Воропаев Александр. Отшумели песни нашего полка… Часть 1. (1960-1963)

06.05.2017 Опубликовал: Гаврилов Михаил В разделах: Материалы из книги «Белые пятна Карибского кризиса 1961-1964»

(лайков: 5)

Загрузка...

Напечатать

Продолжение – смотри Часть 2 (1963-1966)

Отшумели песни нашего полка,

Отстучали звонкие копыта,

Пулями пробито днище котелка,

Маркитантка юная убита.

………………………………………………

У могилы братской — грустные посты,

Вечные квартиры в перелеске —

Им теперь не больно, их сердца чисты,

И глаза распахнуты по-детски.

Спите себе, братцы, всё придёт опять:

Новые родятся командиры.

Новые солдаты будут получать

Вечные казённые квартиры.

Спите себе, братцы, всё начнётся вновь.

Всё должно в природе повториться:

И слова и пули, и любовь и кровь...

Времени не будет помириться.

Булат Окуджава

(Навеяно посещением Мемориала советским воинам-интернационалистам под Гаваной.).

Пять лет назад, на очередной встрече воинов-интернационалистов "кубинцев", т.е. участников стратегической операции "Анадырь", иными словами, участников событий, известных, как Карибский кризис 1962 года, я разговорился с руководителем группы "кубинцев" в Ростовской области и спросил, как там поживает Юра Савченко, мой однополчанин. "Юра, увы, умер", - ответил тот. Трудно было поверить, что весельчака, песенника Юры, человека из тех, с кем действительно можно было и в разведку идти, нет.

После призыва в ноябре 1960 года я оказался в одной из в/частей ПрикВО, расквартированной в городе Винница. Первая неделя службы запомнилась переодеванием, после мытья в бане, в солдатскую форму, после чего мы все, остриженные наголо, казались друг другу на одно лицо. Для ротных старшин появилась новая проблема: "старики" предлагали "салагам" обменять их новые солдатские шапки на свои, отслужившие три года. У них это называлось "добыть шапку на дембель". Впрочем, назвать это предложениями можно было весьма условно: у неуступчивых они их просто отбирали. Особенно часто это происходило в солдатском сортире. В аналогичной ситуации один такой ухарь из "дембелей" попробовал снять ее с меня. Его можно было понять: он не знал, что в армию я пришел с юношеским разрядом по боксу. Поединок закончился победой в первом раунде за явным преимуществом, а проигравший ретировался с угрозами встретить меня "с корешами".

Вообще мне везло на приключения подобного рода. Как-то летом 1961 года старшина Федоров вывел наш взвод с матрасами и подушками - для замены старого истершегося сена в них (тогда матрасы и подушки набивались сеном) – на луг рядом с в/частью. Мы подошли к ближайшему стогу и обнаружили в нем ящик с несколькими комплектами солдатского и офицерского обмундирования, и вспомнили, что утром пронесся слух об ограблении в в/ч мастерской по подгонке обмундирования. Было ясно: воры спрятали украденное, чтобы сегодня ночью переправить его на так называемый "хутор Шевченко" (соседний с нашей в/ч пригород, известный как "дно Винницы"), и обменять его там на самогон. Мы захватили находку с собой, запихав ее в один из матрасов, предупредили о ней дежурного по части и с его согласия решили устроить засаду у стога. Необходимо было удержать все происшедшее в секрете, чтобы воры ничего не заподозрили, поэтому никаких разговоров о находке не велось и выход "группы захвата" в составе пяти человек (в том числе старшина Федоров) был обставлен как самоволка. Сразу после отбоя мы по одному "просочились" к стогу и, прихватив по охапке сена, расположились в ближайшей к нему низине, поросшей лозняком.

Минут через 20 появились воры. Их было трое. Дождавшись, когда они приблизятся к стогу, мы выскочили, и с криками: "Стой! Стрелять буду!", бросились к ним. Те зайцами порскнули кто куда, мы – за ними. Я выбрал себе одного, который, попетляв туда-сюда, в отчаянии полез на почти вертикальный откос пулеулавливателя стрельбища, находившегося по соседству. Я сдернул его оттуда за ногу. Он сорвал с себя ремень и попытался отбиться им от меня. Я сделал то же самое и, перехватив его ремень (и получив пряжкой пребольно по рукам), со злости врезал ему своей пряжкой пару раз по голове, и он успокоился.

Тут подошли остальные преследователи во главе со старшиной Федоровым, сказали, что двум остальным удалось уйти. Мы повели задержанного к дежурному по части. Тот, увидев кровь на его голове, перепугался, закричал на меня: "Зачем вы его избили?". Мои слова о том, что в противном случае он избил бы меня, не произвели на него никакого впечатления. Он отпустил всех, кроме меня, срочно вызвал командира роты ст. лейтенанта Манько, комбата подполковника Зуйка и даже почему-то командира полка полковника Ермолова (было уже около полуночи), и через каждые 2 минуты спрашивал задержанного: "Как вы себя чувствуете? У вас голова не кружится?". Вскоре появились Манько, Зуек и Ермолов. Дежурный начал, было, излагать свою версию происшедшего, но Ермолов перебил его вопросом: "Кто его задержал?". Я представился: "Рядовой Воропаев". "Этого, - Ермолов указал на задержанного, - в санчасть на перевязку". "А вы, - он повернулся в мою сторону, – идите отдыхать. На подъеме можете не вставать и на завтрак можете идти без строя".

В тот же день подполковник Зуек вызвал меня к себе. "Присаживайся, – сказал он. – Расскажи, как все было". Я рассказал. "Правильно сделал, - одобрил он. - Ему, негодяю, уши надо было обрубить пряжкой".

Старшина нашей роты, фронтовик-сверхсрочник, западенец с почти скифской фамилией Кавмак предложил мне занять должность ротного каптенармуса, т.е. заведовать солдатским обмундированием, обувью и т.д. Эта должность, как и должность ротного писаря, в некотором роде "приближавшая" солдат к ротному командованию, давала некоторые послабления в дисциплине. В то время как рота находилась на занятиях, на строевой и проч., каптенармус мог сидеть в своей каптерке, пересчитывать и перекладывать с места на место солдатские кальсоны, трусы, портянки и т.д. Я отказался. "Зря ты это, Воропаев, - увещевал меня Кавмак. – По мне так нема ничого найкраще. Сиди соби, копайся, як жук у гивни". Но перспектива копаться "як жук у гивни" меня не прельщала.

Первые полтора года прошли достаточно монотонно: занятия, караулы, наряды, учения. Эта монотонность часто нарушалась приездами проверяющих самого разного уровня. Помню, как жутко раздражала откровенная показуха, царившая везде в канун проверок. Какая там боевая подготовка? Все уголки части солдаты-первогодки вылизывали по несколько раз в день. Каким остроумием блистал наш сержант, заставляя их мыть лестницы снизу вверх!

А чего стоил один только приказ: "В день проверки всем иметь новые портянки!". Помню, как сержанты во главе со старшиной Федоровым шпыняли моего несчастного сослуживца Колю Моисеева за то, что он в день проверки надел чистые, но стираные, а не новые портянки, выданные, кстати, специально для дня проверки.

Другое дело – присутствие проверяющих на учениях. Это хоть и напрягало, но одновременно придавало азарт, и служба становилась интереснее.

У нас в батальоне была неплохая самодеятельность, в которой принимали участие многие ребята из нашей роты. Мы ставили пьесы, естественно, на армейскую тематику, иногда выступали в местном Доме офицеров.

Автор этих строк в одной из пьес на сцене винницкого Дома офицеров

В новогодние праздники 1961-62 годов нас пригласили на новогодний бал-маскарад в подшефную школу, находившуюся рядом с нашей воинской частью. Наш ротный запевала, активный участник самодеятельности, похожий на цыгана абаканец Саша Григорьев для этого случая выпросил у работников Дома офицеров несколько сценических гусарских костюмов. Мне достался костюм польского гусара (вместо русского гусарского кивера польская конфедератка). В нем я взял приз в конкурсе вальса, получив в награду комплект шахмат, которые на другой день передал в ленкомнату.

Запомнилось едва ли не самое первое увольнение в город. Неподалеку от нашей в/части находился Палац Культуры (Дом Культуры) – стандартное белое здание с колоннами и со сквером рядом. Мы дошли до сквера и, увидев двух девушек на скамейке, уселись на соседнюю. Девушки щебетали о своем, о девичьем: - Ты де була у субботу (дело было в воскресенье)? – Та о то ж у Палацу Культуры. – И шо? Було богато людив? – Та не було никого, одни солдаты.

Другую сценку мы однажды наблюдали в Центральном парке Винницы. На скамейке солдат-третьегодник, "старик", все как полагается: обилие значков на груди, яркие сержантские погоны, начищенные до зеркального блеска офицерские сапоги, фуражка, лихо сдвинутая на затылок. Небрежно положив ногу на ногу, он, как настоящий ловелас, с усмешкой на лице заигрывает с двумя сидящими рядом девушками, а из кармана торчит "люминёвая" солдатская ложка.

Так пошел второй год службы. Однажды нам пришлось обеспечивать связью учения, проходившие на Гостомельском полигоне под Киевом. И кто-то из старых офицеров полка рассказал, как несколькими годами раньше на этом же полигоне проходили показательные артиллерийские стрельбы КВО под руководством маршала артиллерии Казакова, на которых присутствовали представители Генерального штаба МО. Стрельбы открыл командир минометной батареи, молодой капитан, который находился на НП среди множества старших офицеров и генералов. Их присутствие напрягло бедного капитана настолько, что, отдавая своей батарее по радио координаты, он допустил, в общем-то, достаточно типичную для молодого артиллериста ошибку, перепутав координаты цели и НП, т.е. вызвал огонь на себя. Но сообразил это сразу после того, как отдал команду "Огонь!", и тут же, растолкав генералов, окружавших Казакова, доложил, глядя на часы и помня, что мины летят медленнее, чем снаряды: - Товарищ маршал, через 12 секунд мины будут здесь! Казаков: - Ложись! Все быстро попадали на землю, и через секунду вокруг начали рваться мины, свист осколков которых буквально вжимал всех в землю. К счастью, никого не задело. Капитан отдал по радио команду "Отбой!". И вот картинка: все встают, отряхивают генеральские и полковничьи мундиры от пыли, чихают, переглядывается. Казаков сидит на своем кресле и пальцем подзывает к себе капитана. Тот подходит ни жив ни мертв. Маршал долго смотрит на него в упор и говорит: - Ладно, за то, что не растерялся и успел предупредить, держи, - снимает с руки часы и отдает капитану. – А за то, что артиллерист х.евый, пошел нах.. отсюда! - Есть! - с облегчением отвечает капитан и исчезает с глаз маршала.

Запомнилось, как однажды во время обеда в солдатской столовой появился неизвестный нам генерал, весьма пожилой, седой, похоже, из фронтовиков, и начал расспрашивать, хорошо ли нас кормят. Генералу ответил третьегодник, сержант Третьяков, сказавший что-то вроде: "Нормально, товарищ генерал. Солоновато да кисловато, а в общем ничего, сойдет". Тогда генерал сказал, что будет обедать "из солдатского котла". Толстый старшина быстро накрыл ему столик в углу: постелил скатерку, принес ложку, вилку, плошку с белым хлебом. "Что ты мне эту солому принес? – возмутился генерал. - Ты мне хлеб подай!" Старшина быстренько поменял хлеб на черный и принес тарелку со щами. Генерал принялся за обед. Так что мы, что называется, сподобились лицезреть, как обедает генерал.

В конце февраля 1962 г. в канун всесоюзных выборов, нашу группу во главе с представителем Особого отдела, лейтенантом (фамилии не помню) отправили в какое-то село, километрах в 200 от Винницы, на границе Винницкой и Одесской областей. На вопрос о задаче группы лейтенант ответил: помочь в обеспечении выборов связью, смотреть, как и что, "и вообще…". Мы погрузились в крытый брезентом кузов мощного ЗИЛ-157, и часа через четыре были на месте. Лейтенант, приказав обеспечить на время выборов надежную связь с соседними населенными пунктами, исчез. Нас разместили по квартирам, меня – ближе к местному клубу, в котором был оборудован избирательный участок. Прокинув телефонные кабели в три близлежащих соседних села, установив с двумя дальними радиосвязь, мы разошлись по квартирам.

В день выборов, когда еще толком и не рассвело, в дверь забарабанил мальчишка-посыльный, кричавший: "Дядько военный, дежурный каже, что з Яблонивкой немае звьязку". Быстро, как по тревоге, одевшись, я послал мальчишку на квартиру, куда поместили Юру Савченко, а сам направился на избирательный участок, где дежурил член группы Леша Севидов. (Интересно, что в его документах в графе "Гражданская профессия" значилось "Боец скота". Он был тамбовский, из Мичуринска или Моршанска). Через несколько минут прибежал Юра. Оставив его дежурить, мы с Лешей, прихватив телефон и катушку с проводом, пошли по кабелю, проложенному накануне. На подходе к Яблонивке обнаружили, что кто-то вырезал несколько метров кабеля. Ликвидировали обрыв, связались с Яблонивкой. Дежуривший там Женя Варфоломеев (из Владимира) подтвердил, что связь действует нормально. Мы вернулись на избирательный участок. До начала выборов оставалось около получаса. По мнению сотрудника избирательного участка, которому я рассказал про случившееся, это не диверсия; кабель срезали, вероятнее всего, для лучковой пилы.

Действительно, на другой день, когда мы собрались уезжать, к нам подошли несколько местных сельчан с просьбой отрезать им тоже по паре метров телефонного кабеля для лучковых пил, "бо вин дуже крепки и нэ тянэться як веревка". Я сообщил об этом появившемуся лейтенанту. "Сержант, - сказал он. - За армейское имущество отвечаешь ты. Тебе нужны приключения на одно место?" Приключения на одно место мне не были нужны, и я приказал грузить катушки с кабелем в кузов. Мы отправились в обратный путь. На выезде из села на мост через Южный Буг грузовик неожиданно тормознул и послышался голос лейтенанта: "Сержант, ко мне". Я выпрыгнул из кузова и подошел к кабине. Машина стояла у продмага. "Значит так, сержант, - сказал он, гипнотизируя меня глазами и особенно чеканя слова. - Разрешаю выпить по сто грамм, не больше. Ясно?" "Так точно, ясно", - ответил я. "Деньги-то есть?" - совсем другим голосом спросил он. "На сто грамм найдутся, товарищ лейтенант". "Тогда быстро". Я объяснил ребятам ситуацию. Мы собрали деньги. Севидов с Савченко побежали в магазин и вскоре вернулись с двумя бутылками "Московской" и батоном колбасы. Я стукнул в кабину. "Товарищ лейтенант, может быть, с нами…". "Нет-нет, спасибо".

Мы расположилось лицом друг к другу на двух широких поперечных досках, положенных на откидные сиденья ближе к кабине, достали почти нетронутый сухой паек. Выпили по первой, закурили. Спешить нам было некуда. Между тем лейтенант подбирал по дороге местных жителей, в основном пожилых людей, которым надо было куда-то ехать, и они заполняли боковые откидные скамейки. Было тихо. Грузовик, урча мотором, раскачивался на снежных ухабах. В брезентовых щелях посвистывал ветер. Помолчали, покурили. Выпили по второй, стали вспоминать "гражданку". Стемнело. Все притихли. Юра Савченко вполголоса запел:

Горит свечи огарочек, гремит недальний бой.

Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой.

Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой.

Не тратя время попусту,

- поддержали его владимирские,

- по-дружески да попросту

Поговорим с тобой.

– включился в песню-разговор Севидов.

И пошло:

Давно мы дома не были. Шумит над речкой ель,

Как будто в сказке-небыли за тридевять земель.

На ней иголки новые, а шишки все еловые,

смоловые на ней.

Небольшая пауза, и снова Савченко:

Где елки осыпаются, где листья шелестят,

Который год подруженьки гуляют без ребят.

Без нас девчатам кажется, что месяц сажей мажется,

А звезды не горят.

Опять пауза и – владимирские:

Зачем им зорьки ранние, коль парни на войне -

В Германии, в Германии, в проклятой стороне.

И дальше снова вполголоса все вместе:

Лети, мечта солдатская, к дивчине моей ласковой,

Напомни обо мне.

Опять тихо. Только в темноте голос какой-то женщины из попутчиц: - Ото ж як гарно солдаты спивають.

Едем, курим, молчим, думаем каждый о своем. Ветер задувает в щели, но нам не холодно. Об операции "Анадырь", которая тогда только зрела где-то высоко в штабах и в генеральских головах, как и о том, что нас она затронет напрямую, мы тогда и подумать не могли.

Веяния о приближении чего-то нового почувствовались ближе к маю 1962 года, когда к нам в полк стали прибывать "станичники", группы военнослужащих из других подразделений округа, постепенно оккупировавшие своими палатками плац, а затем и футбольное поле. Поползли самые разнообразные слухи, исходившие в основном от штабных писарей, каптенармусов и другой солдатской интеллигенции, о якобы предстоящих крупных учениях в Болгарии армий стран Варшавского Договора, о возможных учениях в Каракумах и даже о масштабных маневрах на Чукотке в районе Анадыря. Много позже, узнав о том, что операция по переброске советских войск на Кубу имела кодовое название "Анадырь", я вспомнил об этих слухах. Неужели в то время это слово где-то было произнесено публично, или имела место организованная утечка информации?

Все последующее уложилось в незатейливую песенку, сложенную кем-то из сослуживцев:

Год служили, отслужили и второй.

"Старики" все собрались уже домой.

Но приходит, но приходит вдруг приказ:

Задержать всем ДМБ на этот раз.

В середине мая нам было приказано сообщить своим адресатам, чтобы они воздержались от написания нам писем, и ждали от нас сообщения нового адреса, что, натурально, подхлестнуло волну слухов и догадок. Где-то в начале июня в ротах было произведено негласное отделение небольших групп солдат, в основном с "неблагополучными" биографиями, которые, как было сказано, останутся "на хозяйстве". Кажется, 6 июля на утреннем построении наш комбат приказал держать все имущество в постоянной готовности "к отъезду из части". Поэтому когда 9 июля сразу после завтрака была объявлена тревога, никого не удивила последовавшая за ней команда "построиться с вещами".

Нас доставили на грузовиках на товарный двор местной железнодорожной станции, куда был подан состав из платформ для техники и теплушек для личного состава. Погрузка шла до вечера. Потом стемнело, начался дождь, и наш эшелон тронулся в неизвестность.

Никто не знал конечной цели нашего путешествия, однако, было ясно, что тащили нас, как сказал мой сослуживец, сибиряк Миша Абдрашитов, "куда-то на юга". Запомнилась станция Христиновка, на которой мы стояли около двух часов и успели пообедать. Когда эшелон тронулся, в тамбур одной из платформ вскочил неизвестный. Поскольку эшелон считался секретным, это расценивалось как ЧП, и я, будучи в тот день помначкара, немедленно сообщил по телефону о "попутчике" начальнику эшелона майору Шипову. Его приказ был, как всегда, краток: "Следить. На первой же остановке задержать и доставить в штаб эшелона". Приказ был выполнен. Нарушителя, сказавшегося глухонемым, сдали в Херсоне сотрудникам транспортной милиции. Говорили, будто впоследствии выяснилось, что он был совсем не глухонемым.

Дальнейшее шло без приключений, если не считать того, что следующей ночью на пути эшелона откуда-то появилось бревно. Машинисту пришлось прибегнуть к экстренному торможению, от которого мы все горохом посыпались с нар на пол.

На другой день ближе к полудню наш эшелон прибыл в Севастополь, Если не ошибаюсь, станция называлась Макензиевы Горы. Наше путешествие длилось четыре дня, и прошло оно, как в той же песенке:

Погрузили нас в вагоны для скота.

Повезли потом неведомо куда.

Вдруг мы слышим, вдруг мы слышим, Боже мой!

За окном уже шумит морской прибой.

Разместили нас во флотском экипаже, представлявшем собой, насколько я понял, огромный сборный пункт, нечто вроде "пересылки". Кроме нашего полка, в нем находилось множество солдат из других подразделений. При выходе в город на разгрузку эшелонов (а ходили мы в основном пешком) нам рекомендовалось снимать погоны, ремни и не ходить строем.

Через несколько дней на территории флотского экипажа открылось нечто вроде огромного склада готовой мужской одежды. В нем нас переодевали, по словам старшины Федорова, "в гражданское обмундирование", рядовой и сержантский состав в костюмы, клетчатые рубашки различных расцветок и кепки, офицеров – в костюмы, белые или светлые рубашки и шляпы. Костюмы даже для рядовых, тоже разных расцветок, были достаточно модными для того времени: однобортные пиджаки различных фасонов и средней длины. Мы с веселым удивлением оглядывали друг друга, не узнавая самих себя в "гражданке". И снова та же песенка:

Сняли робы, натянули пиджаки,

Туфли-лодочки, китайские ремни.

Запихали в вещмешки мы кирзачи.

Нам сказали, ты – "турист", везде кричи.

Пароход "Адмирал Нахимов"

Поздней ночью 15 июля нас привезли на грузовиках в порт, у причала которого стоял пассажирский пароход "Адмирал Нахимов". Пройдя плотную цепь охраны, "туристы", - так нас теперь называли, - каждому из которых был присвоен порядковый номер (я, к примеру, был "номер 525"), с рюкзаками – солдатские вещмешки с "кирзачами", как и личное оружие, были погружены в трюмы заранее – медленной цепью поднимались по трапу на борт.

К рассвету погрузка закончилась, и "Адмирал Нахимов" вышел на внешний рейд, где и завершилось размещение на нем "туристов". Пассажировместимость парохода, по словам членов экипажа, составляла до полутора тысяч человек, в то время как на борт он принял почти в два раза больше. Только наш полк насчитывал примерно 1300 человек, но были еще два подразделения. Наш батальон разместили на полу левой прогулочной палубы. На другой день на горизонте показались берега Турции и старинная, византийской эпохи, крепость у входа в Босфор.

Сутки плыли – показалася земля.

Это Турция виднеется, друзья.

По Босфору теплоход наш проплывал,

Где Али-баба когда-то проживал.

Командование быстренько распихало "туристов" по библиотекам, читальным залам и т. д., категорически запретив им показываться на палубе. На ней были оставлены лишь участники самодеятельности, которые в плавках и с гитарами в руках изображали отдыхающих туристов – мне повезло, я попал в их число – и, конечно, большинство офицеров. "Эй, моряк, ты слишком долго плавал…", неслось над Босфором с палубы теплохода.

У левого борта верхней палубы собралось около сотни "туристов", привлеченных экзотикой Стамбула. Облокотившись на перила, почти все они непроизвольно опирались подошвой на сплошной металлический бортик высотой около 20 сантиметров у самой палубы. Сосед, толкнув меня, показал на этот бортик: все стоявшие вдоль борта "туристы" были обуты в абсолютно одинаковые черные туфли на толстой подошве из модной в то время "микропорки". Стоявший тут же замполит нашего полка подполковник Кривой, заметив выставленные на бортик ноги в одинаковых туфлях, негромко, но четко скомандовал: "Убрать ноги". Многие из стоявших вдоль борта, услышав до боли знакомый голос, по привычке вытянулись по стойке "смирно". Замполит вполголоса матюгнулся.

Вечером проходили Мраморное море, от которого остались в памяти длинные параллельные ряды огней на берегу. Эгейское море запомнилось обилием гористых, лесистых островов, появлявшихся то справа, то слева от парохода.

К тому времени мы начали постепенно "сближаться" с членами экипажа. Все они оказались набранными для этого плавания с разных судов. Никто из них не знал, куда держит курс "Адмирал Нахимов". Но как-то под вечер пожилой механик, с которым мы курили на корме, сказал: "Завтра около пяти утра будем проходить остров Крит. Если он останется справа по борту, значит, идем на Суэц и далее в Индийский океан. Значит, какая-то восточноафриканская страна, либо Индонезия. Если же остров будет слева по борту, то идем на запад. Значит, возможен Алжир, или дальше через Гибралтар в Атлантику. А там может быть все, что угодно, любая западноафриканская страна, либо – чем черт не шутит – Куба, а может, пойдем вокруг Африки в ту же Индонезию". Почему-то в то время многие считали весьма возможным, что это будет Индонезия.

Ну, вставать в пять утра нема дурных, но когда часов в семь я выскочил на корму делать зарядку, солнце вовсю било в корму. Значит – на запад, значит – впереди Атлантика. Итак, черт действительно пошутил: впереди – Куба. Стал я вспоминать, что мне известно о Кубе. Ну, понятное дело, кубинская революция, Фидель и Рауль Кастро. Но это, так сказать, сторона политическая. А что я знаю просто о Кубе, о ее людях? Оказалось, до обидного мало. Остров, тропики, пальмы, мулаты, ром, о котором я только читал, но который тогда еще не продавался в советских магазинах. Хотя… 24 ноября 1960 года, мы, призывники, скучая на вокзале станции Брянск I в ожидании поезда на Киев, обнаружили в местном буфете новый для себя напиток, ром. По этикетке он был пуэрто-риканский, но почему-то произведен в Венгрии. Мы купили вскладчину бутылку. Будь я мистиком, то наверняка бы нашел связь между этой бутылкой, купленной на пробу в абсолютно сухопутном Брянске, и плаванием на Кубу, тем более что мои "собутыльники" - ту бутылку мы распили едва ли не вдесятером – также находились на "Нахимове". Да, еще "барбудос", спустившиеся с гор. И еще: музыка, гитары, песни, Клавдия Шульженко, "Сибоней", потом эта… "Когда из своей Гаваны отплыл я вдаль, лишь ты угадать сумела мою печаль…", ну конечно, "Голубка". Прекрасно, Гавана, уже теплее. Ну же, думай еще… Карибское (тогда оно у нас называлось на французский, наверное, манер, Караибское) море… Так.. Хемингуэй, "Старик и море", приморский поселок Аламар, и еще "Иметь и не иметь". А там Гаванский порт, крепость Морро, портовый бар "Виктория", маяк в каком-то Хайманитас, огни Бакуранао и Баракоа… Ладно, разберемся…

С выходом в Атлантику нам объявили официально, что идем на Кубу защищать революцию от американского империализма, если понадобится, с оружием в руках. Здесь же начали обучать кое-каким испанским словам и фразам, вроде “Buenos días” или “Buenas noches”, а больше типа “¡Alto! ¿Quién va?”, “¡Alto, о voy hacer fuego!” и прочее в том же духе. Оказалось, что на "Нахимове" было несколько переводчиков испанского языка.

Между тем, плавание продолжалось своим чередом. Проходили Средиземное море. Вынужденное безделье – волейбольная площадка, да еще с мячом на веревочке, одна на три тысячи "туристов": на нее не протолкнуться – наводило тоску. И мы с приятелем Лешей познакомились с боцманом Михайло Платонычем. Это был толстый старик, никогда не расстававшийся с видавшей виды широкополой соломенной шляпой. Видя, что мы отчаянно скучаем, он предложил нам "развлечься": очистить старую краску со стен носового трюма и заново покрасить его. Открыв оба иллюминатора, через которые в трюм залетали брызги, мы с Лешей облачились в старые комбинезоны и, вооруженные металлическими щетками, с жаром принялись за дело. К вечеру стены трюма блестели свежей краской. Платоныч похвалил нашу работу и даже разрешил нам помыться в душе для команды, в котором, в отличие от палубных душей, которыми мы пользовались, была не забортная, а пресная, и что самое главное, горячая вода, от которой мы, честно говоря, уже поотвыкли. "Когда помоетесь, загляните ко мне в каюту. Она – последняя по коридору направо", - сказал он.

Вскоре мы, чистые и слегка разомлевшие от горячего душа, сидели у Платоныча. Его малюсенькая каюта напоминала двухместное купе старого вагона СВ: две полки одна над другой, откидной табурет на другой стене и крошечный столик под иллюминатором. "Ну, с легким паром. - Боцман лукаво посмотрел на нас из-под косматых бровей. – А что, ребята, выпить, наверное, хочется?" Мы переглянулись. Спиртное в последний раз – по крайней мере, я – пробовал еще в Виннице. Казалось, что с тех прошло уже сто лет. "У меня только "шило" (спирт на морском жаргоне), - извинился Платоныч и, нагнувшись, достал откуда-то темную бутылку, заткнутую стволом кукурузного початка. - А закуски нет. Разве что вот это". Платоныч положил на стол несколько пакетиков по четыре соленых галеты в каждом.

"Я пью неразбавленный, - пояснил он, - а вы, если хотите, разбавьте". И он разлил "шило" по маленьким стаканчикам. Вспомнив сибирский опыт, я "принял" неразбавленный. Ужинали мы в тот вечер с экипажем парохода, с которым нас познакомил Платоныч.

Так мы стали своими среди экипажа, что открыло нам дорогу во все помещения парохода (кроме, разумеется, капитанского мостика). Со своей стороны, мы с Лешей, что называется, "вошли в роль" и азартно красили шлюпки, палубные надстройки, кожуха лебедок, и т.д. и т.п.

По мере приближения к Гибралтару стало попадаться все больше судов самых разных стран. Прошла навстречу пара советских сухогрузов, с которыми "Адмирал Нахимов" обменялся приветственными гудками. Хорошо запомнился возникший на горизонте, как в сказке, из туманной пелены трехмачтовый красавец под белыми парусами. "Это француз", - сказал нам Платоныч, знавший, наверное, все суда мира.

С выходом в Атлантику нам объявили официально, что идем на Кубу защищать революцию от американского империализма, если понадобится, с оружием в руках. Здесь же начали обучать кое-каким испанским словам и фразам, вроде “Buenos días” или “Buenas noches”, а больше типа ¡Alto! ¿Quién va?”, “¡Alto, о voy hacer fuego!” и прочее в том же духе. Оказалось, что на "Нахимове" были несколько переводчиков испанского языка.

Через несколько дней нам преградил путь мощный штормовой фронт. И хотя, обходя его, пароход ушел далеко на север, к Азорским островам, шторм все-таки размотал наш "утюг" (так мы прозвали тихоходный "Адмирал Нахимов"), что он продолжал раскачиваться еще, наверное, пару суток после выхода из штормовой зоны.

Иногда ближе к вечеру мы собирались на самом носу парохода, усаживались на лежавшие там бухты канатов и слушали рассказы Платоныча. Нос судна мерно поднимался, и тогда над ним ничего не было видно, кроме неба, и опускался, и тогда открывался горизонт с висящим над ним закатным солнцем. Платоныч был коренной одессит. "Да, - говорил он, - родился я на Молдаванке. У меня и сейчас на ней свой домик".

- Вас никогда не укачивало? – спросил я его однажды.

- Было, - признался он – Я совсем еще пацаном ходил на "дубке" за арбузами в Херсон. Знаешь, что такое "дубок"?

- Жил тогда в Одессе паренек,

Плавал он в Херсон за арбузами.

И вдали белел его "дубок"

С белыми косыми парусами, – пропел я.

- Так вот, - продолжал он, - в первой же ходке попали мы в шторм. И тогда меня здорово укачало, до рвоты.

- И после? – не отставал я.

– Нет, больше никогда.

– Сколько Вам лет тогда было?

– Пятнадцать.

А жизнь становилась все веселее. Ближе к концу "маршрута Колумба" на нас стала обращать все более пристальное внимание американская авиация. Ее самолеты по несколько раз в день облетали пароход. Иногда они проносились над кормой ниже верхней палубы, и тогда возникало желание запустить чем-нибудь в наглецов в красных комбинезонах, которых можно было разглядеть в кабине самолета.

5 августа ближе к вечеру на горизонте показалась земля. "Куба!", - разнеслось по пароходу. "Туристы" жадно вглядывались в видневшийся на горизонте остров. "Это самая прекрасная земля, которую видели глаза человеческие…", кажется, так записал в судовом журнале адмирал Колумб свои впечатления о Кубе, увидев ее впервые в октябре 1492 года. Не знаю, к какой части острова вышел "Адмирал Нахимов", но мне берег показался пустынным, покрытым то ли кустами, то ли просто высокой травой. Впрочем, скоро стемнело. Нам объявили, что завтра утром "Адмирал Нахимов" войдет в бухту Гаваны.

Утром 6 августа теплоход обогнул крепость Морро (ее название мы узнали позже) с башней маяка и под слепящим августовским солнцем вошел в гаванскую бухту. Справа был город, а на обрывистом левом берегу располагался огромный рекламный транспарант с какой-то пока еще непонятной надписью и скошенной влево бело-синей звездой. Выше, над серыми крепостными стенами виднелась черепичная крыша длинного приземистого здания. (Тогда я и представить себе не мог, что всего через полтора года мне доведется работать переводчиком испанского языка, о котором я на тот момент имел весьма смутное представление, в этом здании, где тогда находился Главный штаб артиллерии РВС Кубы). Далее виднелась статуя Иисуса Христа.

На правой стороне бухты располагались причалы, к одному из которых подошел наш пароход. С высоты второй палубы мы с понятным любопытством наблюдали за жизнью причала. Он был пустынен. Изредка по нему проходили портовые рабочие, пробегали мальчишки, которые что-то продавали. Все они громко разговаривали, поглядывая на нас. Затем появился продавец газет на велосипеде с висящими по бокам "машины" сумками, заполненными газетами, свернутыми в трубку и оклеенными бумажной полоской. Мельком взглянув в нашу сторону и не останавливаясь, он достал газету и бросил ее нам.

А у борта парохода уже начали собираться кубинцы. Разгорелся оживленный "ченче пор ченче" (я не сразу сообразил, что это от английского "change"). В общем, процесс пошел. Менялись значками, сигаретами, темными очками, рубашками… Мы бросали вниз советские монеты, нам бросали кубинские. Появилась полная пожилая мулатка с большим ярко-красным термосом в руках. Она продавала кофе. Мы быстро нашли кружку, обвязали ее шпагатом, сложив в нее все кубинские монеты, которые нам набросали, "смайновали" ее на шпагате и на всех известных нам языках объяснили продавщице кофе, что нам надо. Она все поняла и, высыпав монеты себе в ладонь, налила нам полную кружку кофе. Мы аккуратно подняли ее так же на шпагате и начали пробовать – впервые в жизни – настоящий кубинский кофе, который я и сегодня считаю лучшим в мире.

А на причале уже царил по карнавальному шумный стихийный праздник с песнями и плясками. Все население "Нахимова" скопилось на левом борту, которым он стоял к причалу, отчего наш "утюг" накренился влево. На команды отойти от борта никто не реагировал. "Население" теплохода скандировало: "Ку-ба!", "Ку-ба!", а с причала неслось встречное: "Со-вьет! "Со-вьет!". Не терплю высокопарных фраз, но здесь без них не обойтись. Оглядываясь, я видел блестящие глаза своих боевых друзей. Не было ни одного равнодушного взгляда. Это был праздник, если хотите, праздник души. Наверное, именно тогда у меня, да и не только у меня, зародилось чувство искренней симпатии к Кубе, к ее людям.

Капитан, видя, что его команды до "туристов" не доходят, принял единственно правильное на тот момент решение – пароход оторвался от причала и направился в сторону грузового порта. Мы же продолжали возбужденно обсуждать первую встречу с кубинцами, показывать друг другу сувениры, значки, часы.

На этом праздник кончился. Начались горячие будни: разгрузка "Нахимова" и сухогруза "Дивногорск", доставившего боевую технику нашего полка. Один наш водитель, прибывший на "Дивногорске", который вышел из Севастополя двумя днями позже "Нахимова", а прибыл в Гавану на сутки раньше, привез газету, кажется, "Правду" за 16 или 17 июля. На ее последней полосе было опубликовано краткое сообщение ТАСС из Севастополя о том, что "Адмирал Нахимов" отправился на Кубу с большой группой специалистов сельского хозяйства на борту.

9 августа полк погрузили в автобусы чуть ли не довоенного выпуска. Поехали. После не один десяток раз приходилось ездить этим маршрутом: порт – шоссе Ранчо-Бойерос, ведущее в аэропорт – Лимонар – Уахай – Эль-Чико – Торренс. Но первая поездка врезалась в память. Пальмовые аллеи и банановые плантации, ранчо, окруженные лимонными, апельсиновыми и манговыми деревьями, - что раньше доводилось видеть только в кино, - краснозем, пыль которого въедалась в одежду так, что никакими средствами невозможно было ее отстирать, а главное, обилие мужчин и женщин в военной форме, вооруженных короткоствольными чешскими автоматами, немецкими "шмайссерами", бельгийскими ФАЛами, американскими М-16 и, естественно, родными АК. И, конечно же, кубинская полиция, смуглые спортивного вида ребята в темно-синей форме, в сапогах (почему-то со шпорами), в шлемах, на мощных "Харлеях-Дэвидсон".

Уже почти стемнело, когда нас доставили на место нашей дислокации, в поселок Торренс, в бывшую колонию для малолетних преступников –

Мы в Уахае. Автор этих строк крайний справа.

ворота и калитка на высоких конических бетонных столбах, справа небольшое помещение для караула. Внутри прямо против ворот высокое мрачноватое здание с пристройками с обеих сторон – клуб. За ним футбольное поле и другие спортивные площадки, заросшие высокой - по пояс – травой. Весь спортивный комплекс окружен раздолбанной как после бомбежки "проезжей частью" и с тротуарами, за которыми стояли одноэтажные помещения с плоскими – на тропический манер – крышами, с большими квадратными окнами, рамы которых на горизонтальных осях по центру были полуоткрыты, и с террасами с внутренней стороны.

Вскоре нас развели по помещениям. В них были умывальники и души, но почему-то не было туалетов. На другой день их наскоро сколотили из неструганных досок почти рядом с колючей проволокой, отделявшей нашу территорию от некогда асфальтированной дороги. По другую сторону дороги располагалось ранчо одной из сестер Фиделя Кастро, Анхелиты, к которой часто наезжала ее сестра Хуанита, высокая, необыкновенно худая дама с большим "кастровским" носом, гонявшая по колдобинам этой дороги на роскошной "Шевроле-Импала" ярко-красного цвета. Впрочем, сестра вскоре эмигрировала в США.

Но об этом мы узнали позже. А пока поужинали наскоро, по-походному. В помещениях не было кроватей, а также постельного белья, а только поролоновые – новинка для того времени – матрасы и подушки. Можно себе представить, какая это прелесть – в тропическую духоту, в одних трусах, на поролоне. Это не считая комаров, которых там всегда полным-полно. В общем, ближе к полуночи добрая половина роты спала на шлифованном бетонном полу, используя свернутые в трубку и покрытые рубахами матрасы в качестве подушки.

Едва ли не в первую ночь ближе к утру разразилась мощная гроза, принесшая некоторое облегчение от духоты. Но одновременно появилось множество маленьких лягушек с присосками на лапках, способных прилипать к потолкам и стенам. Запрыгивая через окна, они падали на спящих людей, вызывая легкую панику, судорожные вскрикивания, мат...

Но постепенно быт налаживался. Появились привычные двухъярусные кровати, белье, накомарники. Но с водой нередко бывали проблемы, и многие солдаты выходили под дождь и использовали его в качестве душа. Было приведено в порядок футбольное поле, волейбольные и баскетбольные площадки.

Тогда же нам пришлось дважды выезжать на уборку причала в порту Кабаньяс, примерно в 70 км от Гаваны на северном побережье Кубы, от остатков крепежа нашей военной техники, выгруженной накануне в этом порту (мотки проволоки, деревянные распорки и клинья и т.д.). Помню, как в одной из этих поездок я получил своеобразный первый урок испанского языка. Остановившись в одном из поселков, я "разговорился" с местным парнем, подошедшим к нам, так, как, наверное, Миклухо-Маклай говорил с папуасами. Указав на дом, я сказал "дом" и услышал в ответ "сasa", т.е. "дом" по-испански, указав на колесо, сказал "колесо" и получил в ответ “rueda” и т.д.

Наш батальон, кроме основной службы, был занят на строительстве автопарка на территории обширной бесхозной банановой плантации. Чуть дальше находился большой манговый сад. На нескольких грузовиках мы ездили собирать камни для площадки автопарка на берег моря между рыбацкими поселками Баракоа (по огням которых ориентировался в море герой повести Хемингуэя "Иметь и не иметь") и Эль-Саладо.

Небольшие прибрежные городки тогдашней Кубы с их одноэтажными каменными домиками, с осклизлыми каменными опорами причалов и с барами, расположенными у самой воды, жившие размеренной, уютно-провинциальной жизнью, напоминали города из рассказов Александра Грина. А поселок Баракоа показался мне Каперной из его "Алых парусов".

Здесь будет автопарк. Стоят слева направо: я, второй - парень из Магнитогорска, фамилии не помню, третий Миша Абдрашитов (Абакан), четвертый Коля Моисеев (Тамбовская обл.), пятый Кирющенков (Брянская обл.), шестой - Колесников (Белгородская обл.), седьмой – Сережа Тепляков (Хакасия). Сидят Миша Родный и Вова Кандрико (оба Брянская область), между ними уроженец Тамбовщины (фамилии не помню). Лежит Толя Шерстнев (Хакасия).

Обгорев в первые дни под палящим августовским солнцем, где-то через неделю мы уже не обращали внимания на такие пустяки, как волдыри, и не шарахались, как вначале, от скорпионов, скапливавшихся в больших количествах под камнями, которые мы собирали.

Впрочем, вскоре на нас обрушилась другая напасть. Из-за тропической жары – а общеизвестно, что август на Кубе самый жаркий месяц - и сумасшедшей влажности начали портиться привезенные с собой мука, крупа и другие продукты. В макаронах, кашах стали попадаться черви, и чем дальше, тем больше. Естественно, нашлись знатоки, вспомнившие, что аналогичная ситуация привела к восстанию матросов на броненосце "Потемкин", и ставший легендарным, благодаря фильму С. Эйзенштейна, крик матроса Матюшенки "Ребята, в борще черви!.."

Тогда командир полка подполковник Карпов собрал весь личный состав. "Вы что, считаете, что офицеры чем-то другим питаются? - спросил он. - Столовая – другая, а продукты те же. И черви в тарелках те же… Нам вчера с подполковником Кривым (уже упоминавшийся замполит полка) принесли на обед тушенку с макаронами. А в макаронах у него и у меня – черви. Посмотрели мы друг на друга, откинули червей в сторону, и давай есть то, что есть".

Помолчав, добавил: "Придет сухогруз с новой партией продуктов, станет лучше. А пока делать нечего. Не умирать же с голода".

Не знаю, от червей ли, или от воды, которую мы пили прямо из труб, проложенных по земле, но в полку началась дизентерия, вскоре принявшая масштабы эпидемии. Из примерно 1.300 человек личного состава более 800 оказались в "пулеметных ротах" - выражение, ставшее почти официальным, да и добрую половину остальных можно было считать здоровыми весьма условно. Как потребовал однажды на вечерней поверке от своих подчиненных, из которых в строю осталось не более 40 человек, командир второй роты нашего батальона ст. лейтенант Данькевич: каждый, у кого есть малейшие признаки дизентерии, должен немедленно обратиться в санчасть, "и его отправят в пулеметные роты, - заявил он. - А то есть у нас товарищи, которые, выражаясь нашим великим русским языком, дрищут в 33 струи, не считая мелких брызг, но скрывают это". Да, и вправду велик, могуч и правдив русский язык!!

Но что действительно интересно, что даже в таком усеченном на две трети составе полк умудрялся выполнять поставленные задачи. Правда, давалось это нелегко: сутки-караул, сутки-смена, сутки–ночное дежурство (то же самое, что и караул, только на крыше казармы за бруствером из мешков с песком или в траншеях). А ведь еще кухня, дежурство по роте и т.д. и т.п. Впрочем, привыкли и к этому. Труднее было привыкнуть к тому, что где-то с середины сентября американские самолеты буквально "ходили по головам", оглушая грохотом. Отвечать на наглость было запрещено. А иногда так хотелось, руки прямо чесались, навести прицел АК на два корпуса самолета вперед (как и на опускающегося парашютиста – уроки командира взвода лейтенанта Троценко) и шарахнуть очередью…

Мой друг, ныне покойный ленинградец Дима Сарновский, служивший в зенитном полку под Артемисой, рассказывал, что их ребята несколько раз, несмотря на запрещение, открывали огонь. Каждый раз после этого американские самолеты уходили "в сторону моря" и больше не возвращались.

И все же, несмотря на одуряющую влажную жару, явно не домашнее питание (думаю, матросы с броненосца "Потемкин" такого бы точно не вынесли, нашелся бы новый Матюшенко), на сон, прерываемый тревогами и ночными выездами на задания, на упивающихся своей безнаказанностью американских хулиганов за штурвалами самолетов (хотя, надо признать, что хулиганили они, как правило, только в первой половине дня), где-то часа в четыре пополудни, в самую жару, вступал в свои права футбол.

Торренс (вид с водонапорной башни). Фото Владимира Мурсанова

Все, кто чудом оказывался свободным, выходили на поле и играли рота на роду, батальон на батальон и т.д., пока хватало сил. Отыгравшись, едва живые вползали под душ, чтобы смыть с себя пот, краснозем и усталость, а спустя час-полтора, бодро топали на ужин, а затем на другое непременное вечернее событие – кино. И не зря кто-то из батальонных поэтов переиначил шансонетку из "Человека-амфибии" на свой манер:

Живем мы, как собаки,

Жуем мы концентраты,

А вечером – кино.

Эй, друзья, сильнее скальте зубы!

Нам теперь на все уж наплевать.

Нам теперь в просторах знойной Кубы

И жить и умирать!

Между тем атмосфера вокруг Кубы накалялась. Мы, солдаты, ничего, или почти ничего, не знали о том, какие разборки шли на самом верху. Но мы знали, да что там знали, мы видели это ежедневно, что остров блокирован. Достаточно было выехать на гаванскую набережную или на любую прибрежную дорогу, чтобы убедиться, что остров буквально обложен американскими военными судами. На самой набережной на каждом шагу стояли зенитные батареи, счетверенные крупнокалиберные пулеметы, чешские реактивные установки залпового огня, наши легендарные "Катюши". Гавана, веселая, легкомысленная красавица (тогда она была действительно красавица, не зря ее называли латиноамериканским Парижем) сделалась строже, серьезнее. Такую же картину можно было видеть в других городах.

Строже стала и обстановка в полку. Как-то сами собой прекратились пьянки (а они, если честно, имели место быть), самоволки. Вечерний развод перестал быть просто ритуалом; на нем давалась краткая, но емкая оценка положения на Кубе и вокруг нее, и ставились конкретные задачи. Запомнились эти разводы почему-то на фоне багровых закатов солнца. Запомнились выступления на них нашего комбата, фронтовика, подполковника Зуйка, который спокойно и толково ставил задачу личному составу батальона. Хочу еще раз вспомнить добрым словом командира взвода, лейтенанта Троценко, который, что называется, дневал и ночевал с солдатами и, кажется, не было вопроса по действиям с оружием против превосходящих сил противника, на который он бы не мог ответить. Да, на молодых офицеров уровня комвзвода нам везло: Троценко, Воробьев, Черняев, Гонтарь, Крылов, Чикильдин…

Не знаю, сколько скота мы перестреляли в первые дни, вернее, ночи, кризиса. Представьте себе: темень, напряженка, и вдруг за колючкой явственный шорох… Обычное “¡Alto! ¿Quén va?". Молчание. "¡Alto o voy a hacer fuego!" Шорох продолжается. Выстрел в воздух, а потом на поражение. Топот караула. Доклад о происшедшем. Результат: убитая корова или собака…

Больше всего мне нравилось "караулить" с кубинскими солдатами, многие из которых, несмотря на молодость, прошли суровую школу партизанской войны. Незнание языка не служило препятствием. Была мимика, жесты, рисунки, а самое главное, огромное обоюдное желание общаться. Оттуда, собственно, и началось мое знакомство с испанским языком. Среди кубинских солдат было немало уже немолодых – с моей тогдашней, двадцатилетней высоты. Таким был невысокий плотный здоровяк с короткой бородой и в зеленовато-темных очках Луис Боске. Почти все они прошли суровую партизанскую школу Сьерра-Маэстры. Однажды после рассказов о партизанских буднях, Луис спросил у меня, знаю ли я песню гарибальдийских партизан "Белла чао". К моему стыду, я должен был сказать, что не знаю. И тогда они запели эту песню. Они сидели у костра впятером, обняв друг друга за плечи, и с искренним воодушевлением пели "Белла чао". Все было "как в кино" и даже лучше. Их бородатые лица, освещенные снизу красноватыми отблесками костра, были мужественны и прекрасны.

Луис Боске

Одеты мы были "по гражданке", но у каждого на тумбочке рядом с койкой вместе с АК, четырьмя магазинами с патронами, и с парой гранат, всегда лежала десантная форма, которую следовало надеть в случае объявления боевой тревоги. Мы находились на Кубе третий месяц, а ощущение было такое, что пошел уже третий год. Где-то далеко-далеко остались родители, друзья, Россия… А мы, как писал один наш батальонный поэт, "на Антильских Больших островах, здесь, у самого черта в зубах". Странно, но я не помню, чтобы видел во сне своих близких и вообще что-либо, связанное с Россией. По-моему, мне тогда вообще не снились сны.

Как-то после отбоя мою группу подняли по тревоге. Приказ командира роты ст. лейтенанта Манько: в гражданской одежде и сапогах, оружие и полный БК взять с собой. Когда группа была построена (высший шик – штык-нож не в ножнах на поясе, а за голенищем сапога), Манько сообщил, что пропала связь со "Стаканом" (ракетная точка на вершине горы Эсперон около города Гуанахай, около 40 км. к западу от Гаваны). Наша задача – восстановить связь. Быстро погрузившись в кузов машины, мы направились в сторону поселка Арройо-Аренас, где на местной телефонной станции была наша промежуточная точка связи. На дороге, извивавшейся по плантации сахарного тростника, к нам прицепилась легковая машина. Наш грузовик попробовал оторваться – не получилось, начал уступать дорогу – преследователь упорно тянулся сзади, освещая нас ярким светом фар. Мы сидели на полу кузова, держа оружие наготове, но не на виду. Наконец грузовик выскочил на трассу Гавана-Мариэль, преследователь пулей понесся в сторону Гаваны, и можно было поставить автоматы на предохранитель. Итак, до Арройо-Аренаса связь есть. Там мы оставили одного человека и отправились к следующей промежуточной точке, в расположении нашего вертолетного полка.

Пока мы пробили связь до Гуанахая, из группы остался я один. Надо было идти по линии дальше, по крутому склону горы, к "Стакану". Телефонный провод на изгибе одной руки, АК - на изгибе другой, за спиной катушка с проводом и телефонный аппарат, и – "вперед за орденами", по зарослям колючего кустарника "марабу", которые даже звери стараются обходить. Километра через полтора обнаружил обрыв провода. Упал, прислушался. Кажется, тихо. Не без труда отыскал в темноте другой конец оборванного провода, соединил их, подключил к соединению свой телефон, крутнул его ручку. Ответили сразу двое: Манько и дежурный "Стакана". Доложив, что связь восстановлена, я тут же получил удар током по рукам: похоже, дежурный, не дожидаясь, пока я заизолирую соединение, начал названивать в центральный штаб.

Куда идти дальше? Мне совсем "не светило" продираться назад через "марабу", и я решил идти вперед, по редким кустарникам и осыпающимся камням. О том, что под камнями наверняка полно скорпионов, вспоминать не хотелось. "Только бы часовой "Стакана" не шарахнул очередью на шум "на всякий случай"", - подумал я, и тут же услышал "¡Alto! ¿Quién va?", произнесенное с явно рязанским акцентом. "Свои, земляк", - с облегчением ответил я. После объяснения с часовым и начальником караула, меня оставили дожидаться прибытия нашей машины. Я присел на фундамент щитового домика, в котором располагался штаб, и, опершись на автомат, задремал, но вскоре почувствовал, что меня трясут за плечо. Я открыл глаза. Светало. Передо мной стоял Манько. На обратном пути мы подобрали остальных членов группы и вернулись в Торренс. Выезд закончился.

Между тем обстановка становилась все более напряженной. Мы знали, что американские пилоты во время полетов открытым текстом запрашивали свои базы о времени начала бомбардировок советских военных объектов. Для нас не было секретом, что советское и кубинское командования располагали достоверными данными о принятом американским руководством решении атаковать Кубу 29 или 30 октября с предварительным нанесением массированных авиационных ударов по позициям советских (прежде всего, ракетных) частей, а затем начать вторжение на остров с моря и воздуха.

В один из этих дней в роту пришел замполит батальона капитан Адвахов и, отобрав человек 15, в том числе меня, предложил написать заявления о приеме кандидатами в члены КПСС (из серии "в случае смерти прошу считать меня коммунистом"). Отказались двое: парень из Абакана (Панченко? Пащенко?) и я. Помнится, он сказал, что у него "еще дури полно в голове". Не хочу сказать, что я уже тогда был диссидентом, скорее наоборот, я признался, что до армии у меня были приводы в милицию за участие в драках, со всеми, вытекающими из этого последствиями.

Тогда же в один из вечеров из проезжей машины был обстрелян КПП на въезде в Торренс. По помещению КПП были выпущены две очереди, одна из которых раздробила стекла в окне. К счастью, обошлось без жертв. Дежурившая по КПП смена открыла ответный огонь, но машина успела скрыться в темноте. Буквально через три минуты на место происшествия прибыла дежурная группа советского караула, но застала только пороховой запах и обилие стреляных гильз перед воротами. После этого и наши, и кубинские посты на КПП были усилены. Все это, естественно, еще больше накаляло обстановку.

И едва ли не в последний день октября нам сообщили о достижении соглашения между СССР и США, по которому последние публично обязывались не нападать на Кубу, а первый – убрать с Кубы свои ракеты. "Карибский кризис" как бы завершился. Спала напряженность, служба пошла легче – и скучнее.

Вскоре после этого нам разрешили писать письма на родину, но не называть страну, в которой находились. Помнится, один наш сержант обошел приказ, написав тетушке в Тамбов, что служит в месте, которое называется "Cuba". В ответ тетушка попросила объяснить, "что это за Сива такая и где она находится". Где-то в декабре начались регулярные полеты советских самолетов по маршруту Москва – Гавана – Москва, что значительно ускорило отправление и доставку почты.

Подошло 7 ноября – самый, наверное, правоверный праздник в СССР, и кубинское телевидение преподнесло нам царский подарок, включив в тот день в свою вечернюю передачу программу советского телевидения "Голубой огонек", пользовавшуюся большой популярностью в Советском Союзе. Мы увидели впервые за последние четыре месяца советское телевидение, услышали совсем молодых тогда Льва Барашкова ("Главное, ребята, сердцем не стареть"), Иосифа Кобзона с его "Бирюсинкой", Юрия Гуляева, певшего русские народные песни, и Майю Кристалинскую ("Ты глядел на меня.."). И, честное слово, тогда показалось, что Россия, Москва, где-то совсем близко, почти рядом.

Где-то в эти дни, благодаря действиям заместителя комполка по тылу, весьма полного, чтобы не сказать толстого, капитана, в меню появилась в рационе свежая свинина. Ходили слухи, что этому предшествовала незапланированная встреча замкомполка по тылу с группой солдат-украинцев, в ходе которой, они сказали, что, мол, вы, товарищу капитан, там як хочете, но тильки щоб сало було. После этого капитан отправился искать и закупать свинину по окрестным населенным пунктам. Переводчика у него не было, и о том, как он общался с кубинскими крестьянами, рассказывал возивший его шофер. По его словам, капитан и хрюкал, и на четвереньки становился, изображая свинью, но своего добился и, всем на радость, привез в часть несколько свиных туш. Впрочем, через некоторое время решением командования полка и при помощи кубинской стороны в части было создана довольно приличная свиноферма и, как результат, в наше меню стала регулярно включаться свежая свинина. Параллельно с этим в солдатской столовой чаще начали появляться бананы, апельсины, манго и другие местные фрукты. Спад нервного напряжения, вызванного кризисом, улучшение питания, все это способствовало подъему общего настроения в полку.

К этому времени относится наше первое знакомство с кубинскими руководителями. Где-то во второй половине ноября в Торренсе прошло совещание советских военных и политических чинов, включая А.И. Микояна, и кубинского руководства. Помещение клуба, в котором проходило совещание, было оцеплено. В оцеплении находился и я. Здесь же сгрудились все свободные на тот момент солдаты. Приехали Рауль и Фидель Кастро, а также советский посол на Кубе А.И. Алексеев, главный военный советник генерал Дементьев... Рауль, узнав, что стоящие за оцеплением люди – советские солдаты, подошел к ним. Состоялся разговор – через переводчика. Рауль спросил, как дела. Все, естественно, ответили, что хорошо. - Готовы ли защищать Кубу? – Для этого приехали. - Как дела с боевой подготовкой? – Нормально. - А со спортом? – Неплохо: полковая сборная по футболу – одна из лучших в группе советских войск на Кубе. – Играете ли в бейсбол (в молодости Фидель и Рауль были неплохими бейсболистами)? - (сконфуженно) Нет… - А давайте создадим крепкую совместную бейсбольную команду и надерем задницу американцам. – Согласны! - А с кубинками уже познакомились? – (не очень стройно) Пока нет… - Ничего, еще познакомитесь…

Спустя четверть века, а точнее, в 1985 году, будучи зав. отделением ТАСС в Гаване, на одном из мероприятий я напомнил Раулю об этой беседе. Он был удивлен тем, что я находился среди его тогдашних собеседников, и тут же сообщил Фиделю, который тоже находился на мероприятии, что заведующий отделением ТАСС в Гаване "Алехандро" - с фамилией получилась заминка – был солдатом на Кубе во время кризиса. Так состоялось личное знакомство с Фиделем, которое, естественно, очень помогло в дальнейшей работе.

Знакомство с Фиделем (1985 г.)

Между тем наш призыв перевалил на третий год службы. Примерно в конце ноября прибыло новое пополнение. Что интересно, доставил его в Гавану все тот же "Адмирал Нахимов". Узнав о его прибытии в порт, мы упросили капитана Адвахова устроить нам поездку в порт, и вот мы на борту нашего "утюга". Эх, не было с нами фотографа! Экипаж, по крайней мере, нашего уровня, остался тот же, а вот боцман Платоныч списался по возрасту и состоянию здоровья. Но остались другие знакомцы. Они нисколько не изменились. Зато изменились сильно, - по их словам, - мы. Оказывается, о нас в Союзе ходят легенды, а в Одессе говорят, что нас почти всех перебили, а те, кто выжил, ушли в горы и ведут партизанскую войну. А мы, оказывается, живы и даже здоровы. Много нового мы узнали о жизни в Союзе, а наши собеседники – о жизни на Кубе.

На "Адмирале Нахимове" возвращались в Союз некоторые офицеры, в том числе наш комбат, подполковник Зуек.

В новом пополнении было несколько ребят с Кубани. Один из них, коренастый, широкоплечий, с кривыми, как у кавалериста ногами и с красноречивой фамилией Востросаблин, попал в нашу группу. – Казак? - спросил я его. – Дед мой был казак. – Что дальше? – Отец – сын казачий. – А ты? – А я, – он широко улыбнулся, - хрен собачий. Еще вопросы есть? - Нет. Становись в строй, хрен собачий.

В целом, жизнь вошла, практически, в обычную колею. Вокруг Торренса на пригорках были разбросаны домики кубинских крестьян. Наиболее предприимчивые "орлы" начали бегать в самоволку и наведываться в эти домики. Называлось это у них - "завязывать контакты с

Окрестности Торренса. Фото Владимира Мурсанова
местным населением". В результате таких контактов в солдатском ларьке Военторга на территории части стали пользоваться повышенным спросом духи, одеколон и вообще парфюмерия. Рассказывали, что как-то один такой "орел" пришел в очередной раз к свой подружке с флаконом духов. Но та, покачав отрицательно головой, сказала "No. Dáme el dinero”, т. е., "Нет. Деньги давай", и открыла ящик стола, в котором он увидел добрый десяток таких же флаконов, а также несколько кусков туалетного мыла. Происхождение этого богатства не вызывало сомнений.

У киоска Военторга в Торренсе

В начале лета перед полком (или, как его тогда называли, "хозяйством подполковника Карпова") была поставлена задача оборудования Запасного командного пункта (ЗКП). В каждом батальоне были сформированы группы, занятые выполнением этой задачи. Километрах в 20-ти от Торренса, в длинном холме были прорыты пещеры с пристройками, в которых располагался ЗКП. Нашей задачей было проложить к нему связь и энергоснабжение.

Для обеспечения скрытности объекта, мы, к уже росшим вокруг него пальмам, прибавили еще несколько искусственных. Для этого брали обычные бетонные столбы, в средней их части закрепляли короткие стержни с проволокой, которые потом обмазывали раствором для создания утолщений на "пальмовом стволе", а крону вырезали из зеленого пластика. Вблизи подделка была, конечно, налицо, но с воздуха их можно было легко принять на обычную пальму. Все входы и выходы, а также стоянки транспорта и другой техники были затянуты маскировочными сетями.

На ЗКП. Слева направо: автор этих строк, Е. Варфоломеев (Владимир) Колесников (Белгородчина), не помню фамилии (Липецкая обл.), С. Тепляков (Хакасия), не помню фамилии (Магнитогорск), А. Севидов (Тамбовская обл.), Кирющенко, В. Кандрико (оба Брянсккая обл.). Впереди на корточках О. Образцов (Ленинград)

На ЗКП: слева направо С. Климов (Брянская обл.), Е. Варфоломеев, В. Мурсанов и автор этих строк

К этому времени в штабе советских войск, располагавшемся в поселке Эль-Чико (примерно в 3 километрах от Торренса) начала издаваться еженедельная газета, которую мы окрестили "Окопной Правдой". В ней среди других вещей печатались стихи, сочиненные солдатами, а также иногда тексты популярных в то время песен, переиначенные на наш манер. Запомнилась "Хотят ли русские домой" - переделка гремевшей тогда песни Е. Евтушенко "Хотят ли русские войны", а также переделка популярной тогда венгерской песни "Журавли":

Бороздит корабль морские волны.

Чайки за кормою теплохода.

Далеко от Родины дорога –

Кораблей в пути далеком много.

В путь неблизкий провожать их выйдем.

Им простор земли советской виден:

Сквозь туман, моря, проливы,

До России с Кубы путь счастливый.

От любимой Родины не близко

Остров жаркий на море Карибском.

Нам здесь жить не месяцы, а годы,

Взглядом провожая теплоходы.

Нам милей, чем пальмы и мимозы

Белые российские березы.

Дорогих невест любимых руки.

Как они нужны в часы разлуки!

Но мы верим – годы пронесутся.

К матерям домой сыны вернутся.

А пока пускай живут без горя,

Ждут сынов у синей кромки моря.

Для наших офицеров было приятным сюрпризом узнать, что в местных аптеках продается чистый спирт едва ли не по цене минеральной воды. Для кубинцев это была всего лишь обеззараживающая жидкость, а для наших офицеров… В общем, когда наши люди за несколько месяцев уничтожили едва ли не трехлетний запас спирта в аптеках, после консультаций с советскими инстанциями кубинская сторона приняла решение не продавать его "совьетикос". К этому времени относится появление истории о том, как некий "совьетико" заходит в аптеку, спрашивает: - ¿Alcohol hay?, т.е. "спирт есть?". – No hay (нет). Он в другую, в третью, и везде слышит "No hay". Наконец, в одной аптеке на его вопрос из-за прилавка появляется огромный негр и раздраженно отвечает "по-русски": - Спирт нэту нигуя.

А служба шла своим чередом. Однажды патрули привезли в камеру караульного помещения в стельку пьяного незнакомого солдата, арестованного в самоволке. Проспавшийся к утру самовольщик оказался чешским военным специалистом.

Но бывали случаи и посерьезнее. Помню, как по тревоге пришлось задерживать одного ухаря из нашего полка, который в пьяном виде покинул расположение части и, ворвавшись среди ночи в находившуюся неподалеку крестьянскую хижину, насмерть перепугал ее обитателей. Там он принялся демонстрировать им боевые качества своего автомата и штык-ножа, пытался резать им электропроводку, а потом начал приставать к женщинам. Утром он попросился в туалет и, воспользовавшись ротозейством конвоировавшего его "салаги", завладел его автоматом с полным рожком, а после заперся в камере и начал выдвигать самые немыслимые требования. На шум в караулку вошел дежуривший в тот день по части майор Балашов, из фронтовиков, и узнав из сбивчивого разъяснения начкара о ЧП, вошел в камеру. – Не подходите, товарищ майор, я буду стрелять, – заверещал ухарь. – Стреляй, дерьма кусок, – отвечал майор. – Меня фашисты на войне не убили, так, может быть, ты убьешь. Ну, стреляй, подонок! И Балашов, не останавливаясь, приблизился к нему и, вырвав нацеленный в него автомат, закатил ухарю такую оплеуху, что тот отлетел в угол камеры и кулем свалился на пол.

Бывало и такое: однажды посреди ночи – дело было уже весной 1963-го – раздалась стрельба. Все, естественно, проснулись, выскочили из казарм. Караул по тревоге примчался на место стрельбы, к складу автозапчастей. Оказывается, часовому, по его словам, стало скучно "торчать одному", вот он и запулил полрожка в чистое небо. Разозлившийся помначкара сержант Борис Тишаков был вне себя. "Тебе не то, что автомат, тебе клин деревянный     доверить нельзя", выговаривал он ему, обильно перемежая слова ненормативом. Парня сняли с караула, лишили на месяц выезда в город…

Между тем, выезды в город или на пляж были прекрасной отдушиной и возможностью отвлечься на несколько часов, искупаться в море, посмотреть на кубинцев вне казармы, прогуляться по улицам Гаваны, подняться на смотровую площадку памятника Хосе Марти на высоте 139 метров над уровнем моря (самая высокая точка в городе) или зайти в Музей Искусств… Обычно поездка в музей проходила так: нас подвозили на грузовиках к зданию музея, к примеру, в 4 часа пополудни, офицер смотрел на часы и говорил: "Сейчас 16.00. К 19.00 всем быть у машины". В первый и второй раз я действительно с удовольствием знакомился с экспонатами музея, а в последующие разы просто быстрым шагом проходил по его коридорам, через дверь с противоположной стороны выходил на улицу и два часа гулял по городу. Особенно мне нравилось бродить по узким улочкам старой Гаваны, живущей своей жизнью, заглядывать в маленькие магазинчики, пить холодную воду (на большее денег не было) в небольших – на четыре-пять столов – кафе. Но приходилось быть все время начеку, потому что в переплетениях улиц было легко заблудиться и уйти куда-нибудь далеко в сторону порта.

Наши солдаты в помещении гаванского аквариума. Второй слева – автор этих строк.

Поездка на пляж – как правило, по воскресеньям – это вообще песня. Километрах в 30 к востоку от Гаваны находился огромный городской пляж Санта-Мария, на котором по воскресеньям было не протолкнуться. А чуть подальше располагался другой пляж, называвшийся "Морской бриз", принадлежавший, насколько я мог понять, какому-то оборонному ведомству. Народа на нем было значительно меньше, и мы там могли даже позволить себе погонять в футбол, не рискуя особо засветить в пылу игры мячом в голову кому-либо из отдыхающих.

Хорошей традицией стали встречи спортивных коллективов полка с коллективами других советских частей, а также с кубинскими командами, прежде всего по футболу. На стадионе нашего полка проводились даже чемпионаты Группы советских войск на Кубе, которые, как и следовало ожидать, иногда даже заканчивались стычками между болельщиками. Летом 1963 года на Кубу приехала советская футбольная команда, если я ничего не путаю, ЦСКА. В любом случае, в ее составе находился входивший тогда в силу Владимир Федотов, сын известного футболиста, ветерана ЦСКА Григория Федотова. Известно, что футбол на Кубе не так популярен, как у нас, там больше любят пелоту (бейсбол), бокс… Тем не менее команды существовали и играли довольно неплохо. Советская команда провела несколько встреч с кубинскими спортсменами и даже сыграла со сборной нашего полка.

Также проводились встречи по футболу с командами некоторых советских судов, заходивших в Гаванский порт.

Не обходили нас вниманием и другие советские гости, приезжавшие тогда на Кубу. Запомнилось выступление перед солдатами советского штангиста, чемпиона Римской Олимпиады 1960 года Юрия Власова, концерт труппы балета Московского театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, а также выступление первой женщины-космонавта Валентины Терешковой, прибывшей с визитом на Кубу вскоре после своего легендарного полета в июне 1963 года.

Солдаты нашего полка вручают цветы Валентине Терешковой
В полку существовала неплохая самодеятельность, танцевальный коллектив, в который входили в том числе кубинцы, которым руководил солдат-срочник из второй роты нашего батальона, уроженец Тамбова Юра Савичев. Помню, как все мы, и советские, и кубинские солдаты, и участники и участницы самодеятельности кубинской в/части, расквартированной в Эль-Чико, с интересом наблюдали, как несколько мулатов в русских национальных костюмах вместе с советскими участниками танцевального коллектива азартно отплясывали "Барыню" на сцене клуба в Торренсе, старательно выделывая замысловатые коленца, которым их научил Юра. Этот Юра был просто помешан на танцах. Как-то ночью, будучи дежурным по роте, я вышел на внутреннюю веранду и обратил внимание на мелькания в темноте у входа в казарму второй роты. Подойдя поближе, я увидел, что это Юра, дневаливший по роте, совершает какие-то движения руками и ногами. Увидев меня, он остановился, и на мой вопрос ответил: "Я тут уже почти полтанца нового придумал".

В то время предпринимались шаги по расширению и активизации связей между советскими военными и кубинским населением. Командование полка обратилось с предложением о содействии таким шагам к кубинской стороне, которая, похоже, восприняла это несколько по-своему. После нескольких поездок групп наших солдат и офицеров по кубинским в/частям, где мы играли с кубинскими коллегами в футбол и волейбол (на предложения сыграть в "пелоту" (бейсбол) мы по понятной причине отказывались), пели каждый свои песни и т.д., кубинцы привезли нас в некое заведение, находившееся неподалеку от Торренса, которое мы вначале приняли за женскую воинскую часть: ее обитательницы были в униформе и чуть ли не ходили строем. Нас только слегка озадачило их поведение: они стали откровенно "липнуть" к нам. Ко мне прицепились две девицы, явно не красавицы, одна из которых повторяла: “Cántanos “Noches de Moscú” (Спой нам "Подмосковные вечера"), а другая, отчаянно виляя задом (впрочем, первая в этом не отставала от нее), норовила прижаться потеснее. Вскоре выяснилось, что кубинцы привезли нас в центр по перевоспитанию и наставлению на путь истинный гаванских проституток, чтобы мы могли "расслабиться". Узнав об этом, перепуганный помощник замполита полка, майор, едва ли не по тревоге построил нас и приказал кубинцам увезти из этого, как он сказал, "бардака". Кубинцы, недоуменно пожав плечами, выполнили приказ. В их понимании подобная поездка – совершенно нормальная вещь для изголодавшихся по женскому полу солдат.

Впоследствии встречи с кубинскими, в том числе с женскими, коллективами продолжались, но только с идеологически и социально выверенными: работниками местных предприятий, группами военнослужащих и так называемых "milicianos populares" (народное ополчение, включавшее в те времена большое количество гражданского населения).

На вопрос о том, где я начал учить испанский язык, я отвечаю, что "не начинал его учить". Просто случилось так, что летом 1963 года началась подготовка к передаче кубинцам боевой техники и оборудования. Прежде, чем ее передать, надо было научить их обращаться с ней. Для этого были созданы шесть групп инструкторов, в одну из которых был включен и я. Вначале нас ежедневно привозили в учебный центр – небольшой особнячок с манговым садом в гаванском пригороде Эль-Кано. Учебный процесс затруднялся тем, что на все шесть групп была одна переводчица, поэтому приходилось изворачиваться самим и обучать "курсантов", прибегая к чудовищной смеси русских, испанских, английских слов, к самой невероятной жестикуляции. Курс обучения кубинских специалистов длился полтора месяца. Выпустив три группы, я, как и многие мои коллеги, увидел, что могу объясняться с кубинцами, что понимаю их, и, что самое удивительное, они меня иногда тоже понимают. В немалой степени этому помогло то, что вскоре в учебном центре рядом с казармами кубинцев был поставлен стандартный щитовой домик-казарма для советских инструкторов, т.е. для нас. Как результат, мы общались с "курсантами" практически круглосуточно: на занятиях, играли в свободное время в футбол и волейбол, вечерами вели бесконечные беседы "за жизнь". Правда, во многих случаях объяснения с "курсантами" происходили примерно так: эта штука присоединяется вот к этой штуке, а потом обе эти штуки крепятся вот на такую штуку и т. д.

Впрочем, здесь тоже не обошлось без неожиданностей. Как-то утром перед подъемом я опустил руку под кровать, чтобы достать уж не помню что из стоявшего там полураскрытого чемоданчика, и неожиданно почувствовал мягкое прикосновение к пальцам чего-то жестковолосого. Интуитивно, как говорится, "на автомате" выдернул руку из чемоданчика и быстро захлопнул его. Что бы это могло быть? Встал. Проснувшийся сосед спросил, что случилось. После моего объяснения встали все, хотя до подъема еще оставалось минут 20. Я взял чемоданчик, вышел из казармы, вытряхнул на бетонную площадку перед входом его содержимое и начал его перетряхивать ручкой метлы. Из-под рубашки выскочил большой черный паук. Так и есть – "черная вдова"! Все тут же бросились проверять свои вещи и постели, и нашли еще одну.

Выяснилось, что в манговом саду множество норок в земле, в которых обитают "черные вдовы", укусы самок которых особенно опасны в брачный период, длящийся с июля по конец августа (дело происходило в начале августа). Кубинцы умудрялись ловить их с помощью небольшого воскового шарика, который они опускали на нитке в норку. Ухватившись за шарик, паук прилипал к нему на некоторое время, достаточное для того, чтобы извлечь его из норки.

Но нам было не до ловли пауков. Теперь каждый раз перед сном все тщательно проверяли все свои вещи, одежду, обувь и постели на предмет появления там "черных вдов". Аналогичная процедура в отношении одежды и обуви проходила утром. Дневальному было вменено в обязанность ночью следить за пауками, которые, как выяснилось, обычно ползут на свет, и убивать их метлой. Впрочем, вскоре состоялся выпуск первой группы, и нас перевели в другой учебный центр, находившийся в поселке Пунта-Брава, что на выезде из Гаваны в сторону Пинар-дель-Рио, где обстановка в этом плане была спокойнее.

В третьем выпуске в нашей группе был один крепкий негр. На Кубе, как известно, "абсолютных негров" немного, больше мулаты, но этот был настоящий негр и, вдобавок, с каким-то изъяном в произношении. Других своих "курсантов" я кое-как понимал, а его нет. Один "курсант" объяснил мне, что этот негр родом из Хигуани и, видя мое недоумение, пояснил, что это поселок на востоке острова, заселенный эмигрантами с Гаити, которые говорят так, как этот парень. Как-то я спросил у негра (не помню его имени), приходилось ли ему иметь дело с какой-либо техникой связи. "Конечно, - забасил он. – Когда у нас в Хигуани проводили связь, так я и ямы копал, и столбы ставил, и даже кронштейны под изоляторы вворачивал".

Кубинские "курсанты" и советские инструктора в учебном центре. Второй слева, стоит, гаитянин, рядом автор этих строк

Между тем до ДМБ нашему призыву оставалось всего около полугода, и многие ребята задумывались о том, что делать после возвращения на Родину. Так абаканец Миша Абдрашитов готовился к поступлению в Новосибирский политехнический институт и не расставался с учебниками по электротехнике, которые привез с собой, два тамбовца собирались поступать в автодорожный институт.

Я решил продолжить свою железнодорожную карьеру. Во время доармейской еще учебы в Брянском техникуме железнодорожного транспорта в 1958 г. наш выпуск проходил преддипломную практику в электродепо ст. Никополь, где мы, кроме собственно практики, помогали местным инженерам в расчетах поворотного механизма телевизионной антенны – дело совершенно новое для того времени.

Теперь я вспомнил об этом и попросил своего ныне покойного двоюродного брата, жившего в Запорожье, смотаться в Никополь (около 70 км. на электричке) и узнать, могу ли я рассчитывать после демобилизации на работу в депо. Вскоре я получил от него письмо о том, что в депо меня хорошо помнят и готовы принять на работу для начала слесарем, потом после сдачи соответствующих экзаменов перевести в помощники машиниста, затем в машинисты и с перспективой поступления в институт инженеров жел.дор. транспорта. Вспоминая об этом сегодня, я говорю друзьям в шутку, что, не останься я тогда на работу на Кубе, я мог бы выйти на пенсию заместителем министра путей сообщения Украины. Но обо всем по порядку.

В 1963 г. на Кубу буквально хлынул поток военных и гражданских специалистов. Военспецы были чуть ли не при всех командирах батальонов, и "толмачей" катастрофически не хватало. Языковые ВУЗы резко расширили подготовку переводчиков испанского языка, при МИДе и других министерствах создавались специализированные курсы, Но это готовились "кадры будущего", а переводчики нужны были уже сейчас. И тогда командование предложило "дембелям", т.е. нашему призыву – из тех, кто хоть немного знал испанский язык, - пойти работать переводчиками с нашими спецами в качестве вольнонаемных. Заявления подали около сотни человек, в том числе и мы с уже упомянутым Димой Сарновским. После собеседования нас осталось четырнадцать. Командование собрало нас в Торренсе и сказало: ждите.

Ровно через год после завершения Карибского кризиса демобилизовались мои одногодки. Церемония проходила в поселке Эль-Чико, рядом со штабом Советских войск. Перед "дембелями" выступил кто-то из командиров ГСВК. Он поблагодарил за службу и пожелал всего того, чего желают в подобных случаях. Раздалась команда: "Равняйсь! Смирно! Напра-во! На Родину, шагом, марш!", и рвущие душу звуки "Прощания славянки". Что-то кричали на прощанье остававшиеся солдаты второго и первого годов службы, плакали сестрички из медсанбата… Я проводил одногодков до порта. Они возвращались на теплоходе "Мария Ульянова". Уезжали мои друзья-сослуживцы: тамбовцы Коля Моисеев, Женя Новичков, Леша Севидов, Витя Талыков (с Витей мы совершенно случайно встретились в середине 70-х в Москве, где он "таксовал", впрочем, это дело у него не заладилось и он вернулся в родной Тамбов), абаканцы Миша Абдрашитов, Толя Шерстнев, Саша Похабов (помню, как еще в Виннице к нам в роту прибежал посыльный из штаба. "У вас есть старшина Хамов?", - спросил он. "Хамова у нас нет, есть Похабов", - ответил ему дневальный, и добавил, что старшина Хамов находится этажом ниже. Прямо как в известном анекдоте: - Шпион Васька живет этажом выше). Уезжали мои земляки, стародубцы Миша Родный, Володя Кандрико, Толя Медведев (с ним мы тоже встретились в 1975 году в подмосковном совхозе "Чисменский", куда он перебрался после того, как отсидел три года за ДТП со смертельным исходом), всех не перечесть. Три года мы делили "и хлеб, и соль, и кров". На душе скребли кошки, потому что они уезжали, а я – оставался. Был момент, когда я в душе уже пожалел, что решил остаться. Но белорус Яшка Леонович обнял меня и сказал: держись, слышишь? Ты молодец! (В институтские годы, услышав песню входившего тогда в моду Высоцкого "…он мне сказал, держись, браток. И я держался", я вспомнил своего сослуживца). И я держался.

Только в голове крутилось переиначенное евтушенковское

Хотят ли русские домой? Спроси у них, друг дорогой.

Ширь океанов и морей и силуэты кораблей.

Все это русские прошли, оставив Родину вдали.

Растаял берег за кормой. Хотя ли русские?

Хотят ли русские? Хотят ли русские

Домой?