне? Разве что наши "самовары" – 120 мм или САУ-100 довоенного образца… А то, что наш майор на губу меня отправил, за это спасибо ему – я отосплюсь наконец – в редакции я пахал по 12 и даже 14 часов в сутки – и набор, и вёрстка, и переводы статей, и всё делал с удовольствием, а он, простите меня, свинья неблагодарная…" "Ты не заговаривайся, он твой командир…" "Простите, товарищ капитан, просто наболело…" "Ладно, ты свободен. … иди, досиживай." Ковалёв проводил меня на гауптвахту, там я завалился спать, не дожидаясь ужина. Утром, после завтрака, приходит Петрович: "Пошли, Гриш, в редакцию". "С какой стати?" – спросил я друга. "Муренков зовёт, надо готовить расширенный праздничный выпуск на 4 полосах". "Прости меня, дружище, но не пойду я ни за какие коврижки. Он меня засадил, пусть сам теперь набирает и верстает. Так и скажи ему, мол, Богданов не хочет". Через полчаса приходит капитан Коряжкин: "Товарищ Богданов, вам сержант Ковалёв передал приказ явиться в редакцию? Почему не пришли?" "Товарищ капитан, передайте, пожалуйста, майору, что он не знает Устава: он не имеет права приказывать арестованному на гауптвахте солдату ничего, а только через вышестоящего начальника, в данном случае посадившего меня на 10 суток. Я никуда не пойду, я спать хочу". Ещё через полчаса приходит сам майор Муренков: "Григорий Васильевич", – начал он заигрывающе… "Товарищ майор, пожалуйста, только уставные отношения". "Товарищ Богданов, я извиняюсь перед вами, погорячился, не продумал все последствия. Пожалуйста, пойдёмте делать праздничный номер". "Товарищ майор, мне не нужны ваши извинения, хоть вы и оскорбили меня ни за что. Пока не принесёте приказ о моём освобождении, подписанный начальником политотдела, я останусь на губе. Сейчас меня поведут чистить сральники и плац подметать – дело простое и не такое утомительное, как набор, вёрстка, переводы и остальное прочее… Эту ночь я впервые спал целых восемь часов". Минут через пятнадцать я услышал, как наш Юра завёл редакционный "газик", и они уехали. Двоих других арестованных увели на уборку территории, но меня не тронули. Начальник губы лейтенант Лось, из новеньких, сказал, что его просили меня не трогать до обеда. Обед принесли прямо в камеру и тайком поставили бутылочку кока-колы с уже добавленным ромом – я понял, что это мои друзья Ковалёв и Мархасёв, оба Владимиры Петровичи… Снова завалился спать, а перед ужином появился майор: "Вот, Григорий Васильевич, приказ начальника политотдела о вашем освобождении". По его взъерошенному виду я понял, какую ему сделали взбучку, а Юра потом рассказал, как его материли два полковника, другой, кажется, был особист… В редакции мы с ребятами приняли по стопарику за победу справедливости и сели за набор.. . Часам к пяти утра набрали и сверстали две полосы, а остальное решили доделать после завтрака. К вечеру закончили весь объём, сделали оттиск, вычитали набор и отнесли капитану Коряжкину – по инстанции, как говорится, а майор ходил кругами по редакции и что-то нашёптывал про себя – молился он, что ли? – спросил я Володю. "Да ну его, забудь дурака. Главное, старичок, теперь не дадут тебе ефрейтора…" Тут мы заржали как стреноженные жеребцы на лугу, увидев пасшихся кобылиц… "Но ты сегодня работал, как зверь – даже меня обогнал… Спасибо, что согласился продолжить работу и выручил всех нас"… "Да брось ты. Ерунда всё это. Сейчас главное, чтобы Коля успел всё отпечатать к утру, к приезду гонцов…" Наутро я уже нахально в открытую пошёл через КПП к перекрёстку, где за баром "Ранчо Луна" была парикмахерская – надо же испытать, как стригут их славные мастера, поскольку время хиппи ещё не пришло и все кубинцы были хорошо пострижены, а не как мы – стригшие абы как сами себя. Здоровый иссиня-чёрный мастер посадил меня в почти гинекологическое кресло и спросил: "Que vamos hacer?" Я показал ему на альбом с фотографиями разных вариантов. А он уточняет, а наверху, мол, как, ровно? Я говорю да, а он переспрашивает: "Aeródromo?" Давай аэродром, а там посмотрим, говорю… Долго он колдовал (а я-то без очков не вижу, что он там творит), мелкие волосочки даже из ноздрей выстригал, потом набриолинил меня без разрешения, но я промолчал – устал сидеть в этом роскошном кресле, расплатился и пошёл в редакцию. Там все ахнули, мол, фантастика! "Это я себе к 23 февраля подарок сделал – причёска "Аэродром", я же из авиации сюда попал…" Покрутился перед зеркалом и мы продолжили нашу обычную рутинную работу. Голова чувствовала себя паршиво – поднялось солнце, началась жара, волосы стали слипаться. Я говорю: "Петрович, я не выдержу – мозги закипают – пойду искупаюсь, смою этот бриолин". Выхожу из душа и слышу гогот всей редакции. Они крутятся вокруг себя и пальцами на меня показывают. Глянул я в зеркало, "и ажно заколдобился" – волосы над ушами были торчком, словно молодой ельник, а в середине – елань-колено… Хоть плачь, но я отсмеялся со всеми от души и Петрович взялся приводить меня в божеский вид обычной ручной машинкой… Праздничный номер мы выпустили вовремя, майор успокоился, но мы видели, как он глотал какие-то таблетки, а мы, солдаты, да ещё дембеля, были достаточно жестоки – он вызывал у нас только жалость, но не сочувствие. Зато мы выиграли свой шанс поехать в праздник на дальний дикий пляж – на охоту. Собрали свой примитивный самодельный комплект приспособлений и в сопровождении капитана Коряжкина – он всегда с удовольствием – поехали на пляж Сан-Педро, где-то за Баиа-Ондой, а майора по дороге завезли к нему домой в т.н. Новую Деревню, что напротив Народной фермы "Siboney" располагалась. Ох и отвели мы душу тогда – отловили четыре крупных лангуста, подстрелили пять крупных рыбин и вытащили целый мешок раковин разного калибра. Всем досталось вкуснятины и экзотики, даже майору Муренкову… Но чуть было не случилось самое страшное – на полпути назад мы побросали свой улов и изо всех сил бросились к берегу – впереди плыл целый акулий выводок, штук семь, наверное, но нам было не до счёта – "Полундра!" – хотелось закричать. Метров через пять остановились – "Куда мы рвёмся, Володь?! Они же нас в два маха хвостом догонят и отхватят ногу вместе с яйцами. Давай назад, а то добычу с мешком течением утащит!".. Глянули, а акул как не бывало, да и нужны мы им были?.. Вспоминаются интересные экскурсии во Дворец спорта на необычные для нас в те времена выборы королевы карнавала, а затем и на сам карнавал, ошеломивший и оглушивший нас нескончаемой вереницей расцвеченных колесниц ("карросас") с восседающими на них красавицами – звездами и звездочками – в сопровождении танцующих групп ("компарсас"), лучшими из которых были танцовщицы знаменитого на весь мир кабаре "Тропикана". Каждый наш военнослужащий, побывавший на этих зрелищах, до сих пор, не сомневаюсь, рассказывает своим детям и внукам об этих веселых праздниках, показывая сохранившиеся фотографии. На карнавальные шествия из каждой части командование поочередно отпускало в увольнение группы солдат во главе с офицерами, за что все мы, естественно были благодарны руководству ГСВК, разрешившему такие культпоходы, после которых и служилось легче, и дембель казался ближе – снимался стресс, снижалось напряжение. Многим солдатам и офицерам запомнились экскурсии в знаменитый гаванский океанариум в Мирамаре, недалеко от Пятой авениды, где сквозь толстые стекла можно было наблюдать подводный мир Кубы, не опасаясь акул, мурен, барракуд, скатов и других хищников. Мне кажется, здесь побывали все советские, кто служил в западных провинциях Кубы – Пинар-дель-Рио, Гаване и Матансасе. Такого мы в Союзе не видели… А ещё на окраине района Марьянао, по дороге в Мариель, находился большой Парк Развлечений с каруселями, качелями, колесом обозрения и главным аттракционом – Американскими горками. Так называли их мы, а кубинцы и прочие иностранцы называли их "Русские горки". Оказывается, такой аттракцион имелся во всём мире и везде назывался "Русские горки", а мы об этом не знали, однако… Во время увольнений ходить по городу разрешалось свободно, но не менее двух-трех человек, во избежание каких-либо инцидентов или провокаций. Встречались в Гаване и наши земляки, эмигранты предыдущих поколений. Многие ветераны-кубинцы помнят, очевидно, небольшое фотоателье на Прадо, напротив Капитолия, где хозяином был рыжий одессит лет шестидесяти, который чересчур активно зазывал наших солдат сфотографироваться. Он догадывался, какие мы были "аграрии" или кто-то из болтливых давненько "просветил" его... Однажды он и нас с друзьями уговаривал зайти, мол, сделает снимки бесплатно, но я вовремя остановил ребят, проявил бдительность: если нам снимки бесплатно, то кому и за сколько пойдут негативы?... А в одной из аптек в Старой Гаване, где я искал лекарство от разных грибков и потниц, её старенький седенький хозяин очень растрогался, услышав русскую речь, а когда узнал, что я из Ленинграда, аж расплакался. Позвал свою старушку, принес несколько старых семейных фотографий, рассказывал, как он маялся всю жизнь в эмиграции и как всё время мечтал вернуться в Россию, но боялся. В Питере у него остался двоюродный брат Григорий Гай, о котором он очень давно ничего не знает, хотя и слышал, что он известный в Ленинграде актер (тут я сказал им, что Григорий Гай снимался в фильме "Гранатовый браслет" и что я знаком с его дочкой Ириной, которой к тому времени было уже 19 лет…) Старый аптекарь (жаль, не помню его имя) сказал, что если бы он был моложе, то обязательно вернулся бы на Родину, а сейчас здоровье не позволяет... На прощанье они подарили мне большой флакон какого-то противогрибкового лосьона, оказавшегося весьма эффективным средством, и приглашали заходить по возможности снова и без стеснения. Такой возможности не было, но через год с небольшим я случайно оказался в том квартале, зашел в ту аптеку, но встретили меня другие хозяева и сказали, что те старички продали им свою аптеку и куда-то уехали, а адреса не оставили. Может быть, я подумал, уехали в Питер, на Родину?.. Бывая по делам или на экскурсиях в Гаване, мы старались как можно больше увидеть, запомнить, накопить впечатлений. Помню, в самое первое наше увольнение гуляли мы вчетвером по бульвару Прадо. На углу Парке (так назывался сквер) Сентраль – небольшой площади с десятком пальм и мраморных скамеек – решили попробовать в баре кубинского кофе – привлекали его чудесный аромат и цена 3 сентаво чашечка, правда, непривычно миниатюрная, причем к этой мини-дозе подавали стакан холодной воды. Все наоборот, не по-нашему, где в столовых кофе, наверняка уже разбавленный водой, наливали черпаком в гранёные стаканы. Мы, естественно, попросили нацедить нам кофе в стакан, и не одну, а тройную порцию, и без воды (именно, нацедить, так как на Кубе не говорили "сварить" кофе, а нацедить (colar café) – насыпали добрую порцию ароматного молотого кофе в конусообразную цедилку из очень плотной ткани на подставке, внизу стояла чашечка и в цедилку заливали крутой кипяток). Хозяин бара очень удивился, стал что-то быстро говорить, показывая на сердце, но поскольку мы тогда ещё плохо знали испанский, подумали, что он нас сердечно благодарит. Кофе был изумительно вкусный, сладкий и горячий. Мы расплатились и пошли, но буквально через пять минут нас ударило в пот, руки вдруг задрожали, колени стали вибрировать и сердце бешено заколотилось. Идти было трудно, и мы присели на скамейку. Одному товарищу стало совсем дурно, слабак оказался, к тому же полуденный зной, гарь и шум от потока машин усугубили состояние – мы стали задыхаться. К счастью, я увидел метрах в десяти вывеску "Helados" ("Мороженое"), с трудом прошёл это расстояние и принёс ребятам по паре порций. Мы жадно его проглотили и нейтрализовали этот кофеиновый удар. Через несколько минут пришли в себя и съели еще по две порции мороженого и выпили по большому стакану холодной воды. После такого урока мы никогда не пили чистый кофе такими дозами. У кубинцев есть старинная поговорка: "El café debe ser puro como el ángel, negro como la noche, caliente como el Sol у dulce como el amor" (Кофе должен быть чистым, как ангел, черным, как ночь, горячим, как Солнце и сладким, как любовь)... Забегая вперёд, скажу, что больше нигде в мире, где мне приходилось бывать, в Анголе и Бразилии, в Германии и Португалии, где любят и потребляют много кофе, такого, как на Кубе – нет нигде! Зная это, американцы и их приспешники "гусанос" и прочая контра, несколько раз травили кофейные плантации, а также плантации табака, сахарного тростника и других ценных культур, но кубинский народ выдержал все трудности и испытания их воли. Поистине, это мужественный и героический народ! А во время нашей второй по счёту экскурсии в Гавану, когда мы уже стали смелее, решили попробовать рому, так называемого пиратского напитка, о котором были начитаны ещё в школьные годы. Избегая случая попасться патрулю на центральных улицах, мы углубились от проспекта Прадо по довольно узкой улице и на каждом углу каждого квартала находили десятки открытых баров, где по два-три человека сидели и неспешно потягивали из бокалов какие-то напитки, о чём-то беседуя. В глубине небольших помещений стояли вокруг стойки бара три-четыре столика, пустующих днём. Мы остановились на более-менее освещённом баре неподалёку от Парке Сентраль (Центральный сквер) и попросили по стаканчику рома. "Quantos dedos?" – спросил хозяин. – "Сколько пальцев?" – перевёл я моим спутникам, недоумённо глядя на них. – Это, наверное, какая-то мерка, что ли? В то время я уже немного понимал по-испански, но говорил инфинитивами. – Que significar dedos? Мол, что это означает "пальцев"? Хозяин заулыбался, и сидевшие рядом четверо кубинцев повернули в нашу сторону головы. Потом он достал из-под прилавка мерный стакан, та котором было нарисовано четыре рисунка: первая риска и один палец – улыбающийся мужчина; рядом со второй риской – два пальца и хохочущее лицо; на третьей риске – три пальца и плачущий мужик, на четвёртой – четыре пальца и лежащая в луже свинья. Обалдеть! Я тут же стал просить у него этот стакан в подарок, а потом предлагал продать его мне, пусть только назовёт цену. Но он твёрдо и решительно показывал "нет!" и говорил: "Es único..." Уговорить его не удалось. И мы заказали себе в один стакан "quatro dedos" (по четыре пальца) каждому. И хозяин, и четверо его посетителей удивились, но спорить не стали: "soviético és fuerte", мол, советские крепкие… Все кубинцы называли нас "совьетикос", "сови" или "русос" (а милые дамочки-мулаточки – "русито…", будь ты русский, узбек или эстонец, когда начинали заигрывать). Хозяин поставил перед нами почти полные стаканы, а один палец, на наш взгляд, составлял примерно десять-пятнадцать грамм, значит, было примерно по пятьдесят грамм, то что надо, и он собрался уже кинуть в бокалы по куску льда, но мы зашумели: "но, но, но сеньор!". Хозяин улыбнулся и сказал – "сеньор но, – компаньеро, товарис", а мы и не возражали… Чокнулись и провозгласили "Амистад!" (дружба) и залпом приняли эту маленькую дозу. На закуску на блюдечке лежали – бесплатно – шкварки, да такие вкусные, что мы схрумкали по нескольку штук. Потом полезли в карманы, достали свои песо, но хозяин запротестовал и показал на одного из сидящих за столом кубинцев. Мы оглянулись и увидели очень симпатичного пожилого мулата, который широко улыбался щербатым ртом и говорил: "кубано русо амистад!" Мы догадались, что это крестьянин, скорее всего, мачетеро, рубщик сахарного тростника – только у них были "съедены" передние зубы, т.к. они с самого детства грызли тростник, жевали его и глотали сладкую патоку. Однажды и мы попробовали погрызть тростник, но он оказался слишком приторным. Мы помахали доброму человеку и сказали: "Грасиас, компаньеро!" Но он со своим товарищем спрашивает: "Puede más?" – "Можете ещё?" Мы только переглянулись и поняли друг друга без слов, но мне стало неловко и я ответил кубинцам: "Поко динеро…", мол, денег мало, на что они оба достали из карманов большие пачки денег и показали нам и хозяину бара. Ну, я и ответил: "Vamos…" – "Давай…", и мы с ребятами приготовились к дополнительной дозе, за которой последовали, к нашей радости, мол, халява, браток, ещё одна, и ещё одна, тоже с обалденными шкварками. Потом мы стояли и общались инфинитивами с нашим благодетелем и чувствовалось море симпатии со стороны окруживших нас кубинцев. Дошло до объятий и сердечного прощания – мы приказали себе: "Будя, братцы…", боясь, что не найдём, а точнее, недобредём, до Капитолия, а, значит, и до своего грузовика… Когда я уже довольно сносно говорил по-испански, меня чуть ли каждое воскресенье, а иногда и в будни, брали с собой офицеры из других подразделений показать им Гавану – по договорённости с моим командиром. В одной из таких поездок мы зарулили на нашем "газике" в красавец-отель "Ривьера", стоявший на Малеконе. Говорили, что построил его сам Фрэнк Синатра (но на деньги американских мафиози, как мне сказал мой друг Иван Каньяс). На первом этаже отеля находился роскошный ювелирный магазин, где можно было недорого купить и хорошую бижутерию. Именно за ней и поехал я с капитаном Коряжкиным, который хотел что-то приобрести для своих женщин. Около прилавка уже стояла и что-то выбирала полноватая симпатичная наша дамочка в лёгком шёлковом платьице розового цвета с кружевной оборкой. В Союзе таких не было, значит, она купила его в каком-то магазине в Гаване. Кубинцы почему-то посмеивались, а когда мы приблизились, тоже заулыбались – это был чудесный пеньюар, но ей, из нашей, очевидно, глубинки, было и невдомёк. Мы сразу догадались, что она была женой советского офицера, которые могли жить недалеко отсюда, в районе Ведадо, но повыше, в Репарто Коли. Похоже, она уже немного освоила и испанский язык, потому что спросила у большого полного продавца-мулата средних лет: "Por favor, mostrarme su culón" (Пожалуйста, показать мне ваш кулон). Тут все семь или восемь кубинцев, стоявших за прилавками, закашлялись от хохота, а один схватился за живот. Я тоже не сдержался, и поспешил помочь даме, и объяснил ей, что кулон в переводе на русский означает "большая задница" (чтобы не сказать грубее), а то, что вас интересует, можно назвать "пендьенте" – подвеска, а как будет кулон, я не знаю, это не по моей специальности. Она немного зарделась, но продолжала рассматривать этот "кулон", и попросила меня поторговаться с продавцом. Кубинец стал торговаться – магазин-то был частный, как и почти все в Гаване, а на какой цене остановились, не знаю – мы уехали, так как капитан ничего не высмотрел интересного для себя. Теперь вернусь немного назад, чтобы описать наш отъезд с "Base Granma". Когда мы обучили своих кубинцев, а офицеры приняли у них экзамены по знанию матчасти и работе на ФКРах, то нас передислоцировали сначала в Вахай, в сборно-щитовые казармы с железными крышами, внутри которых невозможно было находиться ни днём, ни ночью – крыши остыть не успевали, а проветрить их было невозможно – окна-то были совсем маленькие, да и установлены были сами казармы плохо – когда вдруг начинал дуть ветерок, помещения совсем не продувались. Здесь мы сразу почувствовали тоску по Родине и размечтались поскорее уплыть в Союз на ближайшей барке… Фигушки, однако – служить-то нам всем оставалось ещё примерно год-полтора. А когда нас построили и повели на обед, ещё больше почувствовали мы "неусыпную заботу" о нас всей интендантской службы – на первое был бурый суп из сушёной картошки и куском свиного сала в середине миски, на одном боку которого была полоса свиной кожи со щетиной (!). А сушёная картошка была привезена из Союза в огромных коробках и ящиках и сделана, похоже, из картофельных очисток. Эту похлёбку никто и есть не стал. На второе была рыба, как и везде в Союзе – её съели с удовольствием и запили, на третье, компотом из жёстких неразварившихся сухофруктов – их, видать, засушили ещё до Первой Пунической… Мы переглянулись и стали вспоминать, как нас кормили в полку ФКР – супы из свежего мяса или курицы, или куриные бульоны, на второе – рагу или поджарку, рыбу или жаркое из куриных "запчастей" – почек, печёнки, желудочков, крылышек, национальное блюдо "arroz con frijoles" (рис с фасолью и мясной подливкой) и т.п., а на третье – всегда – апельсин или грейпфрут (на Кубе их называли "торонха"), иногда дольки ананасов или по бананчику, манго, дыню и изредка – какие-то экзотические фрукты – чиримойю, папайю, фрута-бомбу – все названия не помню, хоть убей… И взгрустнули мы, мол, неужели в таких условиях целый год кантоваться?!.. Однако, недолго мы кормили здесь комарьё и сами держались впроголодь, не роптали и не бунтовали – просто оставляли в мисках несъедобную пищу, мол, командиры тоже не дураки и понимали наш молчаливый бойкот кухне, точнее, протест. Покупали в магазинчике банки сгущёнки, пробивали две дырки и высасывали содержимое, запивая водичкой или кипяточком с кухни, а заедали печеньем или галетами, купленными там же. В самоволочки отсюда не решались бегать, т.к. накануне патруль задержал двоих рисковых ребят и командир этой "пересылки" дал им по пять суток губы – легко ещё отделались... Мы нутром чувствовали – скоро нас увезут отсюда. И точно, где-то через 2-3 недели нам буднично скомандовали "С вещами на выход!", погрузили в несколько ЗИЛов и повезли – так мы все попали в 20-й отдельный мотострелковый батальон (ОМСБ) под командованием полковника Михасика, дислоцированный в местечке Торренс в помещениях бывшей детской колонии. Условия были более чем роскошные по сравнению с теми бараками – здания каменные с бетонными крышами и высокими парапетами и сливными отверстиями по углам крыш – чудесная конструкция, потому что после самых крутых ливней на их поверхности не оставалось ни капельки воды, не говоря о лужах. Окна были очень большие и с жалюзи – даже в относительное безветрие в казармах вполне терпимо было спать под накомарниками. На окнах были крепкие решётки, по которым снаружи можно было забираться по вечерам наверх и мечтать о дембеле… иногда с грамульками рома – к тому времени мы научились делать "хайбол", то есть разбавляли в наших кружках немного рома с кока-колой и делали беседу более живой. Почти не покупали уже "Alco Elite" или "Alcool Natural" или другие сорта спирта – все они мало отличались один от другого, – а покупали, подороже, но отличный ром "Habana Club", бывший "Бакарди". А однажды нам попался ром "Matusalem", по-русски "Мафусаил", недорогой, но вонючий – не пошёл… Сами кубинцы называли его "mata-ratas", дословно – "убивец крыс", крысомор, так сказать… К этому времени мы уже пошли на третий год и несолидно было "дембелям" баловаться дешёвыми напитками, да и перед приезжающей "молодёжью" надо было пофорсить. Но мы не задирались, знакомились с ними, передавали свой опыт и, некоторым, тайные и сокровенные адреса, где ребята могли бы "делать ченч"… Вспоминая о нашей службе и о житье-бытье на Кубе в те далекие годы, важно отметить заботу политуправления ГСВК о морально-психологическом состоянии войск, чтобы, находясь в отрыве от Родины за 10 тысяч километров, мы меньше чувствовали себя забытыми: помимо военно-спортивных, проводилось множество культурно-массовых мероприятий, организовывалась художественная самодеятельность во всех частях, совместные с кубинцами акции дружбы, в которых участвовали шефствовавшие над нами члены Союза молодых коммунистов Кубы из гражданских организаций и предприятий. Кроме митингов запомнились субботники и воскресники (т. н. "trabajo voluntario") на рубке сахарного тростника, где мы почувствовали на себе, какой это изнуряющий рабский труд, и на уборке любимых апельсинов и грейпфрутов, которыми наедались от души, а многие из наших солдат их впервые увидели.... Кстати, на Кубе мы все впервые попробовали такие экзотические плоды, как ананасы, бананы, гуаява, папайя, манго, мамей, чиримойя, авокадо – всех названий и не вспомнить! А какой салат из авокадо мы научились готовить! – спелый авокадо разрезаешь пополам, выбрасываешь косточку, а мякоть выгребаешь ложкой из кожуры в миску и нарезаешь мелкими квадратиками либо разминаешь до состояния пюре. Затем в миску насыпаешь мелко нарезанную луковицу, солишь по вкусу, выжимаешь половинку лимона (на Кубе используют только лайм), размешиваешь и салат готов! Объедение! Такой салат кубинцы готовили для Юрия Гагарина, когда он по приглашению Фиделя приезжал туда отдыхать. В Варадеро Фидель выделил ему роскошный особняк, в котором все последующие годы отдыхали наши космонавты. Кажется, и до сих пор там существует Дом Космонавтов. А после Чернобыльской трагедии 1986-го года на Кубу, на отдых и лечение, ежемесячно приезжали группы советских детей по 40 человек, где размещались в пионерлагерях и свободно общались с кубинскими пионерами. Там же в Варадеро был знаменитый "Дом Дюпона" с мощным телескопом в мансарде, откуда ночью можно было наблюдать звёзды, а днём была видна Флорида… По линии политуправления и культурных связей приезжали на Кубу и посещали советские части Валентина Терешкова и Людмила Швецова, секретарь ЦК комсомола, космонавты Владимир Комаров и Павел Попович, олимпийские чемпионы Геннадий Попов, Татьяна Щелканова, Валерий Климов, Юрий Власов и другие. Вспоминаются матчи с участием футболистов киевского "Динамо", гастроли советского цирка, Краснознаменного ансамбля Московского военного округа, артистов балета из Ленинграда. Кроме этого, при штабе ГСВК тоже был создан ансамбль, в котором очаровательная москвичка Галина Гонсалес прекрасно исполняла модные в то время и любимые всеми песни из репертуара "Лос Синко Латинос" – "Historia de un amor", "Tú eres para mi", "Solo tú", "Como antes", "Mi oración" и все остальные. Самодеятельные ансамбли имелись в каждом полку, и примерно раз в месяц мы обменивались творческими вечерами, иногда с участием кубинских сослуживцев. В нашем ансамбле я был конферансье – объявлял номера по-испански и по-русски, пел (так мне казалось, что я пел) "Песню о Ленинграде", "Песню о Тбилиси" на грузинском и пару песен на испанском ("Гуантанамеру" и всеми у нас любимую "Бэсаме мучо", о которой в период моего следующего пребывания на Кубе, уже после университета, наш инженер Висенте Дельгадо, совиспанец, рассказал, что эту песню в Испании тоже поют, но уже после хорошего возлияния, как в Союзе поют "Шумел камыш"…), а другие ребята исполняли песни и на русском, и на украинском, на татарском, эстонском, танцевали "Яблочко", играли соло на трубе, на аккордеоне, пели песни Окуджавы, в общем, могли дать концерт часа на полтора, а однажды, помню, на День Победы, вели концерт в клубе городка около трех часов без антракта, к радости всех свободных от караула и внутреннего наряда наших и кубинских воинов... (Говоря о песнях Окуджавы, которыми мы жили, я вспомнил, как мы однажды написали ему о нашей службе на Кубе; и попросили, если получится, посвятить нам несколько строк. Отправляли письмо наши друзья-москвичи – Толя Ерохин, Володя Мархасев или Миша Игнатов – сейчас и не вспомнить, но Булат Шалвович очень душевно воспринял наше обращение и создал песню "Далеким москвичам", которая начинается такими словами: "По Сокольникам октябрь пробирается поздний, А над вами горят иностранные звезды, Но без вас, вы поверьте ребята, Нелегко на душе у Арбата..." Эта песня была опубликована в одном из номеров журнала "Юность" в 1965 году и включена затем в 1-й том Собрания сочинений Булата Окуджавы, а также напечатана в газете ГСВК "Информационный бюллетень"). А ещё нам показывали много новых фильмов, прямо из Союза – их брали на кораблях, и крутили из собственных запасов – фильм "Каин XVIII" с Эрастом Гариным, к примеру, нам показывали 18 или больше раз… Однажды в наш городок на "Base Granma", кажется, это было в конце ноября 63-го после боевой тревоги, приезжало высокое начальство из Москвы, из штаба ГСВК и РВС во главе с министром команданте Раулем Кастро. Они остались довольны порядком и выучкой советских и кубинских бойцов. А еще раз Рауль Кастро приезжал принимать учения на полигоне в провинции Пинар-дель-Рио (уже в знойном июле 64-го). Учения назывались "Атака пехотной роты под прикрытием минометной батареи" и были спланированы как учебно-показательные для офицеров кубинских РВС – от командиров рот, батарей, батальонов и выше. В течение трёх суток отрабатывали поставленную задачу – штурмовали безымянную высотку; измученные и злые, как черти, раз по пятнадцати на день тащили на своём горбу эти 500-килограммовые "самовары", выполняли команды "К бою!" и "Отбой!" и уже кричали во все глотки не "Ура-а-а-а!", а "мать-перемать!.." и тому подобные выражения, и только в последний день, когда на КП полигона приехали Рауль Кастро и командиры его частей, мы пошли в последнюю атаку на учебные цели как на врага, и показали такие нормативы, что даже по союзным меркам они оказались рекордными. В этих учениях особо отличились рядовой Сергей Проплёткин, сержанты Борис Корнеев, Виктор Бычков, Алик Сулейманов и другие. Тогда на построении Рауль Кастро объявил всем нам благодарность и сказал своим подчиненным, что "…эта рота и батарея стоят целого полка. Учитесь, как надо воевать..." (аналогичные учения проводились позднее и с участием батареи САУ-100 и батареи ПТУРС нашего ОМСБ, где показали кубинским коллегам высокий класс и отличную выучку сержанты Александр Сандырев, Владимир Мархасёв, Борис Минеев и др.). После этих учений нам на целые сутки предоставили отпуск и отвезли в офицерский дом отдыха в Брисас-дель-Мар, где мы только ели, купались в море, загорали и отсыпались, а на обратном пути заехали на экскурсию на сигарную фабрику "Ла Корона", посмотрели, как толстые мулатки и негритянки на оголённых бёдрах вручную скручивают самые лучшие в мире сигары, получили по одной в подарок и с наслаждением курили их, вдыхая неповторимый аромат и весело вспоминая наши сигареты "Махорочные" и "Армейские". Кстати сказать, на Кубе нам, курящим, вначале выдавали в месяц по 20 пачек "Беломора", "Севера" или "Авроры", а когда в них от влажности завелись червячки, мы, помню, однажды в наряде целый день разрывали пачки, бумагу в сторону, а табак ссыпали в огромные мешки и коробки. Надышались этим ядрёным запахом до одурения и головокружения (только вечером сняли эту перегрузку несколькими глотками спирта). Затем этот табак увезли на табачную фабрику, а там его просушили, смешали с черным кубинским табаком и выпустили новые сорта сигарет "Agrarios" и "Criollos", которые и стали выдавать курильщикам. Сигареты получились в меру крепкими по сравнению с кубинскими "Populares" или "Vegueros", хорошо курились и даже нравились кубинцам, с которыми мы, бывало, делились последней сигаретой. Так что дружбу с кубинцами мы крепили и совместным табачком, а не только совместной службой, учебой, в боевых тревогах и учениях, культурных и спортивных мероприятиях. Однако, чего мы никак не смогли освоить на Кубе, так это бейсбол, говорят, весьма похожий на нашу лапту – возможно, традиции нашей лапты так безнадежно утрачены, что даже солдаты из российской глубинки бейсбол не воспринимали, а кубинские бейсболисты, между прочим, сильнейшие в мире и в последние десятилетия множество раз побеждали американцев. К этому остается добавить, что в результате многолетнего сотрудничества с нашими тренерами спортсмены Кубы завоевали для своей Родины сотни медалей на всех соревнованиях, а в Латинской Америке они – признанные лидеры, настоящие патриоты Кубы. Об этой черте кубинцев – об их патриотизме – хочется в заключение сказать особо, и вот почему. Когда мы прибыли на Кубу и увидели этот райский край, богатые магазины, мощные автомобили, небоскребы, роскошные отели и всё прочее, грешным делом спрашивали у кубинских друзей: "А зачем вам социализм? Вы и так прекрасно жили..." На что люди из разных социальных слоев отвечали почти одинаково: негр Орландо Акоста, например, из бедной крестьянской семьи, чьи деды и бабки были рабами, говорил: "Мы устали быть рабами. Мы хотим жить в свободной Кубе", а доброволец рядовой Иван Каньяс, белый человек, из интеллигентной семьи, чей отец был врачом, а мать драматической актрисой, так сказал: "Куба долго была в рабстве – сначала в испанском, а потом в североамериканском. Мы любим Кубу и хотим независимости, хотим жить для себя и работать на себя..." Конечно, за эти долгие годы, прошедшие после событий Карибского кризиса 1962–63 гг., разное пришлось испытать народам наших стран, но годы совместной службы, годы испытаний не забудутся никогда, не сотрутся в памяти воинов-интернационалистов... Наконец наступил наш день. У каждого был свой день и своя "барка", но определяли их наши командиры в подразделениях и подавали списки в штаб ГСВК. Там формировали очередной эшелон из солдат и сержантов в соответствии с решениями о постепенном сокращении Группы. Уезжали в Союз ракетчики, зенитчики, артиллеристы, пехотинцы и другие, отслужившие свои три года и потребность в которых уже отпала – мы все обучили многих кубинских воинов и они сами уже управлялись с нашей техникой. Все совместные учения и тренировки дали свои плоды и мы были спокойны. Конечно, грустно было расставаться с ними, но ведь и жить на Кубе мы уже не могли – сердца наши стремились домой, на Родину. И мы предвкушали встречу с родной землёй, с родными и друзьями, с любимыми девушками… Эти ожидания не омрачили даже предотъездные шмоны, что устраивали командиры по команде сверху, но по наводке стукачей – искали антисоветскую и пропагандистскую литературу, но по большей части – запрещённую порнуху, – открытки и разноцветные плакаты с обнажёнными девами, секс-бомбами, чаще всего даже не снимки, а рисованные смазливые лица и глаза с огромными ресницами и распущенными волосами. Находили у каждого третьего, изымали и сжигали, но с барки не снимали. У одного стукача, что мы поняли только перед отъездом, забрали штук двадцать таких плакатов – он думал, что проскочит, он свой, уж его-то не тронут. Ну, а на барке его дважды поколотили… Точную дату своего отъезда я сейчас не помню, но это было уже где-то в конце июня-начале июля 1965 года. Нашей команде повезло – нас погрузили на теплоход "Балтика", на котором ранее Никита Сергеевич ходил в Скандинавские страны. Корабль весь сверкал белизной и чистотой и моё предложение боцману о сформировании пары бригад палубных матросов из наших "дембелей", как когда-то на "Грузии", в помощь их постоянной команде, было принято положительно, но в ограниченном количестве – всего пять-семь человек. Нам выдали робы, банки с краской и кисти, и поручили красить в белый цвет внутренние борта на носу и на корме корабля. Поработали так дней пять и закончили, а другой работы не было – её выполняли сами матросы. Шли ходко и уже на двенадцатый день достигли Балтийска – нашего форпоста перед Калининградом, конечным пунктом следования. И вот "Балтика" вошла в Балтийский канал, по которому ещё предстояло идти малым ходом до места причаливания. Мы все – герои Кубы, как мы себе это воображали, – стояли на верхней палубе и махали руками и снятыми рубашками и горланили: Привет, Россия! Привет Родина! Мы вернулись! И ещё что-то в этом роде. На входе в канал, по правому борту, стояла на пригорке под берёзками и паслась корова – мы все в экстазе вдруг замычали хором! Но она не испугалась, даже не посмотрела в нашу сторону, видимо, привыкла к таким встречам. Мы прыгали от восторга и обнимали друг друга, а один "дембель", растрогавшись, пустил слезу и не стеснялся этого, видать, был из крестьянского круга… Да у меня самого спазмами перехватило горло, но я снял это напряжение и закричал: "Привет, Бурёнка!.. Это мы!.." И другие ребята кричали каждый своё.. Идём медленно дальше и видим, куда-то нас заводят далеко в этот канал. А где же оркестр, которого мы, грешным делом, да и отвыкшие от советской действительности, ждали? Вода у бортов стала превращаться в грязную и вонючую жидкость – пахло уже не морем, а мазутом и ещё какими-то противными примесями. Это был угольный порт. Я стоял рядом с моими друзьями и земляками, сержантами Борей Корнеевым и Витей Бычковым, с которыми мы пять минут назад обнимались и от радости хлопали друг друга по плечам и по спинам, и не знал, что сказать – слова пропали, остались одни буквы, и я едва промычал: "падлы, сволочи, скоты…" Мы готовы были, в гневе и недоумении, разорвать на части ту жирную штабную крысу, паркетного шаркуна проклятого, который дал команду так грязно нас встретить. И те немногие офицеры, сопровождавшие нас, были солидарны с нами. Посмотрели мы с причала на белоснежную до того "Балтику" вместе с матросами, а они чуть не плакали, увидев борта их корабля в грязно-коричневых разводах и пятнах. Но это было ещё не всё – минут через пятнадцать нас завезли в такую грязь и вонь, что было впору искать и надевать противогазы. Мы все были тогда атеисты, но хотелось закричать: "Господи! Разрази ты громом этих гадов!.." Но даже это не было самым отвратительным – когда мы спустились на причал, нас стали по группам грузить в крытые брезентом ЗиЛы, в которых, мы были уверены, час назад возили мусор и даже не смели остатки грязи. По дороге из Балтийска в город, знакомый мне по первому году службы и полюбившийся Калининград, мы тряслись на жёстких скамейках и глотали пыль и вонь в большом количестве, которую даже кубинские сигареты были не в силах смягчить и как-то нейтрализовать. Везли нас не как достойных "дембелей", отбарабанивших свой срок на Кубе в самый сложный для неё период, а как зеков-рецидивистов, получивших условно-досрочное освобождение. Я много прочитал воспоминаний бывших наших однополчан и сослуживцев, но все они умалчивали сам факт и условия своего возвращения. Почему? Секретность? Или им повезло больше, чем команде дембелей с "Балтики"? А может быть, радость возвращения живыми на Родину стёрла грустные и неприличные воспоминания? ...Оглядываясь на прошлое из сегодняшней ситуации в мире, остается лишь не только поражаться, но и возмущаться недальновидностью и прямым вредительством российских лидеров, продажных так называемых "перестройщиков", которые пренебрегли многолетней дружбой и сотрудничеством с Республикой Куба в угоду США. Я уверен, что если бы мы сохранили добрые отношения с Кубой и имели бы там наши военные части, то сегодня одно их присутствие сдерживало бы американских "ястребов" от преступных акций как на Балканах в 80-е, так и в иные годы в других регионах Земли, а особенно от посягательств на суверенное продвижение и развитие России…
Оглавление
Коротенькая справка
Преамбула: "Первый доброволец"?
Воплощение мечты
Переход через Атлантику
Куба, кубинцы и мы
Другие воспоминания, интересные и приятныеПредисловие Гаврилова Михаила
Коротенькая справка
Преамбула: "Первый доброволец"?
Воплощение мечты
Переход через Атлантику
Куба, кубинцы и мы
Другие воспоминания, интересные и приятные
11 комментариев
Гаврилов Михаил:
22.09.2021 в 21:58
Публикуется накануне дня рождения автора.
23 сентября 2021 года Григорию Васильевичу Богданову исполнилось бы 78 лет.
Вечная память!
Синягин Андрей:
23.09.2021 в 00:15
Огромное спасибо за памятную публикацию!
Не могу не высказаться - достаточно много уже читал воспоминаний о военной и гражданской службе на Кубе, хороших и разных; а на сайте Кубанос были опубликованы и мои детские воспоминания ("первый дошкольник").
Но именно воспоминания Григория Васильевича удивительно выделяются и писательским мастерством, и хорошим русским языком, и меткими наблюдениями, и мудрыми мыслями при описании как трудностей военной службы на Кубе, так и ярких радостей от исполнившейся Мечты. И эти воспоминания прекрасно свидетельствуют об одаренности и талантах автора, который прожил счастливую и достойную жизнь, возможно, благодаря именно воплотившейся Мечте. На мой скромный взгляд...
Светлая память!
С разрешения администратора сайта Кубанос эти воспоминания будут также опубликованы и на сайте РОДК "Народная летопись дружбы с Кубой". Вне всяких сомнений, они заслуживают того, чтобы с ними ознакомились как можно больше лиц, влюбленных по тем или иным причинам в Остров свободы и заинтересованных в правдивой информации об истории Кубы
Константин 66-68:
23.09.2021 в 16:22
Вечная память и низкий поклон ветерану! Прочитал на одном дыхании. Жаль, что не удалось пообщаться… Удивила история с американским военным кораблём и встреча спустя много лет в Анголе, очевидцев этого события. В очередной раз подтверждение - как тесен наш мир! Немного завидую
Григорию Васильевичу, попал он служить на Кубу в "смутное" время и все плюсы и минусы этого использовал на все 100!
Валерий Маисурадзе:
23.09.2021 в 19:55
Григорий Васильевич, а для меня просто Гриша давний мой друг остаётся для меня живым. Его литературный талант и жанр его произведений всегда восхищали меня, как и все дружеские шутки включая словотворчество. В этом году нашей дружбе исполнилось 63 года. Случилось так, что по пути на первое занятие в тбилисский авиационный техникум на улице Камо, он оказался моим первым знакомым. С те пор и началась наша дружба, которая не прерывалась . Осталась наша переписка в весьма оригинальной стихотворной форме, которая продолжалась все годы почти до последнего дня. Григорий всегда был душой компании, инициатором и организатором дружеских встреч, неутомимым юмористом. Его политические позиции , любовь к малой и большой Родине оставалось непоколебимыми. Мне посчастливилось сделать по его просьбе небольшие иллюстрации к изданной им книге переводов португальского юмора . Его неувядаемому оптимизму можно было только учиться. Он умел соединять людей для благородных дел и обладал неутомимой работоспособностью. Его телефонный номер всегда будет моей телефонной книжке . Жаль только,что воспользоваться эти больше не удасться...
Валерий Маисурадзе:
23.09.2021 в 19:59
Прошу администратора сайта пропустить комментарий поскольку первый был неполным и отправлен ошибочно
Виктор Райтаровский:
23.09.2021 в 21:00
Мы с Гришей Богдановым стали друзьями прямо, если так можно выразиться, "с первого взгляда", в тот момент, когда нас переодевали в штатское на перевалочном пункте в Пушкине и откуда мы умудрились вырваться на день в самоволку в Ленинград и попрощаться с нашими родными и близкими. Знали ли мы куда нас командируют? Официально нет, но догадывались. С того осеннего дня 1963 года в числе бойцов первой смены наших ребят мы и отправились на Кубу на теплоходе "Грузия". На Кубе мы не всегда виделись из-за того, что наши части были разные, но вернувшись на Родину, мы по жизни пошли рядом. Поступили в ЛГУ вместе, преподавали параллельно, переехали в Москву, поработали в Африке, бок о бок трудились, творили, учились в аспирантурах, занимались переводческой деятельностью, писали стихи, переводили испанских и португальских поэтов на русский. всегда в радости и невзгодах были неразлучны. Гриша мне стал братом до самого последнего дня его жизни. Мне его не хватает, нам его не хватает. Потому, что каждый, кто знал Гришу и был с ним, скажет о нем то же самое. Друг, брат! В этот день, 23 сентября, я праздную твой день рождения, увы без тебя!, но ты в моем сердце, ты всегда был и будешь с нами как человек редчайших качеств, таких как доброта, отзывчивость, солидарность, взаимная помощь. Твои воспоминания, увидевшие свет благодаря нашему дорогому другу Михаилу В. Гаврилову, уверен. понравятся любому читателю, а дети твои и внуки будут с гордостью их перечитывать! Спасибо тебе, ДРУГ, за твою лепту, которую ты внес в летопись нашего непростого, но героического прошлого
Валерий Маисурадзе:
24.09.2021 в 09:54
Дорогой Виктор !
Спасибо за твои воспоминания. Судьба распорядилась так, что Григорий всегда вспоминал с любовью о Грузии и даже на войну ему предоставили теплоход "Грузия", где он смог обыграть в нарды одного из членов команды судна. А разве можно забыть его желание перевести на португальский грузинскую. эпическую поэму Руставели " Витязь в тигровой шкуре". К сожалению, этому плану не суждено было сбыться из-за пожара в доме на Клязьме.
У нас столько воспоминаний о Григории, что комментариев будет недостаточно. Бесконечно жаль , что мы не сможем встретится все вместе, как в былые времена.
Однако светлая память о нем всегда будет соединять наши сердца.
Барбакадзе Владимир:
25.09.2021 в 09:21
С удовольствием прочитал воспоминания Григория, о многом я узнал только сейчас. Гриша, он же отец Григорий, наш общий друг, замечательный друг и его уход из жизни я переживаю очень болезненно и больно, ведь более чем 60 лет нами было столько пережито. Вспоминаю даже некоторые моменты из нашей биографии: как мы с Гришей на первом курсе техникума, с которого он свалил после первого курса, ходили в гости к Володьке Боткину, чтобы взглянуть на его красавиц-сестер. Смешно, но это же было!.... А сколько было сыграно партий на Клязьме в нарды и бильярд, сколько было споров на разные темы, но у нас в основном на спортивные, ведь мы же были с Гришей болельщиками тбилисского Динамо, а затем Зенита. Я уже не говорю сколько вместе с этим было употреблено. А юбилейные даты, которые мы отмечали вместе с воинами-интернационалистами, а которыми Григорий постоянно поддерживал связь. Приятно вспоминать, но и больно, ведь Гриши больше нет с нами. Хочу сказать, что Григорий был очень хорошим другом и оставался им до конца. Умный, талантливый, отзывчивый, трудолюбивый, кампанейский жизнелюбец, патриот своей страны! Мне всегда будет нехватать его, а память о нем всегда будет в моем сердце....
.
.
.
.
.
Горенский Александр:
25.09.2021 в 13:32
Я встречался с Григорием Богдановым на Кубе совсем немного. Он прибыл в наш полк ФКР по замене, когда мы-первые уже освоились. И служить он начал в боевой 2-й эскадрилье, а я был в 3-й технической. Запомнился он мне, во-первых, своей примечательной, бросающейся в глаза внешностью, ещё: при моих посещениях казармы он постоянно сидел в Ленинской комнате, заваленный какими-то тетрадками и словарями, изучал испанский язык, а главное своим характером: очень настойчивым, упорным, но вместе с тем мягким, спокойным и рассудительным. Уже тогда он выделялся из общей массы солдат.
И когда я прочитал книгу "Стратегическая операция "Анадырь", сразу в памяти возник Григорий Богданов, я сразу его вспомнил. Мы стали с ним переписываться и звонить друг-другу. И снова проявились его хорошие дружеские, жизнелюбивые особенности его характера! Я стал постоянно мечтать съездить и повидаться с ним, но судьба распорядилась по-другому. И мне теперь будет постоянно не доставать его, его дружеских, умных высказываний и советов.
Опубликованные воспоминания очень талантливо и выпукло отображают его стремление, исполнение желания, и беспокойную, но такую привлекательную жизнь на Кубе. И это очень хорошая добрая память и о Кубе и о нём: Григории Васильевиче Богданове. Я буду его помнить постоянно! И постоянно жалеть, что мы с ним не смогли встретиться в более зрелой жизни.
Вероника Бузынкина:
23.09.2022 в 18:47
Перечитала воспоминания отца и его друзей Виктора Райтаровского, Юрия Лысенкова. Удивительно, сколько возможностей дала им эта служба на Кубе, как повлияла на всю последующую жизнь. И как долго они смогли сохранить дружбу, начавшуюся на Кубе в 1962 году. До последних дней в 2021 году друзья были вместе с ним. С Александром Воропаевым он говорил по телефону за день до смерти, когда уже и говорил с трудом. Владимир Ковалев ещё в самом начале болезни навещал в больнице, включился в ситуацию, хотел помочь разобраться с диагнозом и лечением, но скоропостижно умер. Всегда по жизни были с папой Юрий Лысенков с супругой Натальей, Виктор Райтаровский. Навещали, помогали, поддерживали всем, чем могли. Приезжал на похороны и после, Владимир Мархасев.
И о тех кубинских друзья, что ушли раньше отца, остались тоже замечательные воспоминания, как с семьёй Сергея Проплеткина мы собирали грибы, как с супругой Александра Сандырева мы вместе работали в журнале "Аэро", куда нам помог устроиться папа. Владимир Чередниченко звонил из Питера незадолго до своей смерти.
Таких прекрасных друзей подарила отцу служба на Кубе. Спасибо всем, кто был с ним эти годы.
(Ещё более ранние друзья, тбилисцы Валерий Иванович Майсурадзе и Владимир Барбакадзе, оставили свои комментарии на сайте, хочется им сказать, что они тоже самые близкие и дорогие отцу люди)
Спасибо всем дорогим друзьям за дружбу и память об отце, создателю сайта Михаилу Гаврилову за то, что собрал на сайте столько уникальных воспоминаний и дал нам возможность читать их и комментировать.
Вы все для него много значили, он вас очень любил.
Константин 66-68:
24.09.2022 в 18:41
Спустя год с интересом перечитал воспоминания Григория Васильевича Богданова. И обратил внимание на фотографию КПП в Торренсе - 1964 год. Портрет В. И. Ленина! А в 1966 году, этот или очень похожий портрет, был на противоположной стене клуба. А в дальнейшем пропал совсем... кому помешал, почему стал неактуальным? Можно было бы открыть тему:"Приключения "Ленина (Ульянова)" в местечке Torrens!